Г.Д.Гребенщиков
еличайшая сибирская гора, некогда получившая тюркское имя "Алтай", т. е. Золотая гора, занимает площадь около полумиллиона квадратных верст. Представляя собою естественную стену между двумя колоссальными странами, Китаем и Сибирью, центром своим она имеет наиболее высокий пункт, ледниковую гору Белуху, возвышающуюся над уровнем моря на 14 тысяч футов.
Белуха, как корона могучего царя Алтая, находится в стране заоблачной и очень редко сбрасывает с себя пушистую фату туманов. На вершине ее никогда не бывала нога человека. Только отважный путешественник Сапожников коснулся ее холодных плеч, но до вершины и он не мог достигнуть. На площади несколько десятков верст происходит своеобразная стихийная жизнь. Там дуют снежные метели, когда далеко внизу цветут луга, гремят громы, когда на небе нет ни облачка, там рушатся целые утесы льдов, шумят водопады, и сами горные скалы, как живые, передвигаются с места на место.
У подножия Белухи рождаются главные водные артерии, образующие на северных степных равнинах многоводную Обь. Огромный ледник Белухи рождает красавицу Катунь, а юго-восточные отроги горного узла Табын-Богда-Ола, вдавшиеся в пределы Китая, дают начало большой горной реки Бухтармы.
Приняв в себя десятки малых рек, Бухтарма, после доброй сотни верст своего течения, сливается с красивой и бурной рекою Берелью, дочерью южного подола Белухи. Отсюда Бухтарма прокладывает свой путь мимо колоссального Алтайского хребта, протянувшегося на сотни верст к западу и переходящего в известный Нарымский хребет. Оставив этот горный хребет слева, Бухтарма меж высоких каменистых берегов течет более двухсот верст на запад и только в ста верстах выше Усть-Каменогорска, вливается в многоводный Иртыш, пришедший из Китая. Таким образом, долина Бухтармы тянется по южному склону Алтая с Востока на Запад свыше четырехсот верст, и территория Бухтарминского края занимает значительную площадь -- около пятидесяти тысяч квадратных верст. Бухтарминский край, образуя треугольник, граничит: с севера с Белухой и долиной Катуни, с юго-востока с Китайской империей, а с юго-запада с долиной Иртыша и горными грядами Ивановского и Коксинского хребтов.
Так как малодоступные горные кряжи переходят в холмистые спокойные предгорья лишь у Усть-Каменогорска и севернее Змеиногорска, то и естественная русско-китайская граница в старину была именно здесь, у начала горных круч. Здесь и была учреждена пограничная казачья линия, отнесенная позже к востоку и получившая теперь название Бийской казачьей линии. Эта линия, идущая по Западному подолу Алтая, соединяет два пограничных отрога: Бийский - перед слиянием Катуни с Бией, и Усть-Каменогорский - при слиянии Иртыша с Ульбою. Этой же линией кончались прежде и русские владения, а все, что лежало за нею, считалось не русским и частью было заселено смешанными тюркскими народами, частью оставалось необитаемым. И только в верховьях Бухтармы ютились служилые китайские люди, так как тут из Китая на Иртыш и дальше на Чугучак пролегал древний торговый Китайский путь. Большинство же населения на Бухтарме состояло из кочевых племен киргизов каратаевского рода, живущих здесь самостоятельными княжествами или ханствами.
Вся горная территория, лежащая тотчас за Бийской линией, у русского населения исстари имела общее название "Камень".
По мере того, как открывались на предгорьях Алтая казенные горные промыслы, а правительство прикрепляло свободных русских поселенцев к строившимся заводам, "Камень" все чаще стал привлекать к себе внимание обездоленных рабов русского крепостничества. Он сделался заветным убежищем для многих русских бергайеров и беглых каторжан, прослышавших, что там имеются поселения русских раскольников, Бог весть, какими путями прошедших в таинственные горные ущелья.
опав в Бухтарминский край, вы невольно переноситесь в седую старину Руси Московской, когда русские славяне в основу жизни своей полагали религиозное начало, когда религия была смыслом и целью жизни. Она не всегда гармонировала с чистым евангельским учением и чаще всего отклонялась в сторону строгих обрядностей, но, тем не менее, была непоколебима и крепко связывала в одно целое всю древнюю Русь. Религия не раз была и истинной правительницей Московского царства: она повелевала царям и правителям, и к голосу ее прислушивалась вся еще не собранная Русь. Она же нормировала и гражданскую жизнь русского народа, и оттого средневековая Русь представляла собою громадную обитель, населенную миллионами суровых спасавшихся людей.
Проникнутые религиозным экстазом русские люди искали спасения в уединении и скитничестве. Старцы и юноши ходили по Руси Господа ради, уединялись в пустыни и закладывали скиты и починки, впоследствии выраставшие в монастыри, княжеские посады и крупные города. Вокруг одного только святителя Кирилла Белозерского в начале XVII века было выстроено 393 селения. Целый ряд крупных городов основан исключительно святыми отцами: Ростов - старцами Леонтием и Виссарионом, Смоленск - Варлаамом, Великий Новгород - Михаилом юродивым Господа ради, и т. д., и т. д. (Профессор Щапов Земство и Раскол)
В те седые времена русские люди в большинстве своем были одинаково необразованны, и поэтому энергия их духа целиком затрачивалась на религиозные убеждения, хотя и примитивные, но чистые и непосредственные. Оттого и имена тогдашних пустынников, несмотря на отсутствие почты, телеграфов и железных дорог, слышны были за многие сотни верст и привлекали к себе тысячи паломников, и нет ничего удивительного в том, что людские сердца, без участия властей и повелений, непосредственно и искренно причисляли таких пустынников к лику святых угодников. Естественно также, что множились и последователи их, и потому древняя Русь по заслугам имела название "Святой".
С другой стороны, замкнутая в мрачных монастырских стенах Русь была отрезана от всякого света, и, рядом с чистотой веры, свивало свои тенета и непроглядное невежество. Это-то невежество и послужило камнем преткновения для реформаторов церкви и государства.
Реформаторы патриарха Никона, а за ним и Петра Великого тяжкими ударами обрушились на окаменелую Русь. И как Москва сгорела от одной свечки, так и средневековая Русь раскололась на части от сугубой "аллилуйи" и от единого "аз". Невежественные россияне увидели в них гибель церкви Христовой и за двуперстное знамение пошли на костры и пытки, в темницы и ссылки, а упрямые реформаторы в тех же "аллилуйе" и "аз" увидели крамолу, грозящую гибелью государству.
И потекла благочестивая Русь под натиском преследования во все концы от сердца своей Родины. В поисках наиболее пустынных и безопасных мест одни уходили в Керженские и Муромские леса, другие - на побережье Белого моря, третьи - за границу, в Польшу - на Вятку и Стародубье, четвертые - в Пермские леса, а пятые - за Урал в Сибирские черневые тайги.
В поисках потаенных мест для насаждения религиозного благочестия русские раскольники в виде калик перехожих, горбунчиков и звероловов появились в предгорьях Алтая задолго до известного горнопромышленника Демидова.
С передачей же горных промыслов Кабинету Его Величества, среди крепостных шахтеров уже ходила легенда о каком-то таинственном "Беловодье", которое существует, будто бы, где-то поблизости, за "Камнем", и которое нашли русские пустынножители - староверы.
адо представить себе жизнь горнозаводского рабочего начала XVIII столетия, когда кошки и дыбы, кнут и шпицрутен были единственной наградой за его каторжные работы в подземелье, чтобы понять мечту его о заветном "Камне".
