горка был отозван из сельской школы как раз в половине четвертого, последнего отделения. Никакого аттестата об окончании даже сельской школы у него не было. А в больнице, через год, полюбивший его фельдшер нашел, что Егор может сам стать фельдшером. По иному забилось Егоркино сердце: невероятно, но мечта обжигающая. Ведь это и значит, как мечтала его мать, "стать человеком".
Сам же фельдшер написал прошение в Омскую фельдшерскую школу, где он сам с успехом выучился медицинскому искусству, и получил ответ: можно и на казенный счет, но надо представить следующие документы: приговор сельского схода о бедности и хорошем поведении с тем, что все село ручается за "кандидата" - слово-то какое, что, по окончании школы, он из своего жалования выплатит хотя бы половину школьных на него затрат. Свидетельство врача о здоровье и аттестат об окончании четырех классов уездного училища.
Начались хлопоты. В селе Егора все уже знали, особенно священник, отец Петр; купец Зырянов замолвил доброе слово. С волнением размахивал руками на сходе отец Егора, доказывал: парнишка не окончил школу потому, что сам он взял его и погнал с артелью в леса еще одиннадцатилетнего. Потому он и сидел в школе еще ползимы. А вот помогает уже и деньгами. Да он сам себя выведет на дорогу, не придется обществу ни копейки за него тратить. Все-таки шумели долго. Нашлись и супротивники:
- Да эдак я бы и своих ребят на казенный счет восподами сделал, - кричит один.
- Правильно, - кричали враз несколько голосов. - Еще тут и доктором кто-нибудь захочет быть, а мы отвечай.
Но писарь Филипп Антонович Лапшин составил приговор несмотря на все протесты. Он же сам и печать приложил, староста ему только подышал на нее и покоптил над свечкой. Прислал Митрий общественную отпускную. Теперь учебники, бессонные над ними ночи. Переписка с Шемонаевским четырехклассным училищем, главным учителем которого был замечательный человек, впоследствии монах, а потом и епископ, принял близко к сердцу Егоркино дело. Написал инструкции. Надо не меньше года готовиться, а потом приехать в Шемонаиху, где он сам будет еще приготавливать.
Можно понять, с каким особым рвением учил Егор скачками трудные предметы и как он практически проходил саму медицинскую работу в больнице. Ведь фельдшер поручал ему производить в тюрьме свои прямые обязанности: вскрывать нарывы, промывать раны, вставлять в них иодоформированную марлю; перевязывать он мог уже давно, и так красиво - залюбуешься. Составление микстур по рецептам делал как настоящий провизор.
"Будешь фельдшером", - уверенно внушал ему фельдшер.
Егор уже давно опередил в опыте, знаниях и терпении с больными своего строгого соратника Виктора, который оставил надежду быть фельдшером, но все еще околачивался в больнице и уже завидовал Егору. Всего не перескажешь, что произошло за целый год, но об одном случае необходимо рассказать.
Тою же весною, перед Троицей, в ограде больницы появились две простые женщины. Егор их не узнал, но обе они были с котомками богомолок за плечами. Оказались из села Николаевский Рудник.
- Мы зашли тебе сказать, что твоя мать идет на богомолье к Абалацкой Божьей Матери. Они отстали, потому что ноги стерли, а сюда им заходить по пескам будет большой крюк. Мы зашли тебе сказать, чтобы ты ее встретил завтра утром, они будут проходить мимо татарского кладбища.
Егор стоял и ушам своим не верил и ничего не мог ответить, так его поразила эта новость. На этот раз он пригласил обеих женщин в кухню, и добрая Оксана стала хлопотать с угощением, а они в голос:
- Родимая, ты не трудись. Мы постуем. У Абалацкой мы исповедываться, а если Бог допустит, причащаться будем.
- Да то ж не тоже... - заспорила, было, Оксана. - Та вы ж голодни...
- Ну нет, у нас сухарики в котомке и водичка. А сегодня мы с утра не принимаем пищи. Завтра доберемся до обители. Тут уж недалеко.
А когда Оксана узнала, что следом за этими богомолицами идет и мать Егора, она уставила на него свои большие красивые глаза и взвизгнула:
- Хлопэць, - и тут же басом протянула: - Та ты ж бежи-и, бо то ж твоя маты...
