риехали они в город ночью, и когда Митрий въехал в просторный постоялый двор Пальшиной и начал распрягать свой обозчик в шесть упряжек, он крикнул Егорке: риехали они в город ночью, и когда Митрий въехал в просторный постоялый двор Пальшиной и начал распрягать свой обозчик в шесть упряжек, он крикнул Егорке:
- Беги скорей в тепло, грейся!
Но Егорка не пошел. Не слушались его руки, не гнулись пальцы - он их даже не чуял в варежках, так они закоченели от мороза - но все же он хотел быть молодцом и помогать отцу в распряжке. Там, где не мог развязать супонь у хомута руками, хватал ременный конец острыми зубами и это помогало. В движении немножко согрелся и доказал отцу, что он не баба. Хотя двенадцать лет ему исполнится в Егорьев день, в конце апреля, через четыре месяца, он отвечал на вопросы о возрасте:
- Двенадцать!
В теплом просторном помещении было уже много народу и ото всех мужиков пахло разогретыми овчинами и зипунами. Разморило его сразу. Не дождался ни еды, ни чаю, уснул, не раздеваясь, как убитый. Еще до рассвета разбудил его все тот же шум и непонятный говор. Все говорили сразу, и каждый о своем, но слов отдельно не разберешь, да и не важно.
Трудно было все сразу вместить в слух и зрение и в неопытный, только пробуждавшийся в жизни разум, ибо все было для Егорки ново и удивительно. А главное, - невероятно. Невероятно, что он в городе. А город еще не видел, так как постоялый двор был на окраине, среди разнокалиберных невысоких домов и пустырей. Невероятно, что он может остаться здесь один, невероятно, что кто-либо может дать ему какую-то должность. Рано утром, еще до рассвета, за общим шумом, он услыхал странное, никогда неслыханное, но однотонное - он знал, что такое ноты - пение:
- А-ал-ла-ах!
Всех слов он разобрать не мог, но понял, что это молится и поет где-то по соседству татарский мулла.
Позже, когда при ярком солнечном свете он впервые вышел, вернее испуганно выглянул за ворота, он увидел и самую мечеть, совсем близко, и на башне ее под позолоченным полумесяцем стоял в черном халате и в черной чалме мулла и, приложив руки к ушам, опять взывал к Аллаху и тянул одною нотой, высокой и пронзительной, свой призыв к молитве. В то же время с отдаленных концов города, как бы отвечая на призыв, отзывались другие, такие же пронзительные и печально завывающие голоса. Это было очень трудно воспринять или усвоить, тем более, что Егорку все больше волновал вопрос о собственной судьбе:
- Как и с чего начать? Нет, он не решится обращаться к хозяйке постоялого двора, Анне Андреевне: уж очень она большая, - как башня ходила среди возов и людей рано утром, собирая за постой. высокая, полная, в шубе внакидку, и голос ее был строг и звучен. Нет, это страшно. Она слушать его не станет и прежде всего возьмет и скажет о его намерении отцу. Нет, он сам... Вот сейчас, пока отец где-то на базаре, а лошади стоят у сена, он пойдет... Только бы не заблудиться... Он пойдет прямо по улице туда вон, к самым высоким каменным домам - там-то и есть настоящий город...
Он еще не решил, но уже шел от постоялого, шел ускоряя шаги, чтобы кто-либо не кликнул, не остановил его. Он шел прямо, не оглядываясь и не замечая на угловых домах название улицы, чтобы потом найти постоялый двор Анны Андреевны Пальшиной. Ему было легко идти, и совсем не было холодно. Пальтецо его немножко распахивалось на ходу, и новая миткалевая подкладка отсвечивала сталью. Это хорошо, что мама сшила ему это пальтецо - все-таки не стыдно идти по городу и спрашивать о должности... Но надо сделать все как можно скорее, чтобы смелее можно было просить отца оставить его в городе. "Войти в этот дом? Нет, этот слишком большой, каменный... Зайду вон в тот, пониже, деревянный". Прямо постучать и зайти, и спросить, не нужно ли им..."
Не успел додумать, что спросить, как увидел, что ворота в ограду открылись, и внутри двора пожилой господин в светло-серой офицерской шинели брал вожжи запряженной в полусанки лошади и что-то говорил стоявшему возле него солдату. Егорка замер на месте, так и не переходя проезда. Так и не посмел подойти, пока офицер не выехал и не укатил вдоль улицы. Но когда солдат стал закрывать ворота, Егорка робко снял перед ним большую, не по росту, шапку и, держа ее в руках, хотя уши его щипал холод, сказал дрогнувшим голосом:
- Здравствуйте!