В.Г. Короленко в "Русском Богатстве", вспоминая о русской пытке, приводит следующую цитату из Московских летописей:
"В 1641 году мая в двадцатый день на Москве в Трубницах, во дворе Сибирского приказу пристав Яков Катаев вопил во всю голову... Рассказал, что-де он, Яков, сейчас привезен из застенка, пытан. А пытал-де его Большого приказу дьяк Иван Дмитриев в том, что у Сибирского приказу они, приставы, в Господские праздники и в воскресные дни на правеж государевы долговые и исцевые иски правят ли..." ("Русское Богатство", февраль и март 1912 г.)
Итак, пытали даже пристава, и не за вину, а на том лишь, что "государевы долговые и исцевые иски правят ли"... То есть, аккуратно ли взыскивают казенные и частные налоги. Что же делает пристав, когда возвращается к "правежу" своему в Сибирские заводы?.. Он с лихвой берет у своих подчиненных за то, что "на Москве его испортили, руки ему на дыбе вывертели..." Он сечет и порет, бьет и мучает всеми муками безответного рабочего, "потому-де ему на сие приказ даден".
Истязания крепостного человека, как известно, вызывались не всегда необходимостью, но и привычкой к жестокости. Многие из господ находили в этом своеобразное наслаждение, и у них портился аппетит, если они перед обедом не удовлетворят своего кровожадного инстинкта. Есть старики, которые еще помнят сороковые и пятидесятые годы прошлого века на Змеиногорском заводе. Они рассказывают:
"Николай Николаевич, уставщик-то наш, лютой был до розги, дай Бог свято почивать: как заметит, что поторжно-то плохо дерет, вырвет розгу, да сам и зачнет, и зачнет..."
Другой старик, доживающий сто лет, припоминает такие подробности:
"В шахте-то двенадцатеро было. Они возьми, да лишку и сробь... Ну, а известно: не доробил - драть, и переробил - драть. Рассерчал, да всех их в чан, в воду со льдом, по горло посадил... Посадил, да и забыл, видно: гости у него были, жена именинница была... Они поторжного-то просить, молить, а он не смеет отпустить... Ну, кто покрепче продрожал, а девятеро ко дну пошли, замерзли... Стали их выгружать, да и тех живых-то в холодильник тащат... Они и молят из милости: "Батюшки, живы, дескать, мы еще..." Э-э... домерзнут, говорит, в холодильнике, тащи и их туда..."
Что касается прохождения сквозь так называемый "строй", то это была одна из наиболее обычных мер наказания. Нередко "запарывали" насмерть, и если наказываемый лишался сознания, не успев получить положенное число розог, то додавали после, когда вылежит в лазарете. Бывало, что и мертвому досчитывали остальные.
Но русский народ старого времени был чудовищно терпелив. Он нередко и на побои шел с песнею:
Ах, и трудно нам, ребятушки,
Под рощицей стоять.
Но еще того труднее
Сквозь зеленую брести.
Так иронизирует по поводу своей участью старый народ.
Пели истязаемые люди и все-таки брели сквозь "строй" под рощей поднятых таловых или березовых палок. Это были поистине каменные люди, нередко состязавшиеся в терпении. Они не только не просили пощады, но из них не могли "выбить" ни одного стона. Старые инвалиды рассказывают, что когда их начинали драть, они брали в зубы полы армяка для того, чтобы не услышали их стона... За упрямство им прибавляли, но они все-таки молчали до конца.
Само собою, разумеется, что в такой жизни бегство в "Камень" являлось светлой, почти несбыточной мечтой. Когда же истерзанному бергайеру из-под тяжелого гнета удавалось перейти заветную линию и скрыться в лесах и ущельях Алтая, он приобретал чисто звериный инстинкт самосохранения и жестоко мстил за всякую попытку поймать его или сам платился жизнью.
В половине XVIII века все малодоступные долины и ущелья, горы и леса Алтая изобиловали тайными беглецами, прятавшимися и от преследователя, и от хищного зверя, и друг от друга. Укрываясь в какой-нибудь пещере, люди случайно сталкивались друг с другом и, как хищные звери, вступали в смертный поединок, потому что верить было нельзя даже самому себе, не только ближнему. И чаще беглецы старались жить в одиночку. Вырвавшись из тяжелой неволи, они, прежде всего, отдыхали на солнце в густой и зеленой траве, промывали в светлых ручьях свои незаживающие от побоев раны, сушили пахнущее колчеданом рубище. И уже потом приходили в себя и придумывали средства к существованию на сегодняшний день... Питались травами и ягодами, а чаще охотились, если не с ружьем, то с ловушками (кулемами) на зверей и птиц. А потом шли дальше, не ведая, что их ожидает впереди, но, имея одно стремление - уйти дальше, как можно дальше, от ужасной своей родины.
Шли, и иногда встречали подобных себе бродяг или кандальников, прятались от них или падали их жертвою, иногда побеждали и в редких случаях находили среди них товарищей...
реди таких случайных товарищей чаще всего попадались сектанты-славяне, в котомочке своей имевших медные иконы и старопечатные книги. Тогда, под тенью могучих кедров или лиственниц, завязывался разговор о Боге, иногда неверующий бергайер или каторжанин невольно попадал под влияние сектанта и принимал от него новое крещение вместе с новым именем... Все старое проклиналось, оставалось позади, и начиналась новая, полная своеобразных особенностей, отшельническая жизнь. И если поломанные кости ныли и напоминали о кошмарном прошлом, то тем сильнее привязывала к себе новая вольная жизнь, без каторжного труда и палок, без цепей и подземелья.
Отшельники-сектанты, пробравшись в "Камень", поселялись в наиболее красивых уголках и спасение души своей соединяли с созерцанием красивой девственной природы, тем более что во всем хотели подражать святым угодникам.
"Место оно, иде же все вселися святый,- говорится в жизнеописании почти каждого святого, -- бор бяша велий и чаша, место зело красно, всюду яко стеною окружено водами и бе видение онаго места зело умиленно".
А этих мест "зело умиленных" - в те времена на Алтае было бесконечное множество. Обилие голубых и говорливых рек, высоких и причудливых гор, покрытых лесами и коврами из всевозможных цветов - все это делало "Камень" земным раем, и люди от плетей и кандалов, от гонений за веру и от тяжкой работы шли туда, как в место, уготованное им еще при жизни за их земные мучения.
Уединенный в девственных лесах, окруженный только птицами да дикими зверями и обвеянный тишью безлюдья, - человек чувствовал близость Бога и неприкосновенно оберегаемое здесь благочестие. Здесь закоренелый преступник невольно превращался в мягкого благоговеющего человека, душа злодея должна была просветляться, благословлять жизнь, но зато как же дорого и ценилась такая жизнь после тяжелого унизительного рабства!
Человек в один миг превращался в хищного зверя, когда что-либо становилось на пути к его свободе и тайному уединению и напоминало о возможности снова тлеть в темнице или быть до смерти истерзанными плетьми. Поэтому русскому беглецу легче и безопаснее было столкнуться в глухих лесах с диким зверем, нежели со своим братом бродягою. Даже полудикие туземцы-калмыки или китайцы, в погоне за зверем натыкавшиеся на бородатого россиянина, в страхе бежали от его суровых глаз. И он шел все глубже в леса, все выше в горы, пробираясь по непроходимым трущобам, по опасным утесам, через страшные пропасти и бурные потоки, через "белки" и альпийские болота, пока перед ним не встала, как престол самого Бога, величайшая ледяная гора Белуха, родительница белых чудесных вод, таких белых и чистых, как те молочные реки с кисельными берегами, о которых рассказывают в сказках и которые уготовлены в наследие только праведным.