Побежать, не побежал Егор, а спать всю ночь не мог, а утром, чуть свет, передав свои дела Виктору и гренадеру, приготовил все, что нужно для перевязки стертых ног, уложил бинтики и присыпки, надел через плечо свою фельдшерскую сумку, с которой ходил в тюрьму. Оделся чистенько и пошел песчаными, не мощенными, загородными улицами далеко на самую окраину города, к татарскому кладбищу, которое мимо не пройдешь и не проедешь, если ехать вверх по берегу Иртыша. На татарском кладбище, возле своеобразных памятников с полумесяцами вместо креста и с арабскими надписями на камнях, он долго ждал, потом не выдержал и пошел по тракту дальше. И долго шел опять, пока, наконец, вдали показались четыре женщины с котомками за плечами. Егор остановился и стал искать местечка, где бы спрятаться. Мальчишеская мысль ударила ему в голову: спрятаться и выскочить, когда они подойдут совсем близко. Около дороги был небольшой зеленый бугорок около телеграфного столба. Тут он и припал на землю. И изредка выглядывал, вся его радость перешла в смешок. Он даже снял фуражку, чтобы блеском козырька не выдать себя в засаде. Пусть подойдут совсем близко, тогда... И все-таки не может утерпеть, выглядывает, видит: двое прихрамывают... Ну, ничего, дойдут, тут он их и удивит своим появлением. И вот дошли, он выскочил. Остановились. Не узнала его мать, и он с трудом узнал в худой, постаревшей, загорелой, сгорбленной под котомкой страннице свою мать. Трудно описать эту встречу. Мать присела тут же на бугорок, смотрела на сына, плакала и говорила, вытирая слезы:
- Нет, милый сын, я тебя увидела. Давно увидела, когда ты еще шел. Только потом, когда тебя не стало, подумала: привиделся ты мне...
Когда же Егор помог ей снять пыльные башмаки и когда он развернул фельдшерскую сумку, спутницы Елены заохали и заахали, а одна из них даже и заплакала, как и Елена и, крестясь, делилась своей радостью со всеми:
- Это за молитвы тебе, Еленушка, послал Господь такого сыночка... Ну, поглядите, он уж прямо, как наш лекарь, Иван Никифорыч, дай Бог царство ему небесное.
- Как, он умер?
Егор даже задержал в руках развернутый бинтик и смотрел на богомолиц поочередно, как бы ожидая, что кто-нибудь скажет: "нет, он жив-здоров".
- Да, преставился, - грустно сказала Елена и перекрестилась. - Дай Бог свято почивать. Он Николаю зрение, да и жизнь спас.
Перевязал Егор растертые песком, набившимся в дырявые обутки, ноги другой женщине. Остальные две отстали за компанию с захромавшими: нельзя же бросать их одних по дороге в святое место.
- А я даже не знал, - признался Егор, - что тут есть монастырь.
- Не монастырь это, сыночек, - разъяснила одна из богомолиц, - Это новое явление Пресвятой нашей Владычицы, названной Абалацкой, в двадцати верстах от Семипалатинска. А явилась Она, Пречистая, в облике чудотворной иконы некрещеному татарину, в чистом роднике ликом к небу восплыла. Как же, как же, уже лет тому пятнадцать, а теперь там уже и церквица построена, и татарин этот там крестился и прислуживает нашей братии. Была я там, два года тому назад, а нынче опять меня туда ведет Благодатная. И будет там обитель женская. Уж будет. И может быть, сподобит Господь, я там и останусь. Никого у меня нету, - продолжала говорить женщина, уже как бы сама с собою, но Егор заметил по лицам остальных, что все благоговейно слушали и то и дело крестились.
