XXII. Кровь на снегу

ще год, опять длинный, полный приключений год из четырех времен - зимы, весны, лета и осени, проведенный Егором у мирового судьи, был годом его роста, равный курсу хорошей школы, тренировки, полировки и испытания юной души. Только-только у лесничего, он начал чтение книг, разных, случайных. Но были приложения к журналу "Нива", который выписывала жена лесничего, и приложения классиков. А сам он выписывал журнал "Родина" и не успевал прочитывать всего, что присылалось. Но думать по порядку он не мог. Не доставало постепенного, систематического школьного развития. Думал он скачками и подчас противоречиво, в зависимости от того, кто из писателей или что из прочитанного волновало или даже потрясало, а также от того, что видел, слышал и сам испытал.

Рядом с молодым, хорошо начитанным, вполне культурным и законченным юристом, он должен был учиться, прежде всего, как себя вести. Мировой судья брал его с собой в длительные поездки по уезду, из конца в конец, в дожди и снежные метели, зимой и летом и, видя как Егор, сидя в тарантасе, несмотря на тряску по дорогам, доглатывал начатую книгу, Петр Евсафьевич выхватывал у него эту книжку, просматривал бегло, иногда шутя прятал за свою спину:

- Глаза испортишь, читаешь во время такой тряски. Да и книжка эта - чепуха. Я тебе дам другую.

И не забудет, с тетушкой посоветуется. Строгая, в пенсне на шнурочке, возраста неопределенного - не то ей под сорок, не то больше. В поясе затянута осой и, как оса, жужжит:

-- Читай, но хорошо служи. Жалование не за чтение получаешь. А ну-ка, руки покажи... То-то, книгу не испачкай!

Егор любил судью, но боялся "тетушки". Слушался обоих, и это было ему на пользу. Судья не сделает замечания, как надо сидеть за столом, а тетушка не церемонилась, учила, как держать нож и вилку, как есть и пить. При людях за столом, надо и одетым быть подобающе. Судья сам чувствовал, что тетушке не нравится, когда, изредка, он сажал Егора с собою рядом за стол, а Егор не знал, можно ли отказываться, когда сам не просит, а приказывает:

- Садись, садись, сейчас ты мне будешь нужен.

И приучился, даже в доме у своих хозяев-крестьян, больше слушать, а говорить сдержанно; стоять, пока старшие не попросят сесть. Руками все время оправляет подол своей рубашки; под поясом, спереди, было бы гладко, а все складочки должны быть позади, так и рукам есть место и работа. А во время вопросов, на которые не сразу сообразишь, как ответить, надо помолчать, подумать. Но в канцелярии удивлял Егор делопроизводителя, придирчивого усатого малоросса Свириденко: какое дело не потребует, Егор через минуту разыскал и подал. А дел на полках сотни, по трем отделам: подсудных мировому судье и неподсудных, значит, следственных, а есть отдел нотариальный. Все дела запоминает по номерам. На фельдшерского "кандидата" по математике и по алгебре да еще по геометрии не выдержал экзамена, а задачи в школе решал лучше всех. Тут же, любое дело помнит, где лежит, за каким номером. Не даром, по вечерам, когда камера судьи, она же и канцелярия, закрыта, он строчит повестки и, оторвавшись, увлекается делами, особенно крупными, с оранжевым листом под обложкой. Это значит - "арестантское". По этим каждую неделю представляются товарищу прокурору в Змеиногорск отрезные маленькие купоны о движении дела. Егор уже знает, что товарищ прокурора строго следит, не просидел бы в предварительном заключении подсудимый лишний день. Это хорошо, порядок. Устав Александра Второго. И знал Егор, по какой статье какое преступление наказуется. А когда переписывал начисто представление о предании суду, неразборчиво набросанного судьей или делопроизводителем, соскакивал с места и робко показывал на одну из важных бумаг в деле, или на важное свидетельское показание в предварительном дознании. Делопроизводитель, куря папироску и морща один ус, недовольно ворчал, и все-таки включал еще одно обстоятельство в постановление. И не из зависти, а по мотивам справедливости Свириденко распекал Егора и наваливал на него свои работы и, когда тот с ними справлялся, он должен был признать, что через год-полтора ему придется искать новую должность. Судья из экономии заменит его Егором. Но судья и сам работал по ночам, писал размашисто много, а дела все прибавлялись, разъезды по участку, пространством больше Франции, отнимали много времени, делопроизводитель нужен и дома и в разъездах. Свириденко был женат, у него двое детей. Ясно, тридцати рублей в месяц ему мало, а судья взял еще ученика, местного крестьянского подростка, на десять рублей в месяц. Свириденко понял, что о прибавке ему жалования не может быть и речи и попросил рекомендации в окружной суд. Судья не возражал, помог ему получить лучшую должность, а Егора стал еще усиленнее подготовлять на должность старшего письмоводителя. Совпало это с двумя памятными датами: Егор вступил в начало восемнадцатого года жизни, а год в начало двадцатого века.