Как тут было не дать волю фантазии, как было не поверить в существование рая и ада со всеми ужасами, нарисованными придавленным воображением?.. Как было первым славянам, попавшим на Белые воды, не вообразить себя спасителями истинной веры, нашедшими утраченное благочестие?.. И с непоколебимым убеждением они верили, что святое "Беловодье" и есть тот потерянный и возвращенный рай, к которому издавна гонимые русские люди шли через пытки и кровь, через истязания и преступления.
Инстинкт самосохранения возвышал их до чудовищного подвига в терпении, но они были убеждены, что сделали это во имя и по воле Бога. Оставалось благодарить Его и делиться своим счастьем со святыми угодниками, и усталый путник в жутком уединении, в лесах и на горах, распечатав свою котомку, доставал из нее маленький медный образок, благоговейно ставил его на сучок могучей лиственницы и до изнеможения молился в исступлении религиозного экстаза.
И в тот момент, когда бродяга-сектант доставал свою медную иконку, летописец с полной уверенностью мог занести в свой берестяной свиток, что здесь, в глухих дебрях чужого царства, воздвигнут новый столб русской границы.
И каким-то чудом, может быть, в клювах воронов, а может быть, все в той же котомочке, понеслись таинственные вести обратно на понизовья, спустились в унылые долины русской каторги и тяжелой мужицкой долюшки вести о том, что святое "Беловодье" не сказка, а быль настоящая... Что есть оно, и что есть уже подвижники, спасающиеся христиане.
И вот пошла эта сказка продолжать свои хитрые узоры и увлекать умы и сердца, тронула души и действительно превратилась в быль.
Слава о заселившихся в глухих Алтайских горах русских людях перенеслась далеко за пределы Урала, и хотя там и не знали, где находится это новое обетованное царство, это благочестивое Беловодье, однако многие согбенные странники двинулись по пыльным сибирским дорогам искать его благодатную сень. Рабы суровой жизни, но богатырски терпеливые русские люди, через цепи и плети, сквозь смертельные ужасы и препятствия, пошли на Беловодье, а в котомочках, всего только в заплечных котомочках, понесли с собою и вековой уклад русской были, и свою суровую устойчивость.
И диву даешься теперь, что без почт, железных дорог и пароходов пришел в горы, в ущелья и за хребты весь тот тяжелый груз русского уклада, который вырос в Москве и Пскове и который кажется таким неповоротливым.
ервых засельщиков на Алтайских горах ждали тяжелые испытания. Проникнув в глухие дебри, они попали в условия первобытных людей, у которых даже огонь должен был поддерживаться изо дня в день: не всякий имел огниво и кремень. Даже жилье не так легко было построить, хотя лесу и было много. Орудие русской культуры - топор - был большой роскошью, и его мог иметь не всякий: поэтому в первое время строили простые берлоги, покрывали их берестой и таким образом защищали себя от непогод и холода. Кто имел топор, тот не выпускал его из-за опояски и ревниво клал под сидение, когда приходилось беседовать с соседом. Бывали убийства из-за топора. Владелец топора был более обеспеченным человеком, он скорее и лучше других обзаводился жилищем и безопаснее других чувствовал себя в скитаниях по лесам и горам. Если нужно было перейти бурную реку, человек сваливал громадную лесину так, что вершина ее падала на другой берег, и по такому мосту переправлялся. Если он попадал в непроходимую чащу, то прорубал себе дорогу, если встречался со зверем, то смелее вступал с ним в борьбу. Кроме того, топор был незаменим при делании так называемых "салков", маленьких плотиков, на которых люди спускались из верховьев рек с грузами своих охотничьих трофеев: тушами лосей, маралов, звериными шкурами и ягодами.
Самым тяжелым условием для первых засельщиков "Камня" было отсутствие хлеба. Те ржаные, зацветшие сухари, которые когда-то лежали в котомке, были бы верхом благополучия скитников, если бы была возможность где-либо достать их. Но об этом и мечтать не приходилось. Поэтому люди глодали черемуховую и таловую кору и питались мясом зверей: лося, марала и дикой свиньи. Но без огнестрельного оружия добыча этих зверей представляла большие затруднения и даже смертельную опасность. В летнюю пору жилось лучше, потому что всюду было много ягод, ревеня, чеснока, дикого лука и, так называемых, пучек. Когда же наступала осень - бедствия их еще увеличивались. Но колоссальная сила воли и богатырское терпение преодолевали все, люди шли на промысел, ловили в капканы первого попавшегося зверя, запасали из него пищу и на самодельных лыжах, с топорами за опояской прокрадывались к китайским пикетам... не обратно к русским границам, где жестокие розги страшнее голодной смерти, а к чужим иноверным китайцам... Много надо было русской хитрости и смелости, чтобы, не зная языка, расположить к себе "басурмана", взять у него, что можно, и ловко ретироваться восвояси.
Русские бродяги притворялись заблудившимися звероловами, в доказательство чего приносили шкуры белок, выдр и соболей, и китайцы, которых было на границе очень мало, не только снабжали своих гостей мукою, сухарями и солью, но и выдавали им необходимое оружие, ножи, огнива, ткани и нитки.
А позже, когда китайцы узнали, что русские люди поселились в их владениях оседло, они даже помогали им обзавестись хозяйством. Так, первым бегунам, заселившимся на реке Белой, Шарыповым, Лысовым и другим, было выдано китайцами по одной живой свинье и по одной козлухе на каждую семью - "на племя".
Но такая помощь не могла, конечно, избавить Бухтарминских "каменщиков" от лишений, какие они претерпевали еще многие годы. Достаточно сказать, что люди эти питались сваренными в воде лоскутьями своих кожаных котомок и обсасывали их железные пряжки. И при этом еще острили:
- А в ней, в этой коже-то, поди-ка, настоящее мясо ляжевало, потому она, ведь, скотская...
И когда первым засельщикам удалось посеять немного ржи, они с невероятным терпением, зимою, скоблили стеклышками в деревянных корытцах замороженные в воде зерна, чтобы получить столь желанное тесто.
Поставленные в такие условия люди, казалось бы, должны были вести полузвериный образ жизни.
Однако, в натуре русских беглых людей, как бы невежественны они ни были, помимо животного инстинкта самосохранения, было нечто более ценное и высокое. Это, конечно, была вера, слепая непоколебимая вера в Бога, а вместе с нею и вера в жизнь, в лучшее ее будущее. Что такое пережитые бедствия? Это только Божье испытание, или искушение дьявола. И униженные и оскорбленные, рабы и преступники, беглецы и бродяги в дебрях Алтая закладывали свое новое, вольное царство.
половине XVIII века в горах южного Алтая была уже целая сеть русских деревень.
Деревни эти были, разумеется, до смешного малы, но, разбросанные по ущельям, они плотно садились на новую почву и запускали в нее свои крепкие корни. Вернее, это были заимки в две-три, а иногда и в одну избу, но по тамошним условиям жизни изба с женщиной и квашнею, с топором и собакою представляла значительный культурный пункт. Сразу становилось веселее на десятки верст вокруг, от того что близко люди
, оседло живущие совсем по-русски, с русским языком, с шатровой крышей и косящатым окошком. Не удивительно поэтому, что самая первая деревня, ныне именуемая Фыкалкой, искренно и без насмешки называлась "Большой Деревней", потому что в ней было семь домов. Собственно, об этих семи домах существуют различные версии. По одной - все семь изб были в куче, по другой - они были разбросаны по окрестностям, примерно в 2-3 верстах одна от другой, а по третьей версии - тут жило в одно время семь мужиков, семь разных "забеглых".Теперешняя деревня Фыкалка находится на другом месте, на речке Фыкалке, названной так потому, что старики, поселившиеся при этой речке, пока дошли до нее, порядком "пофыкали", то есть от усталости тяжело переводили дух, "запыхивались". Бывшая же Фыкалка, т. е. "Большая Деревня", находилась верстах в 10 от теперешней, в полуверсте от правого берега роскошной по живописности реки Белой. Нам показывали шесть берез (теперь уже только четыре - две свалились), которые будто бы выросли на общей могиле шести первых "забеглых", основателей "Большой Деревни".