Не мог удержаться Егор. Не вернулся в тот день в лазарет, а пошел вместе с матерью и богомолками прямо к Абалацкой Божьей Матери. И дошел с фельдшерской сумкой на плече и там, в обители, где кроме церквицы уже построены одноэтажные странноприимные домики. Ключ живой, прозрачною струею привлекает сотни паломниц и паломников, все один другого беднее и все такие мирные, толпой приходят к загороженному легкой деревянной оградой роднику, толпою молятся в переполненной церквице, все в нее войти не могут. Толпою ходят следом за монашком, в котором не узнать былого бритого татарина. Старенький, седой, в рясе, в камилавке, всем служит, а говорит по-русски все еще с трудом. Он и на ночлег устраивает всех, и еду варит, и в церкви кадило подает священнику. Только когда кто-либо из паломников спросит его, как ему явилась Пресвятая, он поднимет обе руки и скажет коротко:
- Том чудо Боже. Язык шоловеки сказать нелзя.
Да, он понял, и люди стали понимать: нельзя человеческим языком говорить о чудесах Господних.
Провел в обители Егор весь следующий день, истратил все свои лекарства. Не хватило ни бинтиков, ни присыпок. Матери хотел оставить, не позволила. Сказала:
- Ты иди, сыночек, там тебя теперь потеряли. А я тут побуду еще с недельку, домой вернусь со всеми. Иди со Христом, поторопись, от моего имени попроси простить тебя за отлучку. А мы с тобой наговорились, слава Тебе Господи.
И не ушел, а уехал с попутчиками Егор. И никакого выговора ему не было, только рассказал доктору Краснопольскому все, как было. Посмеялся, золотые очки протер. Запотели они у него от набежавших слез, но ловко скрыл он слезы от Егора, платочком протирая очки и глаза. Может быть, свою мать в Киеве вспомнил, может быть там, в далеком Киеве, имя которого звучит так вкрадчиво и напевно, есть тоже святые обители. Сам Егор еще не знает, но мать сказывала не раз о том, что от Киева вся Русь пошла. И покорил сердце Егора доктор Краснопольский, что наказал:
- А ты пошли ей, своей матери, все лекарства, какие ей там нужны: и бинты, и вату, и йодоформ. Я скажу смотрителю, чтобы сам посылочку на почту отвез.
И не было видно конца усердию Егора в этот год. трудно было и ему, и доктору, и особенно гренадеру с ним расстаться следующим летом, после Троицы, но надо было ехать держать экзамен. Мечта теперь яснее: больных и страждущих много не только при больницах, но и при святых обителях. Вот бы только выдержать экзамены да выйти в люди фельдшером... Но это трудная мечта...
Не узнал ни дома, ни родных, когда вернулся он в родное село через три с половиной года. Рядом с еще покосившейся избой стоял пятистенный, новый домик, под тесовой, на четыре стороны "шатровой" крышей, с крылечком под особой крышей на круглых столбиках. И первою выпорхнула с этого крылечка красивая девица, бросилась ему на шею - нет, это не Оничка. Она стоит позади, уже большая и действительно красавица... Но кто же эта, как родная обнимает, целует и, отшатнувшись, рассматривает его и говорит:
- Так вот он какой, Егорушка.
И только когда позади Онички появился высокий, стройный и красивый брат Николай Митрич, догадался Егор, что брат уже женат.
- Да как же, - напевала Оничка, не отпуская его из своих объятий, - Только перед троицей отгуляли свадьбу.
- Без шума и грома, - прибавил и сам Николай. - На постройку затратились, я сказал: никаких колокольцев. Под венец, да прямо в новый дом...
Ну, как тут было не расплакаться, как было не вспомнить опять же из запаса материных песен:
"Его заныло ретивое, когда увидел отчий дом".
Так оно почти и вышло, если бы не видела его родная мать год тому назад. Тогда бы так и пропелось:
"Его родные не узнали, и от сердечной простоты
Все окружили, вопрошали: скажи, служивый, кто же ты?"
Ну, не совсем это подходит, и не служивый он солдат, вернувшийся домой красавчиком-гвардейцем, а песня вспомнилась до слез: соседи прибежали, не узнали. Отец вышел из старой избы. Он уже с проседью, а с ним Андрюшка, в чистенькой рубашке, кучерявый, белокурый. Смеется во всю рожицу, а не подходит. Сам к нему склонился гость. А отец подал сыну твердую рабочую руку. Стесняется обнять. Егор обнял его сам и удивился: отец вдруг обращается к нему на "вы":
- Видите наш новый дом? И с гордостью показал на светлый в солнце домик. - Это вам спасибо, помогли достроить.