Солдат, готовый закрыть вторую воротину, недоумевающе смотрел на него и ждал, что он еще скажет. И мальчик поспешил сказать, пока ворота закрывались:
- Я вот... приехал в город...
Солдат закрыл ворота, не дав мальчику договорить, но тотчас вышел через открытую калитку на улицу и переспросил:
- Чего тебе?
Он был из молодых, но с бородкой, и с особенным любопытством, а может, с презрением, зорко осмотрел Егорку с ног до головы.
- Не знаешь ли... - Егорка тотчас же поправился, помня, что мать учила: городских людей называть на вы. - Не знаете ли вы... - Он опять запнулся в то время, как солдат спокойно взял из его рук шапку, надел ее на него и сказал:
- Ну, кого потерял?
И улыбнулся ему приветливо, как будто узнал в нем своего, быть может, такого же сынка, либо братаника на родине.
- Откуда - чей?
Слов солдат видимо зря не тратил, был скуп на них и почти не слушал самого главного, о чем, наконец, Егорка выразился все еще туманно и как будто не всерьез:
- Я почти что кончил нашу школу... Я кончил, но отец весной взял меня на лесорубку, и экзамены я не держал. Ну, я с осени ходил опять в школу... Я грамотный!
- Очень даже приятно слышать, - говорил солдат, загребая мальчика правою рукой и увлекая его в глубину двора, где под навесом стояла летняя коляска с фигуристыми приступками. На этих приступках в досужую пору солдат присаживался. Сюда же усадил он и нежданного деревенского гостя. Ему было приятно поговорить с таким настоящим деревенским пареньком, да еще грамотным, но он так и не внял словам Егорки, который уже страшился потерять время и старался круче повернуть от затянувшегося солдатского гостеприимства.
- Ну, я пойду, - сказал он наконец, прерывая солдата как раз на том самом месте, где тот признался:
- У меня дома растет как раз такой же вот братаник, Васютка, ну в школу отдавать его для семьи дело не простое. Один остался на поглядочку родителям. А люди они справные, хозяйство - слава Богу, а работников - оба большака в солдаты забраны. А мне еще девять месяцев осталось!..
солдат вздохнул, и видно было, что у самого у него есть о чем вздыхать, - зачем вдаваться в заботы и дела других людей, а особливо несмышленыша деревенского, который сам не знает, что он хочет и зачем приехал в этот чуждый, скучный, затерявшийся в степи полковой город-лагерь.
Так и не выслушал Егорку первый встречный. И пошел Егорка вдоль все расширявшейся улицы с растущими вверх и вширь домами, искать первой ступени жизни.
Он знал, что его на постоялом дворе должен хватиться отец, и чем позднее он вернется, тем строже будет наказанье. Но какая-то внутренняя сила уводила его глубже в город, не в самый центр, а в сторону. Уж очень часто стали на него оглядываться прохожие. Халатик ли его или непомерно большая шапка обращали на себя внимание, поэтому он уходил все влево, где улицы были узки и дома обнесены высокими заборами. Это была татарская часть города. Здесь было меньше народа: лишь изредка поперек улицы пробежит стайка женщин в темных покрывалах, спущенных на лица. Он слышал их непонятное щебетанье и все думал - зачем же он ушел в Татарское, ведь если он заблудится, ему никто дорогу указать не сможет: не поймут его, и он их не поймет. И вот он повернул направо. Пошел по направлению к русскому большому собору. Против собора на площади показались четыре громадных трехэтажных дома. Они были так велики и так белы, что казалось - это и есть Град-Столица из Конька-Горбунка. Но в эти дома он войти не посмел, даже мимо них почему-то страшно было проходить - таким холодом и величием, и недоступной красотой веяло от них. И он повернул вправо, зная, что это и будет теперь направление на постоялый двор Пальшиной.