Легенда, а возможно, что и правдивое предание, так повествует о происхождении этих шести берез.
Поселились тут в разное время разных бродяг семь человек. И была между ними одна женщина, потому шестеро завидовали седьмому, обладателю женщины, и всякий раз, как только он уходил промышлять, то есть охотится, к ней заходили то тот, то другой, и чинили над нею насилия. Она будто бы очень любила своего сожителя, но боялась ему сказать о жестокой истине
. Наконец, однажды случайно съехались в избушку все шестеро, в то время как был дома и хозяин. Съехались, и по одной версии, в ссоре из-за хозяйки сами перерезали друг друга, по другой - сметливый хозяин хорошо угостил их медовой брагой, а потом перерезал сонных. Сам он вырыл им общую могилу и всех похоронил, а с возлюбленной переехал на то место, где стоит теперешняя Фыкалка.Такие случаи на романтической почве повторялись не однажды и после, хотя и с меньшим количеством жертв. Герои такого рода событий получили особое название "мясорубов".
Впоследствии профессор Шмурло в своих материалах (Записки Семипалатинского Подотдела Императорского Русского Географического Общества) о заселении Бухтармы называет ее русских обитателей "буйными и своевольными крестьянами, стоящими вне всякого административного влияния, среди которых еще живы воспоминания об охоте за людьми".
Но нам кажется, что прежде, чем обвинять в этом бухтарминцев, следует взвесить причины, по которым вырастали и буйный нрав, и неизбежность тяжкого преступления среди русских беглых.
Верно, что были и такие случаи, когда суровый россиянин, точь в точь как кавказский кабардинец, и ружья свои пристреливал по живой мишени, но это, во-первых, были исключения, а, во-вторых, в тех условиях русской были, в которых протекали целые столетия, нелегко было избавиться от преступников и от злодеев. Они были и, к горькому прискорбию, есть и сейчас, и едва ли существует возможность избавиться от них в ближайшем будущем.
Но такого рода исключения едва ли дают основания для огульного обвинения целого народа, столь героически вынесшего на себе бремя тяжких испытаний и сохранившего, несмотря ни на что, и свой человеческий облик, и свою бодрую жизнедеятельность.
Случаи кровавого зла чаще всего происходили из-за женщин, в которых на Бухтарме был недостаток. Многие забеглые побросали свои семьи и жен на родине, куда не смели возвращаться. Это послужило впоследствии причиной массового похищения чужих жен или девиц и вместе с тем способствовало более широкому расселению русских на Алтае.
Для того чтобы дорогую добычу не отняли обратно, а главное, не учинили бы за кражу ее кровавой мести, похитители искали отдаленных убежищ, где и поселялись новыми заимками, прячась в них, как тайные разбойники. Женщина свыкалась со своей участью; будучи же связанной с похитителем детьми, становилась верной его женой и хозяйкой. Впрочем, похищения чаще всего происходили с согласия самих похищаемых. Бежали жены суровых или старых мужей, или неродные дочери, а также просто влюбленные в своих
похитителей, которые окружали украденных подруг заботливою ласкою. Таким образом, русские все шире расселялись по горам и лесам, перекидывались через громадные пространства и фактически овладевали огромной территорией. Но центром, откуда расселялись русские люди, была все та же деревня Фыкалка. Из нее образовались сначала деревни Белая и Печи, основанные в 1742 году, затем в том же году Язовая и Коробиха. Через восемь лет деревня Сенная, а еще через год деревня Быкова. Но Фыкалка создала много деревень и в отдаленных от нее местах, в верховьях Бухтармы, по Берели, по Нарыму, Тургусуну и другим рекам. Из ее же беглецов основаны были первые заимки в среднем течении Катуни, где находится нынешний Уймонский край.
же в 80-х годах XVIII века "всякий беглый сброд", как говорит проф. Шмурло, представлял из себя в Бухтарминском крае маленькое государство, твердо ставшее на ноги, благодаря упрочившемуся материальному благосостоянию и богатствам природы.
Но, несмотря на свою вольность, царство это было все же воровским, принужденным прятаться и трепетать за свою независимость.
А с тех пор, как благосостояние бухтарминцев упрочилось, и явилась надобность в сбыте излишков от охотничьего промысла, независимость этого "царства" подверглась большим искушениям.
Занимаясь главным образом охотой, "каменщики" имели постоянную нужду в орудиях производства и других продуктах культуры, железных изделиях, порохе, тканях, соли, зерновом хлебе и проч. Это заставляло их время от времени делать контрабандные вылазки из своих углов, а для таких вылазок требовалось немало изворотливости и риска. Поэтому свои охотничьи трофеи забеглые сбывали китайцам и русским через особых доверенных лиц, избираемых из своей же среды. Эти доверенные, или "торговые гости", люди наиболее изворотливые и смелые, сбывая меха и имея сношения с теми и другими пограничными государствами, должны были платить двойные взятки властям, что для них было обременительно. Кроме того, они поняли, что иметь дело с русскими купцами для них выгоднее и удобнее. Тогда они подбили наиболее речистых и богатых мужиков написать прошение на Высочайшее имя о даровании Бухтарминским забеглым прощения за их укрывательство в чужой стране и о принятии их обратно в русское подданство.
В ответ на это прошение, поданное незначительной группой лиц, и даны были два знаменитых Указа императрицы Екатерины Алексеевны от 15 сентября 1791 года и от 20 января 1792 года "о прощении разного звания забеглых русских людей", а также обложении их ясаком и иными тяготами тогдашней русской жизни, за исключением отбывания рекрутской повинности.
Эти Указы императрицы Екатерины II для большинства бухтарминских "каменщиков" явились неожиданными. На головы вольных людей немедленно же посыпались различные приказы и повеления, реформы и нововведения.
Полученное 1 июля 1792 года в Бухтарминской земской избе повеление от Артиллерии генерал-поручика Колыванского наместничества, правителя и кавалера Меллера прежде всего, гласило следующее:
"... как Высочайшим Указом между прочим повелено: на избранных вами местах вас поселить, то желающим поселиться в здешних местах объявить, чтобы избрали удобные места отнюдь не в отдаленных от рудников местах и старались бы от нынешних своих жилищ приблизиться к рудникам: для узнания же, где и в какихместах сколько именно мужского пола душ поселиться пожелают, отправлен от меня уездный землемер Сергеев обще с заводской стороны унтер-шихт-мейстером Феденевым, которым показать те удобные места, и где кто поселиться пожелает на коликое число душ, для отвода каждому селению земли, но при этом наблюдать, чтоб менее десяти дворов или семейств в селении не было..."
"... А о платеже ясака в свое время дастею знать".(Из дел Бухтарминской Земской избы).
И дальше:
"В Высочайшем Указе от 15 сентября 1791 года преступникам воспоследовало всемилостивейшее прощение, то дабы сию Высочайшую Милость все таковые преступники восчувствовали..."
