Этот самый отец Павел Адамантов, который в 1938 году венчал дочь великого князя Кирилла Владимировича Киру и принца Фердинанда Германского. Он же венчал и сестру императора Вильгельма с русским эмигрантом Зубковым по православному обряду. Он же, отец Павел Адамантов, хоронил родителей великого князя Владимира Кирилловича и великой княжны Киры Кирилловны. Таким образом, протопресвитер отец Павел Адамантов широко известен в самых высших кругах Германии. И до сих пор, приближаясь к девяноста годам, несмотря на возраст, он все еще бодр и телом и духом. И хотя ему уже трудно подниматься в храм, стоящий высоко на горе, он не пропускает ни одной службы, не отказывает своим прихожанам ни в одной требе. И крестит, и причащает, и венчает, и хоронит. Будучи спрошенным, не пора ли ему отдохнуть и оставить служение, он отвечает: “Но что мне делать, - священников так мало даже в переполненных православных городах, а я привык служить и людям, и Богу и хочу служить, пока ноги носят”.

Лично у меня сохраняется чудесное воспоминание о Висбадене и об отце Адамантове как раз в связи с одним из моих наиболее значительных литературных начинаний за границей. Поэтому я полагаю, что именно редакция газеты “Русская Жизнь” имеет привилегию опубликовать эту мою статью. Именно “Русская Жизнь”. В выпуске от 11-го декабря 1956 года, благосклонно поместила критический анализ моего труда, называемого “Былина о Микуле Буяновиче”. Статья написана Александрой Николаевной Мазуровой. Это довольно серьезный и объективный анализ моей книги. Случай же, о котором я теперь считаю своевременным рассказать, является воистину чудесным, и произошел он в висбаденском храме в 1922 году.

Но так или иначе, при помощи Маргариты Артюровны, я должен был отвечать гостям Дюготье – французам – на ряд самых щекотливых вопросов, один из которых было особенно трудно вложить в несколько фраз ответа.

После ряда таких жарких минут у меня самого встал этот вопрос ребром: да сам-то я знаю ли, почему случилась такая крутая перемена в душе русского народа, который в самом деле частью осатанел и из мирного, воспетого русскими писателями богоискателя превратился в убийцу боевых офицеров, в вешателя ни в чем не повинных священнослужителей. Особенно меня потрясло известие о том, как митрополит Петербургский был вымазан дегтем, обсыпан пером из разорванных перин, как его возили посмешищем по улицам столицы, а потом зверски убили.

Однажды, слушая в театре Елисейских Полей симфонию Лядова, называемую “Кикимора”, я кое-что понял, но не мог оформить своей мысли.

Да, мне нужна была хотя бы короткая исчерпывающая формула, чтобы ответить французам на поставленные ими вопросы: что случилось с русским народом, принявшим участие в столь кровавой расправе с избранными людьми своей отчизны, и, особенно, как это никто не выручил, не защитил своего Государя, а даже как будто сочувствовал злодеянию неслыханной расправы над Помазанником Божиим и всей его семьей? – Но я мучился все больше невозможностью правильно и убедительно найти сколько-нибудь подходящую форму для ответа не только посторонним иностранцам, но и самому себе.

Висбаден был оккупирован Францией, и мы могли без виз изредка туда ездить из Парижа.

Наконец, однажды, будучи в этой чудесной церкви на крутой горе, в Висбадене, я не скажу, что очень горячо молился, но поражен был чудесным пением хора и торжественным богослужением отца Павла Адамантова. Во время Херувимской, когда по Евхаристии к Престолу, на котором совершается чудесное превращение вина в Кровь Христову, сонмы ангелов и херувимов спустились над Чашей, во мне произошел доселе неведомый трепет. Слух мой уловил их присутствие в голосах хора и особенно в ангельских женских голосах, поднявших меня на крыльях умиления и восхищения в пределы надземные. И когда произносились слова Херувимской: “Всякое ныне житейское отложим попечение”, - слезы градом хлынули из моих глаз, потому что вся искомая мною формула сложнейшего плана моей задачи открылась мне с невероятной ясностью и во всех подробностях… И явилась даже самое название: “Былина”.

В Париже мы жили тогда у Дюготье в мансарде, под самой крышей; сам я на пишущей машинке не писал, а писал от руки. Жена моя буквально не успевала переписывать листки, которые валились с моего малюсенького столика. Это чудо и до конца останется чудом: я написал всю поэму в прозе (это, конечно, не роман, а именно поэма в 400 страниц) в течение шести недель, - рекорд для всякого романиста немыслимый. В Висбаден же мы ездили только для передышки от моего азарта.

Когда работа была закончена, я не думал куда-то посылать ее для издания. Я просто почувствовал, что написал нечто ладное, и что рано или поздно судьба сама покажет тому и место, и время. Я вызвал, вернее, Маргарита Артюровна вызвала по телефону таксиста, и мы гоняли по Парижу несколько часов. Я заплатил ему сорок франков, тогда это два американских доллара, и мы пообедали где-то в ресторане на Елисейских Полях. Так я был уверен, что сделал нечто серьезное.

Было бы грешно умолчать о том, что очень глубокий поэт в Париже Н.М.. в связи с моим полувековым юбилеем в прошлом году написал о Былине чудесные стихи, да поэт, прибывший из концлагерей Сибири, Виктор Булин, посвидетельствовал, что Былина моя в словесном пересказе и в рукописях ходит по теперешней Руси. Это для меня явилось самым лучшим свидетельством того, что Чудо, происшедшее в висбаденском храме, воистину умножается и простирается во времени и пространстве. Слава Богу за все.