Он остановился, испугавшись, что не может вспомнить название улицы, на которой, далеко позади, находился постоялый двор. И пошел опять назад, в Татарское, стараясь возвращаться точно теми улицами, которыми он шел сюда. Но улицы были и похожи, и не те. Не те, потому что по тем совсем не было вывесок, а по этим над каждым домом - вывеска. И вот одна из них его остановила. Остановила потому, что он не мог сразу прочесть ее. Как же так? Он грамотный, и вывеска написана по-русски, а прочесть не может. Точно на экзамене сам у себя, он стал читать вслух:
- ХАБИБУЛА ХУССАИНОВИЧ ХИС-МА-ТУЛ-ЛИН.
Прочел и повторил, и ниже прочитал еще более трудное:
КАУЧУКОВЫХ И ШТЕМПЕЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР.
Дом был не велик, но новый, двухэтажный, чистый, и у ворот сидела женщина чем-то удивительно напоминавшая Егорке его мать. Она была вся в черном, но лицо открыто. Она смотрела себе под ноги, вытирала глаза платочком и никого и ничего не видела. Она плакала. Этим, должно быть, она и напоминала ему мать. Егорка робко, не без страха, подошел к ней.
Не даром женщина напомнила Егорке его мать. Она и оказалась первым его прибежищем в этом страшном и холодном городе. Судьбе ли так было угодно, или такая могла быть капризная случайность, но так вот вышло: была эта женщина служанкой в доме штемпельных дел мастера, бухарца Хисматуллина, а Хисматуллин как раз подыскивал себе ученика подмастерье. Женщина ввела его к хозяину, необычайно бледному, в веснушках, но красивому, в красивой черной бороде и в чистом шелковом халате. Он хорошо говорил по-русски, и допрос его был краток:
- Грамотен? Что-нибудь напиши!
Написал Егорка имя свое и Фамилию, и тотчас же - трудное имя своего нового хозяина. Вышло без ошибки.
- Хорошо, - сказал бухарец. - Приведи отца. Поговорим.
Все это было самое нужное и самое чудесное: есть о чем поговорить с отцом, есть о чем просить и Анну Андреевну. И та же женщина, служанка Хисматуллина, отвела Егорку на постоялый двор. Она и разговор вела с отцом, а потом с Анной Андреевной, потому что не хотел отец в такое дело впутываться - на пять лет своего мальчонку какому-то татарину отдавать. Но Анна Андреевна и в особенности сын ее, высокий, хорошо одетый, настоящий господин, уговорили Митрия. Согласился.
Неспособно было ему одному на шести запряжках домой возвращаться, тем более, подрядился он везти из города сто двадцать пудов кормовой соли своему же деревенскому купцу. Но согласился. Согласился и на то, что в течение месяца представит бухарцу увольнительный приговор от сельского общества для Егорки: дело не шуточное, бухарец на пять лет берет мальчика в ученики, будет платить ему по пять рублей в месяц и одевать, и кормить Егорку, а когда выучит, - значит, сам Егорка будет мастером, большие деньги будет зарабатывать. Нешуточное дело, есть за что и сельское общество булгачить.
И так все и было: приговор был дан, и подписка от родителей, с печатями от села и волости. Пришли бумаги в большом пакете на имя бухарца в феврале, как раз в самые сретенские морозы. Но в этот самый день, в который пришли бумаги, Егорка, ничего о них не зная, шел через Соборную площадь, весь в слезах. Под мышкой у него был узелок с пожитками а под другой - одеяльце и подушка, присланные матерью с попутчиком недели две назад. Буря была на морозе и сшибала Егорку с ног, осыпала его снегом, смешанным с песком и застилала туманом вихревым и слезным. А путь его был длинен: до постоялого двора Анны Андреевны Пальшиной, а оттуда уже наверное - домой, на жестокосердечие отца и брата и на смех всему народу. Прогнал его бухарец, и не за его вину, а за вину его служанки, которая дерзнула привести к нему такого несмышленого, нерасторопного деревенского парнишку.
Но не от того Егорка плакал, что прогнал его бухарец, даже не от того, что над ним будут смеяться его бывшие школьные товарищи - не прошел-де в барины, не поглянулся-де Егорке белый городской хлеб - а плакал он от первой, самой горькой неправды, и даже не к себе, а вот к этой доброй женщине-служанке, напоминавшей ему мать. Не во всем он разбирался, не все понимал, но почему-то запирался бухарец с женщиной в своей чистой отдельной горнице, приглушенно кричал на нее, чего-то добивался, а женщина молчала и вырывалась от него в слезах, выбегала на улицу, но никуда дальше ворот не уходила, а долго там сидела и старалась спрятать слезы от прохожих и даже от Егорки.