Но, "восчувствовав" эту милость, беглые поняли, что вольной жизни пришел конец, и потому еще крепче стали западать в потаенных местах, подкупая местные власти считать их умершими или находящимися в бегах. Те же, которые были "прошателями", в том же 1792 году подверглись строгим допросам и через пытки и угрозы давали свои вынужденные показания вроде следующих:
"от роду мне 42 года, холост, родился ведомства Колывано-Воскресенских заводов от приписанного к оным крестьянина Кирилла Легостаева слободы Легостаевой, с коей был взят и проробил один год добропорядочно на Змеевских заводских работах... Однако в рассуждении своих выгод прельстился звериному промыслу в стороне "Камня", иде же зверей изобильно, по легкомыслию своему вознамерился из той деревни Легостаевой отлучиться того 1793 году, а какого месяца и числа не упомню... Пришел в "Камень" пустым местом через Корокольские улусы скрытным образом. Во время вышеобъявленного побегу как смертнаго убивства, так и воровства и зажигательства не чинил, а вышеуказанный побег я учинил без всякой прекословности. И отныне желание имею быть в числе прочих ясашных и в какой оклад буду положен в указанные сроки, обязуюсь платить оной бездоимочно..."...(Архив Верх-Бухтарминского Волостного Правления).
И длинный ряд таких показаний, несмотря на утайку истинных подробностей хитрыми подканцеляристами, рисует в самых печальных красках бегство русских людей от телесных непосильных и душевных тягостей.
Так, бывший крепостной помещика Антона Францевича Дигариги, сын Прокопия Яковлева, повествует о своем бегстве следующее:
"Жил я при моем господине добропорядочно, налагаемое от него, что принадлежало, исполнял безостановочно, где уж он Дигарига женил меня на привезенной сержантом Шабалиным, которой и поныне живет при нем Дигариге - девице Орине, Андреевой дочери. От оной же (Устькаменогорской) крепости мой господин переведен в штатскую службу в Колыванскую губернию, и я жил при нем с женою и сыном. Однако, в рассуждении нетерпеливости как от господина Дигариги, так жены и при нем живущего прапорщика Шабалина, а по штатской службе чину его не знаю, но не хотя такого претерпевать во всякое время напрасно наказания, что тот Шабалин с моей женой имел прелюбодеяние, неоднократно я сам заставал" и т. д. (Архив Верх-Бухтарминского Волостного Правления).
Далее, сын Томского посадного Андрей Попов, 47 лет, показывает:
"Вместо рекрутской службы был взят в Змеевский завод в горные работники, откуда бежал в "Камень" с товарищами соболевать, но, не зная пути, сбились с дороги и попались в село Пошенно, где пойманы, наказаны плетьми и осуждены на вечное сидение в тюрьме при Семеновском руднике... И оттого во всякое время старались приискивать из тюремного содержания выходу способ, пока из службы бежать, однако и убежал, но всех же моих побегов учинено пять".
о передача в подданство не вытравила в забеглых людях их стоического терпения, старой веры и дедовского взгляда на жизнь. Они твердо продолжали пребывать в состоянии все той же окаменелости.
Вновь почуяв приближение горнозаводской цивилизации, бухтарминцы еще более замкнулись в старинном укладе, пускаясь на всевозможные хитрости для того, чтобы реформы и приказы начальства как можно менее влияли на их жизнь.
Нередко, приезжавшие с целым отрядом солдат, находили деревню совершенно пустой, так как ясашные люди прятались и ни за что не хотели показаться "посланцам антихриста". Больше всего они боялись, что их будут брать в солдаты и горнорабочие на рудники. Боялись они также всяких мирских людей потому, что сближение с ними считалось великим грехом и еретичеством. У них всегда имелся какой-либо руководитель-патриарх, к голосу которого все чутко прислушивались и который был в то же время как бы доверенным лицом для разных дипломатических сношений с земской избой, ближайшими властями и приезжим начальством. Этот патриарх был и духовным наставником, он крестил и венчал, хоронил и исполнял богослужения в потаенных часовнях и правил "миром", как воевода. Особенно же трудной миссией для такого руководителя было учинять сделки со всякого рода начальниками, которым всем без исключения приходилось бить челом "от трудов честных подарками..." Бывали случаи, когда эти патриархи являлись искупительной жертвой за свою маленькую республику: их хватали и угоняли в ссылку или тюрьму, а случаев, когда их пороли и сажали в амбары или в колодках держали при земской расправе, было неисчислимое множество. Случалось так, что такой президент, приказав своему народу прятаться, сам оставался на всю деревню один и прикидывался или юродивым калекою, или немым и глухим и выдерживал самые жестокие пытки, но не произносил ни одного слова.
Но физические страдания не удручали их в такой степени, как испытания нравственные, когда с тяжелыми колодками на руках и ногах лучшие из них шли в ссылку и должны были видеть, как перед ними на длинном шесте кощунственно потрясали их святыни, медные иконы и старые книги.
Чтобы не видеть этого кощунства, старики часто перед обыском клали свои книги и иконы в печь и, когда входили власти, сами поджигали дрова, а если обыск затягивался, все сгорало в огне...
По месяцам и годам лежали их святыни в заклестерившихся мешках муки на дне горных озер...
Так хранили остатки русского благочестия бухтарминские славяне, несмотря на свою полузвериную лесную жизнь. Крепко блюли и святыню семьи, во главе которой всегда стоял старший в доме, которому подчинялись все, боясь заслужить косой взгляд не только с его стороны, но и со стороны друг друга. Старшим же в семье был тот, за кем чувствовалась сила и способность управлять и трезво взвешивать поступки каждого. Чаще всего им был дед. Когда же такой дед или прадед чувствовал себя не в состоянии следить за хозяйством и семьею, он собирал семейный совет и торжественно передавал свою власть сыну или жене, если она была им признана достойной для распорядка. И уж больше ни во что не вмешивался, а только молился и молча углублялся в себя. Лучшей утехой его было иногда узнать, что приемник достойным образом справлялся с переданной ему обязанностью патриарха. Но часто такой патриарх властвовал до последнего часа своей жизни. А в смертный час собирал всю семью возле смертного одра и, уходя в загробную жизнь, оставлял каждому в отдельности свои отеческие заветы:
- Меньших-то не обижай, - говорил он старшему сыну, - А вы, - обращался к младшим, - Слушайтесь его, да живите так, чтобы добрые люди не косились на вас да не насмехались. Чтобы в гробу-то я спокойно лежал...
И такие заветы блюлись, как непреложный закон.
Иногда в роли главы семьи, нередко многочисленной, оставалась вдова, которая управляла домом и семьею так, что многие старики дивились ее распорядку. Это были поистине Марфы Посадницы, к которым прислушивались так же, как к духовным наставникам. Да и вообще, бухтарминская женщина, несмотря на патриархальные нравы, была не рабыней, а полноправным человеком, и если в молодые годы она то и дело кланялась старшим, испрашивая от них благословения на всякое дело, это не считалось унижением, но особой семейной этикой, в строгом исполнении которой был особенный шик. Не поклоны были унизительны, а нарушение почета перед старшими, и над теми, кто высказывал неуважение к старшим, смеялись, как над людьми взбалмошными и глупыми. Уважение к старшим не было трудом или вынужденной обязанностью, потому что эти старшие не роняли своего престижа, но, напротив, всячески поддерживали его примерными поступками и любовью к младшим.
Прожить до старости без нарушения семейной и общественной этики - вот что было идеалом всякого идущего в жизнь человека. А оттого, что в этом была искренняя вера, люди следовали этому без усилий над собою, с искренним удовольствием. Оттого и в семье всегда царили примерное миролюбие и созидательный дружный труд. Если и случалась когда несправедливость к какой-либо снохе, то она шепотом ночью сообщала о ней лишь мужу и молча переживала ее наедине с собою.
