ремя приближалось к концу зимы. ремя приближалось к концу зимы.
Батырбек возвращался из небольшого степного города, куда возил десятка три бараньих, около десятка конских и коровьих да несколько лисьих и волчьих шкур.
Цены на сырье в этом году пали. Везде была недокормка, и скота кололи много. Кроме того, старый тамыр Батырбека, богатый татарин Муса Юсупов, прекратил платежи, и сырье скупать не стал: денег не было. Батырбек сдал свой товар русскому купцу, но русский купец, ласковый и шустрый, обманул его, о чем Батырбек догадался только на обратном пути.
Всего следовало получить с купца рублей полтораста, а Батырбек везет от купца товару не больше, как на сто рублей, да еще остался ему должен.
- Как так?.. - недоумевал Батырбек и припоминал любезность купца.
- Ничего, - говорил купец, - мы тебе поверим, в другой раз приедешь, привезешь опять сырье. Заплатишь!..
- Как так?.. В кармане нет и купцу должен?..
Чаем угостил Батырбека, обласкал, долго разговаривал и даже подарил кусок душистого мыла, два стеклянных подсвечника и маленькое зеркало.
- Бабе в подарок увези! - говорит. - Для дружбы, для знакомства дарю! - говорит.
Конечно, Ахметбайке не подарил бы. Даже Сарсеке не подарил бы, потому что они простые, черные киргизы, а он, Батырбек, - почетный старшина, потомок знатного рода, аристократ.
Батырбек вспомнил при этом удовольствие, с которым он сидел у купца в опрятной комнате и, не снимая шелковых и нанбуковых халатов, пил чай с конфектами и румяными, как щека красивой киргизки, булочками.
Сарсеке стоял у порога, сняв аракчин, а Ахметбайка был у лошадей во дворе. Батырбек потел, швыркал чай из блюдечка и, втягивая воздух сквозь зубы, деловито и вежливо разговаривал с хозяином, исподлобья посматривал на пышную и туго подпоясанную хозяйку, наливающую чай...
больше же всего он запомнил собственное изумление, когда после чая купец пустил маленькую машину с трубой и из трубы кто-то сильно закричал и заиграл в музыку...
Это пребывание у купца и было теперь темой для длинного разговора Батырбека с Сарсеке.
Ахметбайка ехал позади, где ему понять все, что рассказывает и разъясняет Батырбек? Сарсеке и тот только, знай, удивляется.
Батырбек рассказывает медленно и важно, сочиняя по-своему в тех местах, где он не понимал хорошо сам. А в уме все считает и пересчитывает свой товар и выручку. И как не считает, как ни проверяет - все выходит, что рублей полсотни не хватает, но Сарсеке он не хочет сознаться, что его обманули, и старается казаться беспечным. Не хочет конфузить себя перед слугой!
Лошади, на которых сидят всадники, идут тихим труском, а три верблюда с вьюками муки, тканей, чаю и прочих товаров вышагивают крупной и зыбкой поступью, вытянув длинные, изогнутые шеи. Ахметбайка на маленькой старой лошади то отстает, то опять рысцой догонит верблюдов. Воронко и Сивка под Батырбеком и Сарсеке мерно потряхивают своих седоков, которые в такт шагам раскачивают ногами и слегка ударяют в бока лошадей каблуками кабыс.
Батырбек монотонно и не торопясь, рассказывает, то и дело, переспрашивая Сарсеке, все ли тот понимает. И Сарсеке, в удостоверение того, что он понимает, после каждой фразы хана отрывисто и ласково мычит:
- Ы-ы...
- Купеческая баба, когда девкой бывает, ей брюхо веревкой перетягивают... Ты понимаешь?.. - рассказывает Батырбек.
- Ы-э!.. - отвечает Сарсеке.
- Чтобы ребенка в брюхе не было... Закон такой... Понимаешь?
- Ы-э!..
- Видал, как туго она подпоясана?.. Значит, она еще девка... Понимаешь?
Батырбек долго говорит Сарсеке об особенностях русской цивилизации и, наконец, с большой горячностью начинает объяснять чудо машину с трубой, которая говорит, поет и хохочет, как человек...
- Тридцать три года орус богу не молился... Тридцать три года шайтана просит... Ты понимаешь? - фантазирует Батырбек. - Тридцать три года родную мать голодом держит... Тридцать три года орус обманывает и обижает бедных людей. Потом приходит шайтан... Потом орус отдает ему свою душу. Потом шайтан лезет, куда орусу надо. В трубу надо - в трубу лезет, в машину надо - в машину лезет. Ты понимаешь?.. - начиная повышать голос, горячится Батырбек.
- Ой-бой!.. - изумляется Сарсеке, хорошо зная, что Батырбек сочиняет.
- Потом в трубу лезет - песни поет... Хохочет, разговаривает... Дразнится... Все, что надо орусу, все делает шайтан... Понял ты?..
- Ы-э!..