А много ли посылал он им денег? Не каждый месяц и не всегда по пять рублей, бывало пошлет три рубля. Значит, копеечка здесь так же дорога, как прежде. А он там был на всем готовом и на себя тратил больше половины всего, что получал. Даже стыдно, а вот оно как вышло: здесь сумели тратить деньги с пользой.
Ввела его молодица в новый дом. Ну, как же хорошо, все чисто и светло! Во весь пол половики, на окнах цветные занавески, кровать горой от перины и подушек. Видать, что из богатого дома выбрал Николай себе жену.
Вдруг, запыхавшись вбегает в горницу Фенька, выросла, ей тоже уж двенадцать, а на руках у нее ребенок. Она сует его матери и бросается на шею брату.
- Я в огороде с ним была, - говорит она в свое оправдание, что пришла последней. Смотрит, не насмотрится на Егора, говорит: - Ни за что бы не узнала. Вырос-то как. Вон, видишь, где твоя аптечка, в углу стоит в шкапчике. Я маме читаю все надписи на бутылочках.
Егор смущен, а спросить не смеет: чей же был на руках у нее ребенок. Но Фенька обратилась к матери:
- Ты покорми его, мама, он там базлал, не дал ни одной грядки прополоть.
А маленькому года полтора, еще не ходит, толстенький. Значит мать, когда ходила на богомолье, он уже родился. Правда, по дороге к Абалацкой говорили мало. Богомолки то и дело пели молитвы и псалмы, и в самой обители она с ним говорила, расспрашивала, слушала, а о ребенке не сказала. Почему? Стыдилась запоздалого греха.
От матери ребенка взял отец, и видно было, с какою нежностью он назвал "заскребыша":
- Ваничка, Ванчик, не плачь, не реви., - и вышел вслед за матерью в другую избу.
Но то был праздник, все были дома, был ясный летний день, но наступают будни, страда в разгаре: покос. Как же тут учиться? Как не поехать на покос со всеми? А всех теперь много, и даже мать поехала, обед варить. Николай и Марья - работники наудалую, на показ кому угодно. Видно, как они счастливы, а обоим одинаково по девятнадцати годов. Оничке семнадцать, косит, как хороший косарь, только косу сама не точит. Отец ей то и дело точит, чтобы почаще отдыхала. А Егору, как малому, и косу дали малую, а лучшей нету. И все его щадят, ласкают, обидно быть малюткой. И правда, смозолил непривычные руки, обжег лицо солнцем до пузырей. Но сдаться не хочет. Были еще деньги, сам себе выбрал новую косу у Зырянова, а тот сказал ему:
- А напрасно это ты, Егорушка. Напрасно, милый сын. Иди своей дорогою, учись. Но не сдавался Егор. Так заматывался за неделю, что за книжку и в праздник сесть не может. А надо же и в церковь сходить. Не для богомолья, нечего греха таить, а посмотреть людей и себя показать. И показал. Однажды слышит: отец Петр говорит проповедь об отцах и детях. Не называл имена, чтобы соблазна не было, но все поняли, говорит он о труде и поведении родителей примерных и о примере их детей.
- И пошла благочестивая жена в обитель Божию, воздал благодарение Пречистой Деве за то, что разрешил ее Господь от бремени здравой и невредимой, и встретила на пути в обитель одного из старших сыновей...
- И что же бы вы думали? Господь ей посылает через сына Свою помощь. И раны на ногах ее перевязал и сам пошел в обитель, там отеческими руками немощных исцелил и домой, матери своей аптечку для исцеления ближних оборудовал. Ну, разве это, возлюбленные мои, не чудо Божие? Разве это не награда за благочестие и труд родительский.
Многие плакали в храме. Плакал сам Егор, не мог спрятать слез, знал, что недостоин, а главное боялся и стыдился: не учился больше месяца. Самая страшная книжка: алгебра. Не может он понять ее без руководителя. И все-таки ушел опять со всем усердием в науку. Замотал отца с поездками. Повез его отец к учителю, а тот был уже на даче. Хороший, образованный человек. Пробыл с ним две недели, ничего учитель не взял с него ни за ученье, ни за содержанье. Только тем и заплатил, что от отца привез ему полмешка муки. Николай не вмешивался, не скупился. Назначил учитель экзамены перед началом сентября, чтобы успеть подать рапорт в Омск. На все вопросы отвечал Егор плавно и легко. Но если бы его он спрашивал по медицине, забил бы он всех "кандидатов", а тот начал его спрашивать по алгебре. Не мог Егор ответить даже на три вопроса. Ничего не сказал учитель, только все записывал. Потом сказал: напишет рапорт и ответ сам же получит.
