еселый, резвый, заново рожденный, Царевич соколом примчался ко скиту. Он обнял Кузьмича и, не желая слушать, Внес в избу радостную суету, И признавался, что не прочь покушать...
Он сел за стол, забывши помолиться; Уже успел над блюдом наклониться, Как вдруг, не смея взять рукою лжицы, Он видит за столом, против божницы, Георгия Святого облик мрачный... Царевич вспомнил, - в детстве был научен, - Как неверными Георгий был замучен... И раздвоился день его удачный: На нем еще лежал свет из окна, А остальная часть избы была темна... Зренье ли его мгновенно помутилось?.. Иль в сердце кровь остановилась?.. Под грустным взором Вещего Гонца, Он вспомнил все опять с начала до конца И угадал в молчании Победоносца, Верховных сил оруженосца, Про гибель всех, сражавшихся за Веру... Увидел новый, несмываемый позор И собственного наказанья меру: "Когда герой за Родину сражался Я здесь лесною сказкой забавлялся... Могу ль спасти я падших миллионы, Когда нести свой крест я не способен?.." Но благостный раздался глас в избе: "Есть надежда и благой завет тебе: Царь свят, непобедим и всем угоден, Когда он мудростью блюдет законы. И ты подымешь шапку Мономаха, Но только - в схиме скромного монаха",
Пораженный вестью, старец хлебосольный, Замер неподвижно с чашей запрестольной. Наклонившись над нетронутою пищей, В хижине сидел уже не царь, а нищий...
