горке только после Пасхи пойдет двенадцатый год, а перед Великим Постом, на Масленой, он впал уже в первый грех. И вот как это случилось.горке только после Пасхи пойдет двенадцатый год, а перед Великим Постом, на Масленой, он впал уже в первый грех. И вот как это случилось.
Катушка была устроена как раз против дома лекаря, где помещалась сельская школа. К вечеру на нее стекалось много народу, молодые, старые и дети. Стояли они с двух сторон, а парни, садясь на свои саночки, некоторые из которых ярко покрашены с выгнутыми передками, едут потихоньку по узкой, покрытой льдом дорожке, как по коридору, и выглядывают, кого бы из приятных девок пригласить. Девицы жмутся, прячут стыдливые улыбки в рукава, ломаются, а потом садятся, знают, что в конце катушки, парень получит плату за удовольствие крепким поцелуем.
Егорка попросил салазки у Андрюшки Зырянова. Тоже молодцом катается, больше приглашает кого либо из школьных товарищей, а тут, как на грех, увидел среди густой стены народа Маничку поповскую. Хорошенькая, на год его младше, в беленькой шапочке, с белою муфтой на руках и в синей шубке. Барышня да и только. Проезжает мимо, задержал салазки железными "бороздилками" как раз против Манички и громко приглашает:
- Эй, Маничка, садись, прокачу!
Маничка даже и не колебалась. Знает, Егорка не опрокинет, да и в школе рядом на одной парте сидят. Села, подобрала подол шубки и юбочек, чтобы ветер не приподнял, и Егорка покатил, как настоящий холостяга, только шум в ушах стоит. А в конце катушки возьми да и поцелуй Маничку. Она не успела даже одуматься, ничуть не сопротивлялась, а когда он поцеловал, увидела, что прохожие улыбаются, метнула на него серыми большими глазами, надула губки и крикнула:
- Бесстыдник какой! Вот я Ольге Афиногеновне нажалуюсь!..
Егорка растерялся, стоял на месте и не знал, идти обратно на горку или уходить домой? Да и домой идти неохота, а на катушку, там люди засмеют.
Подкатила еще пара, парень и девица. Девица спрашивает:
- Ты что? Ушиб Маничку, - она идет и плачет?
- Нисколько я ее не ушиб! - мямлит Егорка, а сам смотрит вслед Маничке. Она пошла не на катушку, а прямо домой, а дом ее как раз возле церкви , на горе.
Егорка струсил: пожалуется она не только учительнице, но и самому батюшке, отцу Петру. Вот беды наделал! И потерял Егорка покой. Ждал в тот же вечер, что батюшка пришлет трапезника, Матичку Плохорукого за его отцом, а отец уже и задаст ему баню. Вечером даже блины плохо ел, всякий шорох за дверью казался ему зловещим шорохом гонца от батюшки.
Но и неделя прошла, Прощальный День миновал. Гонца не было. В Чистый Понедельник пришел он в школу. На Маничку лишь изредка, украдкой, взглянет: дуется, в его сторону ни взгляда, ни улыбки. Не желает и замечать Егорку. Даже в общих играх, ни Маничка, ни Егорка не принимали участия. После перемены, он смотрит, она пересела от него подальше. Видел, как шептались, значит, даже этим школьникам все рассказала.
Достал свои книжки, раскрыл, вчитывается, а ничего не смыслит. Отупел. На веселые расспросы товарищей не может ответить, а сам подозревает, что и они уже все знают. Черной лавиной влились все в класс, затихли, шепотом предупреждают один другого:
- Ольга Афиногеновна идет.
Учительница во время перемены уходила в половину лекаря: там она курила. Все дети это чуяли по аромату от ее платья, но никто не выдавал ее в селе, никто не доносил родителям, что она курит. Любили ее очень, и все до единого. Егорка слышал, что на половине лекаря раздавался громкий голос и окатистый смех отца Петра. Значит, она все знает. Вот начнет допрос и при всех Егорку опозорят.
Все тихо ждут. Ольга Афиногеновна начинает урок и говорит также мягко и распевисто, как всегда. Нет, не вызвала Егорку, даже ни о чем не спросила, даже не взглянула в его сторону. Значит, все еще впереди. А может быть еще не нажаловалась? - сверлит в мозгу Егорки. И тут же появляется догадка: значит, после школы пойдет и нажалуется. Но и классы прошли, Егорка трепещет.
- На молитву! - командует учительница.
Прочли молитву, учительница только и сказала:
- Тише, тише!..
Разошлись, разбежались все по домам. Никто и ничего Егорке не сказал. Но грешный мозг его тревожит:
- "Значит, сам батюшка в субботу, придет на Закон Божий и с тобой расправится!"