Долго ждал ответа Егор. Не дождался. А оказалось, что учитель получил ответ, только пожалел Егора написать ему правду, все откладывал, а началась его школа, позабыл. Не хорошо было дома. Ни кандидат, ни работник, а кушать надо из отцовского и братского котла. Вдруг новость: последняя сестра Елены, Варенька Столярова, уже без матери, засиделась в девках, выходит замуж, да за старика. Он не очень стар, лет ему под тридцать, да борода большая, так двумя крылами по плечам и развевается, когда он браво мчится по селу в хорошем седле на прекрасном скакуне. Федор Гаврилович Аносов, лесообездчик. Женившись, купил он легкую тележку, чтобы вне служебных обязанностей можно было с молодой, красивою женой вместе прокатиться к родным или знакомым. Приехали, сестры вместе поплакали: шестую дочь, Марию, мать ее, чуя приближение смерти, выдала за крещенного киргиза, своего работника. Выдала уже давно, еще молоденькой. Та не посмела ослушаться матери, теперь уже два черномазых мальчика, совсем киргизятки, подрастают.
Увидел бородатый муж тетки Егора, заинтересовался. Тот ему признался, что ждет и не дождется ответа на прошение в фельдшерскую школу. Федор Гаврилович вскипел:
- Со мной поедешь в Шемонаиху. Посмотрим.
И повидав учителя, узнал от него, что Егор провалился. Приехал Федор Гаврилович домой скучный, но тоже правды не сказал. Только на утро запряг опять своего иноходца в коляску и повез Егора к лесничему. Не знал Егор, что Шемонаиха была уже административным центром. Да и проезжал он только через это село всего два или три раза в детстве с отцом: в деревню рудовозов да в леса и в горы. А тут была большая четырехклассная школа, и каменное здание лазарета, и резиденция станового пристава, и лесничество на всю Убинскую долину и ее верховья, и даже камера мирового судьи, он же и судебный следователь и нотариус.
Подождал в коляске перед двухэтажном деревянным домом Егор, пока Аносов долго сам дожидался в канцелярии. Лесничий и его нарядная жена ходили в палисаднике с гостями. Как раз у них был сын Ивана Никифорыча Горкунова, лекаря, по имени Коронат Иванович, гордый инженер, высокий, в мундире с блестящими пуговицами, красавец. А дети лесничего, мальчик и девочка, семи и трех лет, играли в палисаднике. Но терпелив был Федор Гаврилович. Дождался когда Горкунов нашел фуражку с кокардой и вышел к своему кучеру. Ушел лесничий в дом, а барыня его осталась с детьми в садике. Егор вышел из коляски и ждал: если глянет в его сторону, надо стоя поклониться, сняв фуражку. Может быть это и решило судьбу Егора. Лесничему не нужен был писец, выписывать лесорубочные билеты и объездчики приучены. Но Федор Гаврилович, прощаясь с лесничим, подошел и к барыне. Что он ей сказал, Егор не слышал, но Аносов снова снимал и снова надевал на себя форменную фуражку, пока та не позвала мужа и тоже, смеясь, что-то ему наказывала. Поманил Егора сам лесничий белым пальчиком. Егор подпрыгнул и построился во фронт перед невысоким, усатым господином в форменном белом кителе. Так делали перед начальством избранные арестанты в остроге в Семипалатинске.
- Ну, хорошо, - коротко сказал лесничий, не Егору, а Аносову - три рубля в месяц на всем готовом, спать будет в канцелярии.
А барышня прибавила без улыбки, глаза у нее были голубые, лицо белое, носик чуть вздернутый, на шее крестик:
- И будешь с детьми играть, когда не будешь занят в канцелярии.