Десяток и полтора десятка детей от родных, снох и братьев не знали между собой никакого различия, точно это были дети одной матери и одного отца, и все одинаково были обласканы старшими, которые называли их ласкательными именами и окружали примерной заботою.
Никаких специальных воздействий воспитания не было, а дети росли удивительно чистыми и непорочными. Правда, где-нибудь на гвоздике для пристрастки висел прутик или двоехвостка - плетка, но в ход она почти не пускалась, так как добродушный дед только все грозил, начиная свою угрозу неизменно с молитвы:
- Это кто грезит, а? - скажет он и, насупив брови, потянется к плетке, произнося нараспев:
- Господи Иисусе Христе Сыне Божий...
Разумеется, дети все же жались в уголок печки или полатей, а деду не приходилось даже взяться за плетку.
Высоко стояли супружеская верность и целомудрие юношества. В баню, например, ходили всей семьей, не исключая сынов и снох, дочерей и взрослых парней, однако же, дурным инстинктам не было места, и брак, хотя и не скреплялся церковью, освещался редкой взаимной преданностью и доверием. Поэтому и жизнь до старости, полная трудов, а иногда и лишений, приобретала смысл, и никому не приходила в голову мысль о самоубийстве, за исключением чрезвычайно редких случаев, когда к этому побуждала какая-либо из ряда вон выходящая драма...
При таком семейном укладе естественно было уважение и к чужой семье, и жизнь отдельной общины не нуждалась в особых нормах или временных законах. Она протекала в мире и благоденствии, управляемая исключительно человечностью в отношениях друг к другу и той простотой нравов, которая не создавала хитрых узлов и условностей, но крепко связывала всех в одну общую семью - коммуну. Природные же богатства края обеспечивали безбедное существование, и ясашные люди из бывших рабов выросли в почетных бояр и витязей, не знавших над собою никого, кроме Господа Бога.
И так протекало много лет, почти столетие, в то время, когда во всей Руси царили плеть и рабство.
о вот шестидесятые годы сняли цепи с порабощенного русского народа, томящегося в шахтах и у помещиков, и тысячи новых гостей с ближайших казенных заводов двинулись в горы, а вслед за ними началась колонизация Бухтарминского края при помощи правительства.
Были учреждены пограничные казачьи форпосты, возникли новые селения добровольных пришельцев из России, и, кроме того, потекли в горы с понизовья так называемые "поляки", которым стало тесно на Убе и на западных склонах Алтая...
С этого времени начинается новая эра для бухтарминцев, ознаменовавшаяся в 80-х годах для них еще одной бедою: их повелено было брать в солдаты и взимать с них вместо ясака государственные подати наравне с прочими понизовыми крестьянами.
Жизнь сразу приобрела иной характер, и хотя старинные устои, скованные веками и старой верою, были по-прежнему крепки, однако погнулись перед грядущим утеснением и усилившимся гонением за старую веру, и многие ясашные двинулись на поиски новых свободных мест. Многие ушли в верховья Енисея, многие погибли в голодных степях южного Китая, а многие перекинулись через Алтайский хребет и уединились на реке Кабе, где к нашим дням образовалось также целое царство, но уже с меньшей свободою. Таким образом, граница русского государства снова отодвинулась в глубь Китая, и Бухтарминский край теперь представляет собою редкую по богатству и густо населенную область с многотысячным населением.
Знаменитая Фыкалка, являясь прародительницей большинства русских сел и деревень на Южном Алтае, сама по себе за полтораста слишком лет выросла очень мало. В ней всего только 49 дворов при 336 душах обоего пола. Однако, несмотря на то, что платежных душ в 1910 году в Фыкалке было всего 48, она внесла в казначейство одних только государственных податей 818 руб. 95 коп., а в 1911 году около 1300 рублей. Все же 8 селений Верх-Бухтарминской волости в 1910 году заплатили податей 13493 руб. 51 коп. при 5600 душах обоего пола и при 1046 душах тяглых. А всего на Бухтарме волостей 5, в них около 40 деревень с населением около тридцати тысяч, не считая 3-х казачьих станиц и целого ряда киргизских волостей.
Селения в Бухтарминском крае разбросаны в наиболее живописных местах, по берегам красивых чистых речек, впадающих в Бухтарму, а некоторые и по берегам самой Бухтармы. Наиболее типичными селениями являются: Фыкалка, Белая, Печи, Язовая, Коробиха, Сенная и Быкова. Последние четыре деревни стоят на берегах Бухтармы.
Следует упомянуть, что громадные деревни Солдатова и Солоновка, населенные значительно позже так называемыми "поляками", пришедшими в 60-х годах XIX в. с рек Убы и Ульбы, с западных предгорий Алтая, составляют совершенно особую категорию и не считаются "ясашными".
Все эти ясашные деревни состоят преимущественно из густо населенных деревянных домов древнерусской архитектуры. Правильных улиц почти нет. Дома строятся окнами всегда на солнце, так что очень часто на улицу выходят глухие стены без единого окна.
Дома обыкновенно очень высокие, с маленькими косящатыми окнами, покатыми крутыми крышами и замысловатой резьбой или хитроумной покраской на ставнях или причелышках: При домах, которые всегда строятся связью, т. е. с глухими сенями, разделяющими две избы, обыкновенно имеется глухое высокое крыльцо. Одна изба под собою имеет подполье, и в ней стряпают, столуются и беседуют, а другая делается обыкновенно выше первой на три ступеньки и представляет собою домовую молельню. Называется она горницей, т. е. стоящей горнее, выше избы. Там широкие божницы с множеством старинных икон, и в этих горницах уединяются для молитвы старики. Но чаще всего горница содержится холодной, не жилой и служит хранилищем разного добра: одежды на шестах, пряжи, холста, сундуков и тому подобное.
Под горницею обыкновенно находится темный подвал с потолком и полом, весьма низкий, так что надо ходить сгибаясь, и там хранятся съестные припасы: масло, мед, солонина, пиво. Для хлеба же и прочих запасов имеются всегда крепкие амбары, а для сбруи и орудий по хозяйству - обширные завозни. Для скота - просторные дворы и пригоны, в которых накапливается никогда не убираемый навоз, и потому часто заплоты врастают в землю, а летом скот бродит по жидкой грязи по колено. Бани в деревнях всегда черные, расположены по берегам речек, и в них не моются, а только парятся вениками, а потом совершенно красные и голые, прикрывшись одним веником, идут в речку и купаются. Это проделывается и зимою, несмотря на трескучие морозы.
Едят бухтарминцы хорошо, начиная день обедом. Вставшие рано утром, все сперва идут на работу и, уже "промявшись", часов в 8-9 - обедают, а около 2-3 часов "паужинают", и вечером перед сном ужинают. Таким образом, больше трех раз в день не едят, но зато все эти три раза едят плотно. А так как чаю ясашные люди никогда не пьют, потому что "чай делает поганый китаец, поклоняющийся дракону", то этот напиток заменяет квас, всегда хороший, ядреный и имеющийся в изобилии. Ложатся ясашные рано, тотчас как стемнеет, но встают рано, летом на заре, и зимою после вторых петухов, до свету.