Но не один, а уже два было помощника у Егора. Один - подросток, а второй - бывший учитель, не писец, а мастер по чистописанию. Каждую буковку выведет на удивление, но, как взрослый человек, не мог он "гнать" дела с мальчишеским рвением и подчиняться несовершеннолетнему. И ничего не понимал в вопросах судоговорения. И сам судья, из деликатности, давал ему распоряжения непосредственно, самые несложные: главное - писать повестки, сотни и тысячи повесток по расписанию, за полгода вперед, о явке в суд в разных, близких и далеких местах горного края. Но жалованья писцу не прибавил - очень медлителен - а Егору стал платить двадцать. Зато сам сидел по вечерам в камере еще дольше, и все важные бумаги летели с его стола Егору. Писец обиделся. Ушел. На повестки еще взяли подростка. Егор теперь мог уже смелее сам распоряжаться обоими, и канцелярия пришла в порядок. В разъездах по уезду, во временной судебной камере, чаще всего в пяти-стенной земской квартире, в отдельной комнате, Егор самостоятельно записывает показания по предварительным следствиям в то время, как судья разбирает мелкие, подсудные ему дела. В Сибири мировому судье подсудны уголовные дела с приговорами до полутора лет тюрьмы, тогда как в центральной России эти дела подсудны лишь окружному суду. А следственные дела, как кражи со взломом, грабежи и убийства, в Сибири поручались мировым судьям, как "предварительные следствия". И эти дела нередко доверялись Егору для допроса сторон и свидетелей. По закону - это недопустимо. Но судья закона не нарушал: после того, как показания были записаны Егором, судья вызывал всех допрошенных, прочитывал им показания, кое-что исправлял, отбирал "подписку о присяге" и сам подписывал протокол допроса.

Но вот однажды товарищ прокурора неожиданно прискакал по следам судьи Цвилинского и, что называется, "накрыл" того на месте преступления. Судья в этот час разбирал какое-то путаное семейное дело, с массой свидетелей, когда возле земской квартиры прозвучали и остановились колокольчики. Егор только что закончил допрос по делу сложному и совершенно необычному.

Товарищ прокурора вышел из повозки и, не раздеваясь, вошел прямо в эту комнату, где на протоколе допроса чернила Егорового рукописания еще не высохли. Егор испугался. Он понял положение и не хотел предать судью, а товарищ прокурора сел на его место и начал читать то, что было написано на нескольких страницах. Егор не растерялся, выбежал, протолкался в судебную камеру, подошел к Петру Евстафьевичу и доложил о приезде нежданного ревизора. Судья, не снимая цепи, прервал заседание и с улыбкой, какую только могло выразить его лицо, вошел в другую комнату. Егор не отставал. Товарищ прокурора, тонкий, вышколенный чиновник, встал навстречу судье, вежливо раскланялся, но руки не подал и снова уселся за чтение протокола. Судья, человек культурный, но горячий, не стерпел и немедленно ушел в камеру заседания, взволнованный, но уже увлеченный своим чисто бытовым делом, продолжая суд. Егор, видя, как товарищ прокурора увлекся чтением, тоже вышел вслед за судьей. Он растерялся и боялся оставаться наедине с ревизором. Судья взглянул на него и понял - мальчик в затруднении. Он поманил его ближе к столу и шепнул:

- Иди и, если спросит, говори, как есть.

Но говорить Егору не пришлось. Товарищ прокурора продолжал читать одно из показаний, самое длинное. Читал и опять перечитывал. Потом мановением двух пальцев подозвал Егора:

- Это ты записывал?

- Так точно, - по-солдатски отвечал Егор. Руки назад, одергивая курточку.

-- И сам допрашивал?

- Так точно. Но господин судья все равно будет передопрашивать.

- А ты не врешь? - резко уставились на Егора серые глаза из-под запотевших очков.