- Потом вылезает шайтан из трубы и человеку в рот ночевать залезает, и орус пропадает тогда... Шайтан задавит его. Понял?
- Ой-бо-еу!.. - делает большие глаза и щелкая языком, удивляется Сарсеке.
Наконец, Батырбек все сосчитал и, убедившись, что купец действительно обманул его на целых полсотни рублей, начинает говорить крикливым, негодующим тоном, объясняя Сарсеке, как душу оруса на том свете шайтаны истязать начнут. И кончает повествование тем, что совсем замученную душу оруса сопровождают в преисподнюю торжествующей фразой:
- Вот тебе, ян-турган!..
После этого Батырбек умолк, угрюмо задумавшись и всматриваясь исподлобья в белые снежные горизонты.
Теперь начинает говорить Сарсеке, тоже сочиняя и импровизируя...
Стояло тепло, редкое для конца февраля, такое тепло, что Ахметбайка не позаботился даже прикрыть свою грудь, которая бронзовым пятном выглядывала из-под разъехавшего воротника старой овечьей капы.
По небу погуливали редкие, совсем не зимние, темные и тяжелые облака, низко свисавшие над землею.
Путники ехали ленивым труском, беспечно болтая о замысловатых впечатлениях, набранных в русском городе...
Сарсеке, кроме того, нет-нет, да и вспомнит о том, что скоро придет весна, и что он обманет всех и, умчав маленькую Бибинор, набросится на нее со всей жадностью доселе крепко сдерживаемой страсти. Он представлял себе, как легко и ловко он может брать ее тоненькое тело и упиваться им вдали от завистливых и ревнивых глаз Исхака и Хайным.
Эти думы возбуждали Сарсеке, и он веселее рассказывал Батырбеку о разных разностях, беспричинно смеясь и выдумывая небылицы.
Вдруг сзади донесся до них встревоженный крик Ахметбайки:
- Ой-бо-й!..
Всадники беспокойно оглянулись по сторонам, и Сарсеке сердито спросил:
- Чего ты, дурак, ревешь?
Ахметка между тем, обогнав верблюдов, подбежал к Сарсеке и, указывая на обнаженную грудь, с ужасом во взгляде произнес:
- Джунгур... - и, чувствуя на груди новые капли дождя, он еще увереннее повторил, обращаясь уже прямо к хану Батырбеку:
- Джунгур, джунгур, тахсыр!
Сарсеке, скинув шапку, повернул назад голову и на лице и бритой голове ощутил крупные капли дождя.
Батырбек, видя, что над ним совсем нависла дождевая туча, задыхаясь от волнения, крикнул только:
- Остапыр, аллах!.. - И пнул в бока свою лошадь.
Поводья верблюдов натянулись, раздирая им ноздри, и они, заревев от боли, пустили быстрой журавлиной рысью...
И тотчас же, как караван понесся по рыхлой снежной дороге, дождь прыснул густыми волокнистыми струями, осаживая глубокий снег и окрашивая его в голубой, водянистый цвет.
Оглашая пустынную степь, страшно ревели верблюды, сердясь на быстрый бег, и, согнувшись на проваливающихся лошадях, молча мчались киргизы, предчувствуя бедствие для кочевых народов, называемое "джут"...
А дождь лил все сильнее и гуще, и через час все вьюки и одежды киргизов были промочены, а ноги лошадей покрылись крупной ледяной бахромой и, проваливаясь в леденеющий снег, оставляли в нем кровь от свежих поранений.
Как-то быстро стемнело, и осевший, затвердевший снег открыл дорогу во все стороны. Настоящая же дорога куда-то ускользнула, потерялась. Караван Батырбека бежал прямо, наугад, но когда Сарсеке сообразил, что дорога потеряна и степью теперь можно уехать в другую сторону, он предложил старшине остановиться и пролежать до рассвета под верблюдами...
Батырбек согласился и вздрагивающим, полным жуткого страдания и пригнетенности голосом повторил только:
- Ой, аллах, аллах... Ой, остапыр, аллах!..
Поставили рядом всех верблюдов и, спешившись, сели под них... Но тотчас же поняли, что так можно пристыть к месту и приморозить к земле верблюдов и лошадей. Видно было, как крупные лапы верблюдов, погруженные в разжиженный снег, оковывались льдом, и животные с трудом выдергивали их из снега и переставляли на другое место.
- Надо ехать!.. - заговорил Сарсеке. - А то мы примерзнем... Надо хоть куда-нибудь да ехать, но не стоять!..
Батырбек и не думал на этот раз рассердиться на своего слугу и покорно, повторяя все те же плаксивые слова и, шурша отяжелевшей одеждой, снова сел на обмерзшее седло.
Караван двинулся медленно, едва переступая обледеневшими ногами, скользя и проваливаясь в глубоком снегу.
Хотя дождь и утих, но не переставал и мелко сеял, как осенью. Стало совсем темно, и киргизы ехали неведомо куда, затерянные в безлюдной степной пустыне...