Но неделя прошла и батюшка был в классе. Пели молитвы, учились. Ничего.
Всю неделю Егорка ждал каких-нибудь последствий и вот, наконец, в следующую субботу, батюшка очень строго спрашивает урок, а он, Егорка, хороший школьник, всегда отвечающий без запинки, молчит и смотрит в парту, а не в глаза законоучителя. И слышит:
- Да ты что? Шары гонял, не выучил? Мало тебе было Масленицы кататься да на собаках ездить? Останешься без обеда и будешь учить вместо одного два урока. И остался Егорка в классе. Он любил оставаться, когда дома было все равно и голодно, и тесно. Но мучается он вопросом:
- Неужели еще не нажаловалась? Так чего же она дуется и так и не посмотрит? Если бы хоть посмотрела, он улыбнулся бы, даже попросил прощенья.
Сидит Егорка один в классе, а батюшка не идет, не отпускает его. Уже и темнеет, а он сидит. Наконец, за дверьми слышатся тяжелые шаги, но это не батюшка, это сторож. Строго спрашивает Егорку:
- Ну, ты чего сидишь? Иди домой!
- А батюшка? - робко спрашивает Егорка.
- Ну, вот еще, будет батюшка обо всех помнить! Иди, говорю, я за все отвечу.
Виновато бредет Егорка домой. ведь и дома поймут, что он был оставлен без обеда. Несмело просит есть, читает свои книжки, зубрит уроки и Закон, но все это читается, а плохо запоминается. Но выучил он хорошо, а ответить батюшке опять не мог. Все ждал того, страшного вопроса: "Как ты смел, а как ты смел?"
Но вопросов не было, а спать Егорка стал в полубреду, во сне видит: все в классе смотрят на него и ждут ответа, уже от него ждут: "Скажешь или нет, сам?"
Побледнел Егорка и учительнице отвечал плохо. И так все шесть недель Великого Поста. А в конце шестой недели, накануне Вербного Воскресенья, батюшка в школу не пришел. Ольга Афиногеновна внесла новый душистый запах вместе со своим платьем и весело всем объявила:
- Занятий в школе не будет до Фоминой недели. Но... - Она подняла тоненький, нежный пальчик правой руки (левая рука ее была повреждена, прикрыта концом шали, свисавшей с ее плеч) - Но всю страстную неделю будете говеть! Значит, с завтрашнего дня будем все приходить в церковь: к утрене, обедне и вечерне. Слышите? Так наказал мне батюшка. Да, смотрите, в церкви не толкаться, не шептаться, не шалить!... Ну, идите... Да. Тише. Тише!...
Но не успокоился Егорка. Домой шел нехотя, понурив голову, точно что-то потерял и не мог найти. Отец его прорывал канавки возле избы для проворных, мутных весенних ручейков. Было еще рано, но солнце уже растопляло последние остатки снега на повети. С крыш звонким дождем сыпались капли, в соломе на повети задумчиво и деловито рылись куры и петух. Егорка невольно слышит, как одна пеструшка точно и по складам твердит:
- Ку-у... Ку-у-пи-ка-мне-плато-чек!..
Это немного развлекло его, он задерживается, прислушивается к куриному разговору и смотрит на петуха, который, выпятивши грудь и потряхивая красным сбочившимся на сторону гребнем, строжится над болтливой женой. Как и полагается экономному супругу, он строго спрашивает курицу:
- Какой тебе платочек?
Да, это он выговорил скороговоркой, потому что другая курица только что слетела с омета соломы, значит, там яичко снесла.
Отец взглянул на сына с теплотой весеннего, праздничного умиленья и попросил:
- Слазь-ка, сынок, на поветь, поищи, не снесли ли куры к празднику какое лишнее яичко?
Егорка бросил сумку с книжками на крылечко и полез на поветь. Петух забеспокоился:
- Ты-кто-такой-сякой?
И когда Егорка разыскал в соломе целое гнездо яиц, уже не одна, а несколько куриц заорали:
- Ты-ку-да-а-тут? Ты-ку-да-а-тут?
Все это было смешно, и радостно, что нашел около дюжины яиц, но отцу не мог сказать: не хватало радости, чтобы крикнуть. Сосчитал яички, уложил их бережно в шапку, сел на солому и посмотрел вдаль, мимо соседних крыш, в сторону церкви и на батюшкин дом. Вопрос сверлил его белокурую непокрытую голову:
- "Жаловалась она или так и не пожаловалась никому?"