Без исключения все эти люди здоровые, цветущие, ширококостные и рослые. Мужчины большей частью темноволосы, а женщины белокуры. Взгляд всегда смелый, открытый, голос громкий и певучий, движения быстры и проворны. Все, и мужчины, и женщины, и дети, и старики, отлично ездят верхом, и ездить на телегах не любят. Да в деревне Фыкалке, например, телег и нет. Есть одна двухколесная, да и та заведена недавно владельцем маслодельного завода для перевозки фляг с молоком. Поэтому всякие тяжести перевозятся вьюками в громадных кожаных сумах, называемых "коржунами". На покос или на пашню в горы из ограды дома выезжает обыкновенно целая кавалькада, и все, старые и малые, на отличных лошадях и в отличных седлах. Впрочем, очень часто муж и жена, или брат с сестрою едут вдвоем на одной лошади: мужчина сидит в седле верхом, а женщина позади его на одну сторонку. Но наоборот бывает в большие праздники, когда молодежь катается. Выехав из двора, парни едет по улице, а когда найдут своих подруг, то сами садятся за седло верхом, а девушек сажают в седла перед собою и, дав им в руки повод, сами, обняв, держат их. Зимою чаще всего катаются в пошевнях, всегда раскрашенных искусною резьбою.
Вообще бухтарминцы живут богато и весело. Большинство из них водки не пьют, но все пьют домашнюю хмельную брагу, которую на Уймоне называют "травянухой", а на Бухтарме "кваском".
Свойство этого кваска таково, что непривычный человек с одного стаканчика валится под стол. Но бухтарминцы выпивают его много и не сваливаются. Брага эта выдерживается годами и даже десятками лет, в особых бочонках, закапываемых в землю.
се ясашные бухтарминцы старой веры,
часовенного согласия. Веру эту они считают пришедшей от праведников Соловецкого сидения и блюдут ее не столько по духу, сколько по строгому исполнению обрядностей. К таким обрядностям принадлежит, например, правило, что с иноверным человеком не следует, не только есть из одной посудины, но и здороваться, а при разговоре не должно глядеть в лицо. Брак с иноверными считается недопустимым.
Браки совершаются наставниками - стариками, и весь обряд заключается в чтении кратких молитв и публичном благословении. Венчают всегда очень молодых: парня 17-18 лет, девицу - 14-15 и 16 лет. Впрочем, молодежь на Бухтарме развивается и мужает очень рано. Любой девице 14 лет можно дать 18 и 20 лет. Очень часто в жены берут девиц старше женихов, чтобы была годная работница. Вообще, при браках обычно соблюдаются три выгоды: чтобы брак был полюбовный, чтобы молодуха была сильной и здоровой и чтобы несла с собою приличное приданое в виде скота, пчел или домашней утвари. Зато муж не всегда удовлетворяет второму качеству. Нередко он представляет собою слабого отрока, с которым молодая жена возится, как нянька. Был, например, такого рода брак:
Остался круглым сиротою мальчик пяти лет, а домашность в наследство к нему перешла большая, и нет никого родственников. На сельском "вече" и порешили его женить. И женили на дебелой тридцатилетней вдове, которой и перепоручили все хозяйство. Приехали волостные власти описывать имущество, чтобы сдать его в опеку, и позвали молодуху на земскую. Она пришла и мужа своего на руках принесла. Волостные замяли это дело, не зная как выйти из затруднительного положения. А молодуха вырастила своего мужа и была ему вместо матери. Впрочем, на сорок пятом году жена умерла, а муж женился на второй.
Но очень часто брачатся теперь "убегом", то есть воруют невесту от родителей. Это происходит по разным причинам: или потому, что молодые любят друг друга, а родители не дают на их брак согласия, или потому, что за невесту дорого просят, а у жениха нет лишних денег, или же, наконец, потому, что жених одной секты, а невеста другой, и на добровольное благословение родителей нельзя рассчитывать. В этих случаях перед тем, как свести, то есть повенчать, дьяк сперва приводит одного из брачующихся в свою веру. По истечении нескольких дней или недель, когда сердца обиженных родителей поуходятся, молодые едут к ним "прощаться". Иногда родители и слышать не хотят и клянут дочь непослушницу, но чаще всего примиряются с ее выбором и, заключив мировую сделку, устраивают свадебное пиршество.
Не лишнее заметить, что исстари ведется обычай не брать невест в своей деревне. Объясняется это тем, что в своей деревне все больше родственники. Поэтому берут в другой, а в обмен отдают в нее из своей. Так, например, бухтарминцы вот уже около ста лет поддерживают такие отношения с уймонцами. Уймонский край находится примерно в 200 верстах от долины Бухтармы, и ехать туда надо по опасным горным тропам, россыпям, альпийским болотам и "приторам" (дорожка, идущая опасным горным карнизом). Однако ежегодно к Петрову дню туда или оттуда отправляются громадные кавалькады. Нынче, например, едут беловцы или язовцы и фыкаляне на Уймон, а на будущий год уймонцы на Бухтарму. В этих поездках по преимуществу участвует молодежь: мужья с женами или холостые парни с сестрами. Картина такой поездки чрезвычайно красива. На фоне роскошной горной природы вырисовывается длинный пестрый караван всадников, едущих по узкой опасной тропе над стремниной. Все в ярко-цветных нарядах, на лучших лошадях, в роскошных седлах: молодые, здоровые, красивые, с веселой речью и бесшабашной удалью, люди эти способны возбудить к себе зависть изысканных горожан. В эти-то поездки и происходят новые брачения или похищения невест. Гостей обыкновенно утром в Петров день встречают у околицы целой толпою, с пивом, песнями и почетным приветствием. Бывает, что ушедшая замуж девица с дороги бежит обратно. В 1911 году на Уймоне нам удалось говорить с такой беглянкой. На вопрос, почему она убежала от своего новобрачного, она ответила лаконически:
"От этого-то ведмедя и ты убежал ба!"
Действительно, парень был великаном в сравнении с молодой и хрупкой девушкой, и она в первую же ночевку на одном из "белков" вырвалась из его объятий, скользнула к лошадям и, оседлав первую попавшуюся, - была такова. Благо, что, рожденную в горах, ее не могли задержать ни страшные приторы, ни темная ночь.
Вообще бухтарминский народ отличается редкой отважностью. Никакие преграды для него не страшны. Чрезвычайную опасность, например, представляют переправы через горные реки, однако люди спокойно перебираются через них и, если придется, отважно гибнут.