- Никак нет, - твердо и с правом на такой ответ произнес Егор.

- Забавное дело! - сказал товарищ прокурора и встал с места.

Из камеры заседания в промежуточную комнату повалил народ. На улице ждала толпа, и сельский писарь, заменявший судебного пристава в деревне, вызывал по корешкам повесток людей в судебную "залу". Судья вошел без цепи, но с папиросой в руках. Он никогда во время заседаний на народе не курил, а тут демонстративно вошел с папиросой к ревизору. Но ревизор, рассыпаясь в любезностях, пожал судье руку и начал так:

- Вы знаете, господин судебный следователь, когда я был мировым судьею, я никогда не применял... - он замялся, подыскивая подходящее слово. - Не применял, так сказать, беллетристической формы. А у вас тут я вижу, целый роман записан. Все в диалогах. И я узнаю почерк... Вот этот юнец, да? - он указал на Егора.

Ожидая более красноречивого подхода к нарушению рутины предварительного следствия и, значит, указания на кассационный повод, судья решил предупредить событие. Он простер руку с папироской по направлению улицы и сказал:

- Господин прокурор! Вы только взгляните на эту толпу. У меня еще не менее десяти дел сегодня, да завтра дел до двадцати...

Но товарищ прокурора не дал ему говорить.

- Да, да, перегрузка у всех у нас ужасная!.. Но я, конечно, верю вашему писцу, что вы потом сами передопрашиваете всех этих лиц... Я, собственно, и не по этому делу заехал, - он снял очки, протер их, надел и взглянул в лицо судьи с улыбкой доверия и даже как бы сочувствия, - Тут старшина один... Волостной старшина подал на вас жалобу. Я хотел бы, чтобы дело это не доходило до высшей инстанции. Знаете, оскорбление действием... Я не хочу от вас требовать письменного объяснения. Поэтому удовлетворюсь простым вашим словесным: имело ли место это оскорбление действием волостного старшины при исполнении им служебных обязанностей?

Петр Евстафьевич Цвилинский, сын известного крупного судебного деятеля, сам судья и блюститель закона, вспыхнул до ушей. Егор не знал, стоять ему здесь или уйти. Судья заметил его движение и сказал:

- Ты никуда не уходи. Стой тут!

Потом он бросил на пол папиросу, чего бы никогда не сделал дома, смело посмотрел в глаза ревизора и сказал:

- Если вы считаете предложение мне взятки и вход в служебную камеру с заднего крыльца служебными обязанностями, то я, конечно, виноват. Но толпа, в которую я выгнал в шею этого старосту, была побольше этой. Я, конечно, виноват, погорячился и действительно толкнул его, чтобы все видели, что он меня купить не может... Мне думалось, что я защищаю честь нашей юстиции... Во всяком случае, люди во всей моей округе знают, что со взяточниками ко мне ни старшина, ни купец и никто другой прийти не посмеют...

- Это обстоятельство для меня ново... Но, знаете ли вы, в газете, в Томске, об этом деле целый фельетон был напечатан... Получается большая неприятность. Сам прокурор и председатель окружного суда весьма встревожены...

Судья Цвилинский учтиво поклонился и ничего не мог сказать. Наступило молчание. За дверьми раздавались голоса, кричала женщина, бубнили мужики. Судью ждал народ. Товарищ прокурора после паузы сказал, надевая одну из перчаток на руку:

- Я сделаю все, что от меня зависит. Конечно, в интересах престижа наших судебных установлений.

И вдруг он широко улыбнулся Егорке и сказал судье:

- А применение диалога при допросе сторон, это, признаться, мне понравилось. Я тут прочел, и мне ясна полная картина. Тут у вас материалу на целый роман...

Он мило простился, тронул мимоходом рукой в перчатке по волосам Егора и уехал. Судья нахмуренно склонился к протоколу допроса, на котором так долго задержался товарищ прокурора, и спросил:

- Какие у тебя тут диалоги?

Егор не мог ответить. Он не знал, что это слово значит. А над протоколом теперь задержался и сам судья. И вполне понятно. Дело это оказалось исключительным, и при том - ни одного свидетеля. Только потерпевший и подсудимый. Расскажем о нем своими словами, без прикрас.