Байгобыл в эту ночь был у табуна сам со своим и Карабаевым сыном.
Табун был от аула далеко, и когда пошел дождь, Байгобыл, старый и опытный пастух, чтобы не обморозить лошадей, загнал их на одну из сопок, на бесснежный и каменистый склон. Но, делая это, он не думал, что дождь будет так обилен и продолжителен. Когда с наступлением темноты полил настоящий ливень, Байгобыл, оторопев, но, не потеряв спокойствие духа, догадался, что после дождя должен наступить мороз и могут погибнуть не только жеребята и таинчи, но и взрослые лошади, перемокнув и замерзнув на месте.
Кроме того, он сообразил, что если к утру наступит холод, то вся степь покроется скользким льдом, и скот не будет в состоянии дойти до аула...
Громко и торопливо забасил Байгобыл, созывая своих помощников и приказывая им как можно скорее заворачивать скот и гнать вслед за ним домой... Он поехал впереди табуна, отыскивая наиболее прямое направление к аулу и то и дело, подавая голосом знать, куда надо ехать.
Мокрый, в огромной намокшей капе, он ехал шагом, то и дело, ныряя в размокшем глубоком снегу. Но вот лошадь под ним обессилела и стала...
Он понимал, что идти пешком теперь немыслимо. Он должен брести в водянистом снегу и, черпая его в плохие обутки, отморозить ноги. Остановившись, он долго ждал в раздумье, и когда мимо него проходили лошади, поймал одну и, не переседлывая, пересел на нее, бросив прежнюю. Но эта лошадь оказалась слабой, обессиленной бескормицей и скоро легла, протащив его не более версты. Тогда, стоя в мокром снегу, Байгобыл почуял, что теряет уменье думать и понимать... Обувь его уже промокла, и ноги шлепали в воде.
Он дрожал всем телом и стучал зубами, не понимая, что ему надо делать...
Вдруг он начал кричать громким, протяжным, воющим криком, но никто не слышал его, и он понял, что кричать бесполезно. Сзади приблизился негромко плачущий и словно застывший в полусогнутой позе на понурой измученной лошади молодой киргизенок. Это был сын Байгобыла - Куанышка.
Увидев сына, Байгобыл взвыл отчаянным жалобным воем и, точно озлобившись на кого-то, быстро зашагал вперед, увязая в разжиженном и тяжелом, как песок, снегу.
От неимоверных усилий сам он скоро согрелся, но ноги его все больше коченели в холодной воде и росли в объеме, облепленные комьями леденеющего снега...
Куанышка ехал следом и, все так же скорчившись и согнувшись, негромко, будто ленясь, выл. Но Байгобыл не видел теперь ни лошадей, не слышал плача сына, не думал ни о чем - он только шагал по снегу, едва таща за собой ноги, ставшие страшно тяжелыми и чужими... Тьма обступила его взор и душу, он не знал, куда идти, и шел без разбора, со страшным трудом переставляя все больше коченевшие ноги...
Другого подпаска, Карабаева сына, не было ни видно, ни слышно. Неизвестно, уехал ли он за лошадьми в аул, или отстал и потерялся. Да неизвестно и то, куда ушли лошади: добралась ли хотя часть их к аулу, здесь ли они поблизости, или растерялись по степи, поглощенной тьмой и неизвестностью...
К утру ударил мороз, и вся обледеневшая степь стала как в сталь закованной. Блестела, звенела и синела, как необъятное застывшее море.
В ауле Батырбека стоял отчаянный рев перепуганных несчастных людей и голодного скота, не выпущенного сегодня на волю.
Карабай, согнутый и трясущийся, с палкой в руках, едва держась на скользкой обледенелой земле, бродил по двору и плакал...
Началась метель с резко бьющей в лицо снежной крупой. Нельзя было повернуть лицо на ветер: выхлестывало глаза. Время подходило к полудню, а никого не было видно: ни Байгобыла, ни его помощников. Во дворе стояли семь лошадей с обмерзшими ногами, еле добравшихся перед утром к аулу. Это были наиболее выносливые и сытые. Ясно, что все остальные погибли.
Никто в ауле не знал, где находится Батырбек с караваном, но догадывались по времени, что джут и его захватил в пути. Когда же на другой день к вечеру он и Сарсеке показались в дымке вьюги возле самого аула, - все ахнули и громко завопили вместо приветствия. Оба они шли пешком: Батырбек вел в поводу одного верблюда, а Сарсеке - измученного и еле живого Сивку. Ахметбайки и остальных верблюдов не было, и никто о них пока не спрашивал.
На мертвецов походили Сарсеке с Батырбеком. Глаза их ввалились, лица посинели, руки и ноги стучали, как деревянные, а рты не открывались и не могли произнести ни одного внятного слова...
Метель все усиливалась, переходя в буйную снежную бурю, с пронзительным победным криком носившуюся по раздольной, зеркальной гололедице.