се бухтарминцы живут за счет природных благ и занимаются скотоводством, хлебопашеством, пчеловодством, охотой и рыбной ловлей. Пашут почти все без исключения, хотя и понемногу, а так как на высоких местах не везде родится пшеница, то сеют овес и меняют его на пшеницу у понизовых соседей. Скотоводством занимаются решительно все. Пчеловодством - одна треть населения, а зверовой промысел теперь составляет явление случайное, между делом, потому что звери на Алтае почти истреблены, как истреблена и рыба. Раньше рыбы было так много, что брали ее из озер и рек, как из складов: придут, в день нагрузят полные сумы и отправляются обратно, бросив не вошедшее сумы прямо на берегу. Легко добывался и зверь, особенно соболь и белка. Нынче не то, и промыслы на рыбу и зверя пали. Зато особенно развивается мараловодство, которым занимаются, впрочем, далеко не все, а лишь наиболее состоятельные. Интересно, что, благодаря мараловодству, бухтарминцы несут большие податные обложения, чем в иных понизовых волостях, ибо крестьянские начальники в раскладочном присутствии всегда ссылаются на то, что бухтарминцы богаты, так как занимаются мараловодством, и, значит, могут платить больше:
Не лишнее сказать несколько слов о грамотности, которая среди бухтарминцев стоит весьма высоко. Грамотеями являются большие люди, прикосновенные к Писанию, пишущие по-церковнославянски и дальше псалтыря не идущие. Министерских школ в перечисленных селениях нет ни одной. Есть одна церковная школа только в деревне Сенной, где есть и православная церковь, но здесь много православных жителей, и школьниками являются их дети. В селах Солдатовой и Солоновке есть земские школы, но одна из них, Солоновская, не функционирует, потому что командующими большинством общественников являются староверы, имеющие свои школы, которые представляют собою также любопытный осколок русской древности. Во главе таких школ стоит обыкновенно дьяк или наставник. Школа помещается в одной из его изб. Дети сидят на низеньких чурках или досках, лицом в передний угол. Перед ними на лавках лежат развернутые псалтыри и часословы, и дети во весь голос твердят по ним азы или псалмы. От звонкого общего крика в несколько дней можно оглохнуть, но они, стараясь перекричать один другого, твердят целыми днями одно и то же. Учитель приходит в избу только в начале дня задать "отсева и досева" и вечером отпустить ребят. Изба, по обыкновению, жарко натоплена, так что дети снимают сапоги и сидят босиком, но обязательно в черных нанбуковых кафтанах, называемых "подоблочкой". Уже к Рождеству дети от ужасного воздуха, нервного напряжения в зубрежке и усердия к науке становятся худыми, желтыми и раздражительными. Учатся таким путем они по три и по пять лет, пока не "выйдут" всю науку. А выйти всю науку, это значит усвоить то, что знает их учитель, то есть уметь читать, "как рекой брести", псалтырь и часослов, все молитвы и знать потребное богослужение. Дьяки за науку получают больше натурой: пшеницей, медом, маслом и прочим. Знаменитый начетчик Асон Емельянович Зырянов, живущий в деревне Белой, является, как бы окружным инспектором по насаждению грамоты, и все богачи края считают великой честью отдать в науку своего ребенка именно Асону Емельяновичу. Асон Емельянович берет детей к себе на жилье на целый ряд годов, за исключение немногих летних месяцев, и поучает их не только грамоте, но и догмам старинной веры. Сам по себе Асон Емельянович - большой умник, грамотей и толковый расколоучитель. Ему уже около 70 лет, но он еще очень крепкий человек, с твердым характером и большими полемическими способностями. Он умеет примерять суеверие даже и с нашим хитроумным временем. Асон Зырянов пользуется в крае издавна большим почетом и очень популярен. Но теперь его ученость и престиж подверглись сомнению со стороны некоторых его наиболее твердых в староверии прихожан. Он повесил в Беловской часовне колокол и паникадило и, кроме того, "присоглашает" всех стариков записаться в старообрядческую общину. Старики в этом нашли ересь: колокол льется с благословения православного архиерея, паникадило является новшеством, а "преклонение" в общину значит, что всех хотят, что всех хотят "подогнать под Антихриста", стало быть, Асон изменник: Жили, мол, без общины и без колокола сотни лет и так жить будем:
Но таких протестантов немного, так как все древние старики один по одному убывают, сходят в могилы, и Асоновы реформы, несомненно, восторжествуют: А это уже крупный шаг от каменных скрижалей старины в сторону уступок современности. Если бы и могла сохраниться древнерусская старина, то только под бронею именно упорного протестантства и искреннего религиозного фанатизма, а так как для него теперь места на Руси не остается, то, естественно, что и староверие должно уступить духу времени и, хотя и в хвосте, но все же тянуться вслед за самой жизнью.
ельзя не упомянуть в заключение об Алтайской ярмарке, проходящей ежегодно в Катон-Карагае (вернее, в станице Алтайской) и представляющей собою красочную картину из жизни алтайских народов.
Эта ярмарка имеет крупное экономическое значение в крае.
Разного рода товаров: пушнины, сырья, хлеба и пр. привозится ежегодно на 300-400 т. руб. и почти все находит сбыт. 1911 год был годом неурожая, не было ни меда, ни пушнины, ни хлеба, однако оборот ярмарки достиг: привоз - около 300 т. руб. и сбыт около 200 т. руб. Пушного зверя было продано: соболя 100, лисиц 150, волка 120, медведя 40, белки 2500, горностая около 1000, всего на 12 тысяч рублей.
Почти все население Бухтарминского края сосредоточивается тогда в Котон-Карагае и его деревнях. С низов, до Семипалатинска включительно, наезжают купцы с мануфактурой и иными фабрикатами, закупают здесь сырье, пушнину и жировые товары. В свою очередь, киргизы прибывают со скотом, сырьем и мясом, а крестьяне - с хлебом, медом, маслом, льном, пушным зверем и прочими товарами своего промысла.
Но самое значительное в Алтайской ярмарке - это прибытие кара-кирейцев из пределов Китайской Империи. Караваны вьючных верблюдов в десятки и сотни штук представляют собою величественную картину. Кара-кирейцы привозят сырье, главным образом, сырые шкуры скота и обменивают их на хлеб, выделанные кожи, железные изделия и мануфактуру.
Общий вид ярмарки представляет чрезвычайно пеструю картину: тут и цивилизованный европеец, и полудикий киргиз, чиновник и мещанин, казак и ясашный, сарт и бухарец, калмык и кара-киреец. Словом, представители почти всех племен, наречий и состояний великой Азии собираются сюда в маленькое пограничное местечко Алтая.
И ярким праздничным пятном выделяются на общем фоне расфранченные бухтарминцы. Верхами и на пошевнях едут старики и молодые, мужчины и женщины. Лошади в посеребренной сбруе, люди в богатых меховых шубах, с широкими шелковыми поясами, в шапках с четырьмя углами и в кашемировых шалях. Когда вечером с ярмарки возвращаются в ближайшие деревни крестьяне, дороги от Котон-Карагая положительно гудят от лихих подвод, запряженных парами и тройками, и от шумных кавалькад с ловкими всадниками. Тут же большими группами скачут киргизы, и тянутся длинные караваны верблюдов в окрестные аулы на ночлег. И когда встречаешь краснощеких полнотелых русских женщин и представительных бородатых мужиков, правящих ретивыми конями, кажется, что Московская Боярская Русь ожила и благополучно здравствует где-то в угрюмых колоссальных горах иного и вольного царства, завоеванного рабами, бежавшими когда-то от цепей и палок.
Но невольно вспоминается, что завоевание края не обошлось без причинения тяжкого ущерба туземному инородческому населению. Напротив, каждый шаг приносил тяжелые удары киргизам, которые теперь являются какими-то пасынками в своей отчизне и, лишенные земли для своих табунов, арендуют неудобные земли у Кабинета.
Таким образом, настойчивый и упорный россиянин построил свое благополучие на развалинах чужого, но, по злой иронии судьбы, ему не удастся, очевидно, торжествовать своей победы, так как переселенческая компания последних лет разрушительным смерчем повисла над краем, и угрожает ему постепенным разорением. Неизбежное и окончательное истребление лесов и зверя, а вслед за тем и обмеление красивых и многочисленных рек и речек, являющихся чудотворным кропилом этой благодатной страны, несут ей в будущем медленное оскудение.
Но бухтарминские славяне, замкнувшиеся в отжившей патриархальности, все еще полны пережитками былого и не знают, что беда стоит у них за плечами. Они по-прежнему верят в Антихриста и Сатану, по-прежнему ограждают себя от всяческих религиозных новшеств и еретичества и ведут почти первобытное хозяйство, ожидая Антихриста в виде страшного чудовища с огненной печатью. Они не знают, что беда грозит им не с той стороны, а со стороны цивилизации, которая постепенно вытесняет старые, отжившие устои, и вытеснит их самих, если они будут упорствовать в своей косности. Однако можно надеяться, что бухтарминцы, наделенные природной мудростью, настойчивостью и выносливостью, сумеют понять необходимость подчинения неизбежному ходу жизни и сумеют приспособиться к новым условиям. Но как бы то ни было, в настоящее время жизнь этих людей еще полна своеобразной мощи, делающей их совершенно не похожими на приниженного и ограниченного крестьянина центральной России.