Говорить ли обо всем, что и как он жил ровно год? Домой почти не ездил. Авторитет его там пал. Денег едва хватало самому одеться. Но тут он стал читать. Устроился Егор не завидно никому, а с отцовских плеч долой. Читал, выписывал билеты на порубку леса, забавлял детей лесничего. Мастера звали Нестером, а девочку Люлей. Лесничий Соколов и его жена гордились тем, что они были назначены сюда прямо Кабинетом Его Величества из Петербурга, и был он не лесничий, а один из помощников лесничего. Главный лесничий на весь Змеевский округ был в Змееве. Но жизнь они вели барскую. То и дело у них гости, карты, выпивка. Подписывать билеты на право лесорубки Соколов приходил покачиваясь. Когда же узнал, что Егор может хорошо писать, он поручил ему составлять и месячные отчеты.
Но тут Егору помогал другой лесообездчик-сокол, Андрей Саватеевич Зоркальцев.
Питался Егор вместе с кучером Зиновием и его женой, кухаркой, на кухне. Барыня отвешивала каждому два фунта сахару на месяц. В еде отказу или скупости не было. Среди гостей изредка появлялся невысокий, молодой, но уже толстенький, новый мировой судья, по имени Петр Евстафьевич Цвилинский. Имя это часто упоминалось еще в аптеке Ансеева в Семипалатинске, потому что отец Петра Евстафьевича был председателем окружного суда. Генерал. С небольшими черными усиками и бородкой, мировой судья, как-то проходя мимо Егорки, вдруг с такою хорошею улыбкой скажет:
- Ау, Жоржик. - и пройдет.
Хороший такой, приятный мировой судья, а не женатый. При нем тетка, вдвое его старше, но держит его в строгости, и держит холостым. Но это все равно: судью Егор заочно полюбил. А потом узналось. Ровно через год лесничий разыграл Егора в карты. Да, да. Приехал сам исправник, нравилась ему жена лесничего. Заезжал, оставался на карты и однажды, точно также, как когда-то доктор Краснопольский увез его сам из аптеки Ансеева, исправник просто, видимо вперед сговорившись с лесничим, приказал Егору собирать свои пожитки, усадил его с собой рядом в богатый проходной, значит собственный тарантас и на переменных тройках, - там две земских станции, - увез его в Змеево, писцом в полицию.
Тут можно бы еще полкнижки написать: Змеево не настоящий город, но и не Шемонаиха. О, там много было нового, но так писать, так красиво заносить во входящие и исходящие реестры, как это делал его предшественник, чахоточный Павел Серебров, так Егор не мог, и научится не надеялся, как ни старался. И не понадобилось. Всего через три месяца, в мороз и снежную бурю, вышел из кабинета исправника его помощник, деликатный и приятный подполковник Кочергин, а вместе с ним... а вместе с ним, кто бы вы думали? Егор встал с места, чтобы поклониться, а тот подает ему руку, как равному, и говорит:
- Ну, Джорджи! Собирайся, я тебя вчера у исправника в карты выиграл.
Это была самая радостная шутка. Так оно и было: не хотел брать Егора мировой судья прямо от лесничего. Живут в одном селе, пойдут сплетни, дескать сманивают "прислугу". Был в гостях у исправника и спросил - очень ли большой потерей будет, если он возьмет Егора себе в канцелярию? - Да никакой потери. Сделайте ваше одолжение.
И опять на тройке, в теплом зимнем собственном возке увез его Цивильский в Шемонаиху. А это уже не случай, а судьба. Не без волнения прочел Егор на столе судьи в его судебной камере, на трехгранном зерцале с гербом наверху этого зерцала:
"Правда и милость да царствуют в судах".
С еще большим волнением впервые услыхал Егор первые слова судебного приговора какому-то совсем неважному делу о нарушении тишины и общественного порядка: "По указу Его Императорского Величества". Жалование было на первое время пятнадцать рублей в месяц, разумеется на своем содержании. За четыре рубля в месяц Егору дали комнату и стол в хорошей крестьянской семье. Престиж его в родном селе сразу вырос, и батюшка, уже в отсутствии Егора, проповедовал, что и испытания и неудачи посылает Бог тем, кого он любит. И вот вам пример, в нашем же богоспасаемом селе...
Егору следующей весной исполнится семнадцать лет.