И тут же внезапно осенила его голову освобождающая мысль:
- "А что если самому... батюшке сказать? Вот же буду говеть и покаюсь!.."
Взял шапку с яйцами в зубы и стал спускаться по шаткой лесенки с повети. Поднял с крыльца книжки, вошел в избу и весело поднес матери шапку с яйцами:
- Гляди-ка, мама, на повети целое гнездо нашел.
- Ну положи их на окошко, - сказала Елена, занятая шитьем. - А чего так рано из школы сегодня пришел?
- Да, видишь, не учиться, сказано, до Фоминой недели.
- То-то ты такой веселый!
- Да нет, видишь, постовать* мы на этой неделе будем.
- Постовать? - удивилась мать. - Да какие у вас еще грехи-то. Ежели бы такие грешили, куда бы и деваться?
Егорка не ответил. Стал разбираться с книжками и сам задумался: а ведь он по-настоящему грешен. Оттого и мучается, оттого и без обеда оставался и покоя не может найти. Да, надо покаяться! Батюшке все рассказать. И повторял в уме: "Покаяться, непременно покаяться!"
Ходил в церковь аккуратно, молился перед иконою Спасителя с усердием, кланялся, крестился чисто, становился на колени, падал, как взрослые, в земном поклоне на пол. Молитва впервые вошла в него своим глубоким, мудрым содержанием:
- "Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не дажь ми!"
В чистом и невинном его отроческом сердце в особенности вызывали порыв раскаянья слова, которые он шептал вслед за священником:
- "Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему!"
Кланялся Егорка, глазенки с умилением и мольбой устремлены на Спасителя и он не замечает, что Ольга Афиногеновна стоит позади, делая над собой усилие, чтобы не рассмеяться над усердием маленького исповедника. Все остальные дети даже не стоят смирно, переминаются с ноги на ногу, толкаются, даже шалят, а этот, один, ничего и никого не замечая, кланяется и... Что это? Он, кажется, плачет?..
Всю неделю им говеть не понадобилось. Батюшка распорядился, что довольно и трех дней. В среду вечером на исповедь, а в Великий Четверг - причащаться.
Мать Егорки не могла не заметить в сыне упорного молчания. Он все сидел над книжками, но книжек не читал. Но тут необходимо рассказать о том, что произошло с Егоркой на третьей неделе Великого Поста.
Умер Петр Иваныч Вяткин. Читать псалтырь по покойнику были приглашены двое стариков-грамотеев, но могли быть и добровольцы, особенно почитавшие Петра Иваныча. Просили Елену иногда, на часок, постоять у аналоя и почитать. Тяжело ей было разбирать титлы церковно-славянской печати. Она и послала Егорку, а Егорка, угрызаемый все тем же своим грехом, стал читать часами, оставался со стариками по ночам, почти не спал, заменял уставших стариков, которые не оставляли его одного и чтение свое связали с постом и молитвою и за свои грехи. И вот там, впервые в жизни видя смерть близко, вчитываясь и пытаясь понять непонятные слова псалмов, он больше не из псалтыря, а из слов стариков, наслушался и о смерти и о покаянии, особенно о том, как сам Царь Давид, Псалмопевец, скорбел о своих грехах и каялся перед Богом... И вот то, что сам Царь Давид каялся, поразило Егорку и, видимо, сам он, Егорка, поразил стариков, потому что целыми ночами дежурил с ними у покойника и бесстрастно стоял у аналоя, близ покойника, даже поправлял скатывавшиеся с лица его два медных пятачка, положенные на глаза для того, чтобы веки глаз не раскрывались.
И после похорон, подарили Егорке маленькое Святое Евангелие, принадлежавшее покойному Петру Иванычу.
Уединенно разбираясь в своих книжках, Егорка то и дело раскрывал Евангелие и всматривался, читал и видимо не все понимал. Мать это заметила, удивилась и умилилась. И вот что она сделала для своего сына. Она опять пошла к Катерине и Катерина на этот раз не отказала, а дала Егорке на день Причастия то самое, много лет хранившееся новеньким пальтецо Коленьки Ползунова, того самого, который уже давным-давно лежит под мраморным памятником на Крещенской Горке. Когда Егорка, меряя пальтецо, надел его, Елена ахнула: пальтецо теперь было как раз по росту и в плечах и в рукавах, как сшитое по мерке. Не узнал Егорка - так он в том пальтеце переменился. И сам Егорка щупал светло-серое сукно, гладил мягкую, скользящую по рукам шелковую подкладку, совал руки в карманы - все так было удивительно и даже самый запах пальто был ароматный, как сама пасхальная весна. Но мать сказала:
- Ты в нем пойдешь только к Причастию, на исповедь в таком нельзя.