Рассылались тысячи повесток во всех направлениях уезда. Сотни разноликого народа проходили мимо судьи, и с каждым из этих лиц происходила встреча перед лицом закона. Судья всматривался в каждое лицо - глупое и хитрое, бабье, мужицкое, старое и молодое, красивое и безобразное. Не всякий судья - премудрый Соломон, но всякий должен всматриваться и угадывать, где правда, где неправда, где хитреца и запирательство, где открытая невинная простота. И эти же лица стояли каждый день перед Егором, который, поневоле, должен быть взрослым и серьезным, не уронить себя, не подвести судью, не струсить перед строгими, читающими глазами возмужалой мудрости почтенных старцев, не поддаться лукавой улыбке молодой деревенской красавицы.

Но вот перед ним только двое: потерпевший и обвиняемый, разных сословий, разных рас и разных вер, и ни одного свидетеля. А в деле два преступления, одно вытекает из другого. И вот что выяснено подробностями их допроса:

Случилось это зимой, в канун Рождества Христова.

В живописных и диких горах Алтая, в южных горных ущельях, разбросаны села и деревни, починки которых возникли еще в те времена, когда Алтай был во владениях Китая, и когда русские староверы, убегая из родных пределов, чтобы сохранить неповрежденным старое благочестие, тайно заселяли самые недоступные места в потаенных долинах горных рек.

В одной из таких деревень жил простой многосемейный и бедный крестьянин, труженик и безупречный семьянин.

Накануне Рождества, спозаранку, запряг он свою лошадку в простые дровни и поехал в лес за дровами. День был ясный, солнечный, но снегу в горах было много, дорога узкая, непроторенная, и не близко удалось ему найти сухостойные деревья на дрова. На все это потребовалось ровно пол дня. Но вот он нарубил дров, наложил на дровни, попутно срубил елочку, небольшую, но зеленую, для праздничного украшения избы, хотя никаких украшений для самой елочки не предвиделось. Елочку спрятал под сухими деревьями на случай встречи с лесным объездчиком, так как билета на рубку елочки не брал. Оно может статься, что лесообъездчик за елочку и не станет писать протокол, а все-таки - не колоть глаза ему беззаконием. Воткнул топор острием в верхнее бревешко на возу и двинулся домой.

Воз был тяжелый, дорога пошла в гору, лошадка худая, несколько раз останавливалась для передышки. Сам мужик шел пешком возле воза.

Вдруг видит, с горы навстречу ему едет подвода. Лошадь жирная, кошева обита войлоком, дуга крашеная, сбруя на лошади украшена медным набором. Мужик сразу узнал татарина, разъезжавшего по деревням с мелочным товаром. Воз татарина тяжело нагружен. Видно, что татарин на Рождество рассчитывал бойко поторговать среди зажиточных крестьян.

Когда оба воза съехались, мужик и татарин мирно поздоровались и стали обсуждать вопрос: кто кому должен уступить дорогу. Хотя татарин ехал под гору и лошадь его была крепче, все же он не хотел свернуть в глубокий снег, боясь, что воз его загрузнет в снегу, а товар его - не все шурум-бурум, есть и красный товар, ситцы и всякие ткани - легко попортить в снегу. Дрова же, в случае если воз увязнет, можно сложить на снег, а потом опять наложить на дровни. Но мужик уперся и уговаривал татарина уступить ему дорогу и даже предложил помочь татарину вытащить его кошеву из снега на дорогу. Татарин уступил, и так они и сделали. Но лошадь татарина так увязла в глубоком снегу, что ее пришлось выпрягать, а может быть, и самый товар выгружать.

И вот в то самое время, когда татарин, занятый распряжкой лошади, отвернулся от мужика, в глазах мужика сверкнул воткнутый в бревнышко его топор. С такой же быстротой, как топор блеснул в глаза, в душу его стрельнул соблазн:

"Вот этим самым топором!.. Да поскорее, пока татарин на тебя не смотрит. Повернется к тебе лицом ты раздумаешь и не ударишь. А татарин богатый. Твоей семье добычи от него на всю жизнь хватит... Ну, скорее!"

И выхватил мужик топор, и только об одном испуг: не оглянулся бы татарин. И не успел оглянуться татарин и упал под ударом топора на белый снег. В глазах мужика на момент остановилась слепота: снег уж очень ярко-белый под полуденным солнышком. Но не белизна остановила для второго удара топор - а мужик знал, что топор тупой, а зимняя шапка на голове татарина довольно толстая и мягкая, - нет, не снег, а брызнувшая на белизну снега кровь задержала в воздухе второй удар топора.