Жалость к женщине сжимала Егоркино сердце, но он не смел ее расспрашивать и даже старался не замечать непонятной ему драмы. Зато усиленно старался Егорка разбирать шрифты по кассам - нравилось ему это дело, и стал он привыкать к придиркам хозяина, только бы угодить, только бы чего не перепутать. Большой был мастер бухарец, хорошо у него отливались из расплавленной резины штемпеля, печати; целые странички отпечатывались с мягких каучуковых пластинок. И когда бухарец чистил их маленькой щеточкой, зубы у него обнаруживались и блестели молниями из черных выхоленных усов и бороды. И русские слова, как пули вылетали на Егорку, точные, четкие, как печатные буквы и наставительно строгие. Бухарец первый назвал его не пренебрежительно Егоркой, а настоящим именем: Егор. Это придавало бодрости и веры, что все пойдет ладно. Но вот произошло неладное и нелепое. Поручил он служанке-женщине отнести на почту деньги для пересылки фабриканту деревянных ручек для штемпелей в город Омск. Большие были деньги - двадцать пять рублей. Но почему-то женщина сама не удосужилась сама отнести пакет (тогда деньги отправлялись еще в запечатанных конвертах, а не переводами) -- и доверила она Егорке пойти на почту. А там его другие, взрослые и важные люди, оттирали от окошечка, продержали его почти час. Вдруг около него появилась женщина, опять в слезах:
- С ума ты сошел, - столько времени торчишь тут! Он думает, что ты сбежал с деньгами!
И хотя это была неправда, и оба они вернулись к бухарцу с почтовой квитанцией, - раскричался, взбеленился бухарец, прогнал обоих - женщину и Егорку.
Вот теперь и шел сквозь снежную вьюгу, не замечая, что слезы на щеках смешивались со снегом и падали на землю льдинками.
Не прошел он еще широкой площади, как через нее, мимо собора, вслед за Егоркой, послышался звон и гром. Остановился он в изумлении. Невиданное зрелище: красные, громадные телеги, запряженные тройками и парами лошадей, похожих на львов. Жирные, гладкие, большие, с развевающимися гривами, лошади мчались прямо на него, а на телегах все блестело начищенной желтой медью, и лошадьми правили ездовые в медных шишаках, как римские воины, которых видел Егорка на картине "Распятие Христа". И на первой телеге, позади ездовых и у чудовищной машины с какими-то черными жгутами, как большие змеи, стоял во весь рост высокий офицер, тоже в медном шишаке, только с удлиненными козырьками спереди и сзади, и как победитель поднял правую руку и что-то кричал ездовым. Не успел сосчитать всех экипажей, как услышал с третьего хриплый крик, обращенный прямо к нему, Егорке, и крик этот был:
- Егорка-а!
Совсем ошеломленный смотрел Егорка вслед промчавшемуся чудо-экипажу, и верил и не верил: это же его родной дядя и даже крестный, Василий Лукич. Говорил же ему отец, что брат его, Василий Лукич, служит в пожарной команде. Это он! Точно во сне и как бы вихрем, заметавшим хвост промчавшегося поезда. Егорка так и побежал следом. И увидел, как поезд завернул в ближайшую улицу и промелькнул красным громом в боковом переулке. Уж не трудно было проследить этот гром и разыскать пожарную команду и дядю-крестного, Василия Лукича. Чудо это было, и чудо не далекое. Пожарная команда была в центре города. А это была проездка, проминка застоявшихся без дела лошадей под командой самого чудо- "брандмейстера". Слово, которое с того дня на всю Егоркину жизнь прозвучало значительнее, чем слово "полицмейстер" или "егермейстер". Уж очень был красив и высок, и величествен начальник пожарной команды. А главное, не надо было идти на постоялый двор. Вся Егоркина судьба менялась. Как, и к лучшему ли - он еще не знал, но только бы не возвращаться опозоренным в родное, занесенное снегами рудокопское село в далеких предгорьях Алтая.
Вытер Егорка слезы на посиневшем лице, высморкал нос обеими руками, меняя их поочередно, перед тем как войти в обширный двор пожарной команды. Нельзя же плаксой встречать дядю - такого молодца в медном шишаке. Тревожила эта встреча, даже пугала, но все же это была какая-то вторая ступень жизни, и сердце Егорки замирало от неизвестности.