Кровь брызнула струей из головы татарина и окрасила чистый, белый снег, озаренный полуденным солнцем, и солнце остановилось на месте, задержалось, чтобы показать мужику то, что произошло. Он так и замер с поднятым для второго удара топором. Кровь на снегу, такая ярко красная! Как же это? Ведь завтра Рождество Христово, а Христос тоже пролил кровь Свою. Неужто это он, мужик, так поспешил, ударил? Да, это он ударил! И выронил топор из рук и бросился к лежащему навзничь татарину и бормотал:

"Господи! Только бы не до смерти!"

И, видимо, Господь услышал молитву мужика: татарин шевелился, застонал, но не мог подняться. Кровь ручьем лилась через прорубленную меховую шапку. И мужик стал голою рукою зажимать кровавую рану и лепетал:

- Прости ты меня Христа ради!.. Это нечистый... Нечистый меня попутал. - И стал метаться мужик, бросал и поднимал татарина, решил во что бы то ни стало спасти его от собственного преступления. Беспомощно озирался по сторонам, искал помощи и совсем по-ребячьи стал всхлипывать. А солнце на середине неба остановилось, показывало все, что было на снегу. Недораспряженная лошадь тяжело вздыхала, чуяла, несчастная животина... Умела говорить, все бы рассказала. Нет, не расскажет, но помочь она может... Поможет, сытая, сильная.

Распряг лошадь, вывел на твердую часть дороги, протянул к возу веревку, вытащил татарский воз и стал в него тащить татарина, укладывал, уговаривал, как малое дитя. Закрыл, завязал, как мог, его голову, бросил свой воз с дровами на дороге, подпряг свою лошадь и повез татарина домой.

И солнце вмиг упало, вмиг упало на закат, и только поздно вечером, при темноте привез мужик татарина домой, сказал жене, что тот в лесу с горы свалился, изувечился. Все дети в испуге спрятались по углам, и елочка, срубленная для них, осталась в лесу, вместе с дровами. Занесет ее снегом. Вся ночь и самый Рождественский день ушли на хлопоты возле татарина, который на третий день пришел в себя и был поражен, когда увидел склонившееся над ним то же мужицкое лицо, которое он увидел в лесу, перед ударом. То же самое, только совсем доброе и виноватое. И тем удивительнее было слышать ласковые слова из рыжей бороденки:

- За товар ты не сумлевайся. Все будет сохранно. Лошадь тоже накормлена-напоена. И стал мужик шептать над самым ухом татарина, чтобы из домашних никто не услыхал: "Господи, прости-помилуй... Это сатана меня попутал. Это он мне нашептал: ударь, да ударь скорее..."

Татарин молчал. Молчал он все три дня. Лишь на четвертый день ответил на вопрос: - Ты бы чего-нибудь поел? Дать тебе попить? - Мужик был вне себя от радости: татарин оживет, а иначе погубил бы свою и татарскую душу, и семью бы сиротами, нищими оставил.

Целую неделю ухаживал мужик за татарином, сам перевязывал ему рану на голове, сам кормил-поил, никого к нему не допускал. В конце второй недели снял повязку с головы татарина. Татарин мирно и беззлобно стал с ним разговаривать, как будто ничего не произошло между ними плохого. Выходил мужик татарина, стал татарин другом всей семьи. В конце третьей недели пошли они вместе запрягать татарский воз. Перед прощанием наградил татарин подарками из своих товаров всех детей и жену мужика, а самому хозяину за спасение и уход поднес тридцать серебряных рублей. Да, да - тридцать рублей серебром. И расстались оба верными испытанными кровью друзьями.

Далеко спрятал мужик серебряные рублевики и только через год стал их по нужде расходовать. А первая нужда пришла: платить подать старосте. Достал и отнес несколько рублевиков, получил расписку. Никто не спрашивал откуда серебро, которого в те годы по Руси было довольно в руках народа. Никого это не удивляло. Но дня через три зовут мужика к старосте. Спрашивает писарь, ловкий грамотей:

- Откуда у тебя, Федотыч, эти серебряные рубли?

Федотыч простодушно объяснил:

- Гостил у меня друг-татарин, торговый человек, заплатил за то, что я его привез изувеченного из леса... Три недели за ним ухаживал.

Все это правильно, и мужику поверили. Но писарь перед самым носом Федотыча взял и согнул в корытце один из рублевиков.

- Ну и сила у тебя, Петрович! - похвалил мужик, ничего не подозревая.

- Сила? - вскрикнул писарь и так же легко согнул следующий рублевик. - Понял? Это серебро тюрьмой, дружочек, пахнет.

Не сразу понял мужик, а лишь когда писарь составил протокол и стал его допрашивать по форме: Имя, фамилия, возраст, женат? Понял Федотыч, что все рубли, данные ему татарином оказались не из серебра, а из мягкого олова. Пришлось ему вынуть из подполья и остальные рубли. И дело пошло на дознание полиции. Татарина полиция разыскала без труда. Он не прятался и, когда его стали допрашивать, он возмутился тем, что мужик нарушил их договор дружбы и донс на него, как фальшивомонетчика. Он без труда доказал, что сам не знал о том, что серебро поддельное, и не скрывал, когда и кто платил ему этими рублями. Дело о рублях пошло до доследования, а татарин рассказал всю правду, происшедшую в лесу больше года тому назад, накануне Рождества. Мужик был привлечен по обвинению в убийстве с целью грабежа. А мужик, в свою очередь, обозлился на татарина и стал запираться:

- Я и пальцем его не тронул, он сам свалился с косогора, вместе с возом. Снега были такие глубокие, я насилу его вытащил.

Трудно было что-либо доказать. Снега давно растаяли, кровь ушла в землю, глубокий шрам на голове зарос и не показывал следов острого орудия. Топор был туп и вместе с шапкой и вместе с шапкой произвел рваную форму раны. А свидетелей - ни одного.

Вот в этой-то стадии это дело и попало в руки Егора, юного, неопытного, робкого письмоводителя мирового судьи.

Первый появился для допроса потерпевший, татарин. Просто и чисто одетый во все теплое, в высоких валенках, в нескольких тонких халатах, один на другом. Он наголо брил голову, усы торчали вокруг губ, а бороду совсем не брил. Но голова была покрыта вышитой под золото тюбетейкой, которую он снял лишь для того, чтобы показать шрам на голове, вокруг которого волосы хорошо не выбривались. Ему было лет за сорок, женат, трое детей, дочка замужем. Держался татарин с достоинством, говорил по-русски правильно, с акцентом, и на вопросы отвечал коротко, убедительно. По всему было видно, что ничего не прибавляет, но подробности рассказывает только после повторных вопросов.

Вначале видно было, что татарин не доверял самой постановке вопросов. Слишком молод был спрашивавший. Потом, когда Егор стал добиваться подробностей, татарин точно рассказал о встрече.

- Я ему говорю: друг, ты вороти с дороги. Моя кошева - тяжелый воз. Он говорит: нет, ты вороти с дороги - моя лошадь плохая, завязнет, не вывезет.

- А был у него топор в руках? - спрашивает Егор.

- Топора в руках я не видел. Тогда может быть я сам что-нибудь подумал бы нехорошее.

- Но вы видели, как он вас ударил. Хотели вы защищаться?

- Да нет, я распрягал свою лошадь, она совсем завязла. Я не смотрел.

Все было так рассказано, что нельзя было татарину не верить. Егор отпустил татарина, сам вышел в сени, вызвал мужика.

Это был плохо одетый мужичонка, в зипунишке и старых валенках, волосы на голове и борода, как клок соломы на вилах. Глаза свирепо смотрят на Егора, и при первых же вопросах о имени, возрасте и какой веры, он начал мять в руках свою шапку и не сказал, а выкрикнул:

- Сказал, что пальцем я его не трогал!.. Он сам свалился с косогора. Повредился. А мне поддельными деньгами заплатил за добро...

- Ты садись на стул. Садись, не стой, - успокаивал его Егор. - Садись, - повторил он.

Но мужик не садился. Все это дело казалось ему несерьезным, коль скоро допрашивает его такой юнец.

- "Садись, садись!" - передразнил он. - сидеть мне некогда, у меня пятеро детей, баба нездорова. Я один работник.

- Желаешь: я попрошу самого судью тебя допрашивать, но он сейчас дела разбирает, освободится только вечером. Хочешь подождать?

- Ну, нет. Тогда уж ты допрашивай. Но только говорить мне нечего. Я все сказал.

- А ты все-таки садись! - Егор даже привстал, подвинул ему табуретку.

Было в этом мужике что-то схожее с отцом Егора, когда отец, бывало, с мякиной в голове, растрепанный на ветру, придет сердитый в избу и ругается. И не то отца, не то мужика стало ему жалко. Должно быть, эта жалость почуялась и мужиком: он покорился, сел и сейчас же опустил глаза.

У Егора уже не было сомнения, что татарин рассказал всю правду, а мужик определенно запирается. Тогда он наклонился к мужику и тихим голосом спросил:

- Хочешь, я позову татарина? Быть может, вы помиритесь?

Мужик вскочил с места.

- Чего мне с ним мириться? Он меня изобидел, перед людьми на всю жисть запозорил. Вон старосте и до сегодня подать не заплачена. По судам меня таскает.

Егор снова встал с места, обошел свой стол и приблизился к мужику вплотную. В правой руке его было перо. Он переложил его в левую руку, а правую поднял в направлении висевшей в углу избы иконы и сказал:

- А ну-ка, посмотри туда. Перекрестись!

Мужик только взглянул, но тотчас же увернулся и не только не перекрестился, а еще злобнее закричал на молодого своего мучителя:

- Да что ты за наставник выискался? Душу мою выматываешь?

Егор поднял голос:

- Потому что татарин, некрещеный человек, говорит правду, а ты - крещеный, а не признаешься! Слушай! - уже приказывал Егор, - Хуже тебе будет, если не признаешься. Ты говоришь, у тебя пять человек детей и жена больная. О них подумай. Ежели не признаешься, тебе суд может дать каторгу на десять, а то и на пятнадцать лет...

- Да я ж ему что? - заколебался мужик. - Вреда ему большого нет. Как бык здоров.

И сел, опустил голову. Шапка в руках его тряслась.

- А ежели сознаешься, все по правде, как перед Богом расскажешь, тебе может пяти лет не дадут, тюрьмы, а не каторги. И тогда ты опять вернешься домой.

Мужик встал на ноги, потом опять сел. Короткий взгляд его на Егора был не то молящий, не то угрожающий. Но он опять опустил глаза на свою шапку, ткнул шапкой в сторону лежавшего на столе листа бумаги и не сказал, а захлебнулся только одним словом:

- Пиши...

И упал лохматой головой на стол, весь затрясся в глухих мужицких покаянных рыданиях.

Егор не сел за стол, не стал писать. Он подошел к мужику с другой стороны, потрогал его трясущуюся от всхлипываний голову и сказал:

- Мой отец такой же бедный человек, как ты, и нас вырастил шестерых. Ты не думай, что я тебе желаю зла... Я добра тебе желаю!

Мужик собрался с силами и встал на ноги совсем другим человеком. Но слезы теперь текли из его глаз не переставая; он даже их не смахивал, они так и катились в его рыжеватую растрепанную бороду.

- Пиши! - повторил он совсем покорно и тихо. - Мой грех ко мне пришел... Все расскажу, как было...

И он рассказал, а когда рассказывал, Егор не поспевал записывать. Записывал о жизни мужика, о праведных и покойных его родителях, о бабе и как он брал ее из хорошего дома, и как родился мальчик первенец, и как последняя девочка умирала от простуды... Это был рассказ почти о жизни и судьбе самого Егорова отца. И рассказал Федотыч о татарине. Хороший это, редкой доброты человек. Надавал он им не только эти злополучные фальшивые рубли, а надавал всего понемногу из своих товаров. Но черт его попутал с этими рублями... Кто-то надавал ему эти мошенские рубли... Себя и мужика под суд подвел...

К концу рассказа оба они устали, успокоились, мирно кончили. Ушел мужик, а в это время вошел в избу товарищ прокурора... Вот почему и засиделся ревизор за чтением протокола. Вот почему теперь сидит и читает его сам судья и не может оторваться. Большая драма жизни записана торопливым почерком Егора на десяти страницах. И будет вызван мужик, будет все ему прочитано, и повторит он то же:

- Так! Так, ваша честь. Все правильно. Мой грех ко мне пришел.

И не заключил судебный следователь подсудимого в тюрьму до разбора окружным судом этого дела, а вызвал старосту и сотского и отдал им на поруки Федотыча. И так и было сказано в постановлении о предании суду:

"По обстоятельствам дела и ввиду чистосердечного признания подсудимого".

Ровно через полгода получит Федотыч ровно пять лет тюрьмы. А татарин останется его верным другом. Он позаботится, чтобы семья мужика никаких бедствий не терпела. И так и было. Дело это где-то в архивах окружного суда может все подробно подтвердить.