Да и сам он в таком на исповедь не пошел бы. Мать еще и не знает, как он грешен и как он рвется поскорей освободиться от греха самым сердечным покаянием.
Шли первые дни апреля, но по утрам подмораживало. В копытных ямочках белели льдинки. А после обеда все опять плыло и шумело ручьями, а к потемкам подмерзало. Егорка пришел в церковь, когда там никого, кроме нескольких старушек, не было. Было полутемно, лишь кое-где мерцали тоненькие свечки перед иконами. Время до вечерни длилось, как показалось Егорке, бесконечно. Уже и народ собрался, все школьники с шумом вошли под водительством Ольги Афиногеновны. Вот и батюшка пришел. Тихо, беззвучно шагнул на амвон, поцеловал иконки по обе стороны от Царских Врат, прошел в алтарь и тотчас же вышел оттуда в одной черной епитрахили поверх рясы. Значит уже исповедь? Да, он сел на левом клиросе возле столика с крестом и Евангелием и начал исповедь: страшно стало Егорке, но все равно. Он решил и он готов на все...
Сначала проходили к батюшке старики, старухи, молодые бабы, мужики. Потом батюшка помаячил Ольге Афиногеновне. Она смутилась, вспыхнула и прошла на клирос, но была там совсем недолго, а когда вернулась, то, смущенно улыбаясь, шепнула всей гурьбе школьников:
- Ну, идите! Да не по одному, а все. Все идите, - повторила она. - Сразу все!
Все толпой, и мальчики и девочки, ринулись на клирос. Даже не все вошли. Многие стояли позади первых. Все положили на аналой по свечке, заранее купленной, затихли и уставились глазенками на батюшку. Он встал на ноги. И Маничка "поповская" тут же, розовая, на щеках ямочки. Не хотел Егорка на нее глядеть, но не удержался, видит: уткнула носик в фартучек, смеется, как дурочка.
- Не ленились ли Богу молиться?
- Грешны, батюшка! - отвечают все нестройным хором.
- Отца-мать не гневили ли? Не ругались ли между собою? Скоромного в пост не ели ли?
- Грешны, батюшка, грешны! - Даже не успевают отвечать, так скоро спрашивает батюшка.
Еще что-то спросил, не разобрали. Потом велел наклонить головы под епитрахиль. Егорка стоял позади, до него епитрахиль не докоснулась даже краешком: всех потом батюшка перекрестил и отпустил с миром. Дети сразу же вышли из церкви и разбежались по домам, а Егорка остался и спрятался среди стариков и старух.
- "Какая же это исповедь?" - думает он. И взял его страх: не пойти ли одному, как это делают взрослые?
Подвигался за другими опять к клиросу и, улучив минутку, пока одна старушка долго клала земные поклоны перед тем, как выйти на клирос, он проскользнул и, не смотря на батюшку, стоял, понурив голову.
- Ты что? Разве не успел со всеми?
- Нет... Я... Я был.
- Ну так что? А?
- Я, батюшка... Это, как его...
- Ну, еще в чем грешен? Ну, кайся, милый сын, - умилился отец Петр. - Кайся, говори, в чем еще грешен?
- Да я, батюшка... С Маничкой... Это...
- Что с Маничкой? С какой Маничкой?
- Да с вашей... С поповской Маничкой... Согрешил я...
- Что такое? - передернуло отца Петра, он даже отодвинулся от Егорки вместе с табуреткой. - Ты, парень, врешь чего-то?
- Нет, батюшка, ей богу не вру!.. - Губенки его задрожали, он еле договорил. - На Масленице, на катушке... Я скатил ее на саночках да и...
Егорка даже не посмел произнести слова о поцелуе, но батюшка пришел в ужас и простонал:
- О, Господи, прости-помилуй!.. - И грозно посмотрел на грешника. - Иди отсюда с глаз моих, дрянной мальчишка!..
Егорка хотел еще что-то сказать, да уже не мог. Не слезы только, но какой-то вой вырвался у него из горла, и он, пошатываясь, как нераскаянный мытарь, вышел из церкви под темное, хоть и звездное небо.
Егорка был уверен, что батюшка не даст ему Причастия. Если батюшка не простил, то и Бог не простит. Значит и ученье его пойдет опять плохо, и дома и на пашне, везде будет ему неудача. Не, уж как будет, пусть так и будет! Он будет терпеть, заслужил...
К Причастию ему мать как раз новую рубашку сшила, а брат дал свои, хоть и старые, но без дырок, сапоги, потому что и Микола не мог позволить ему идти в церковь в таком распрекрасном пальтеце и в рваных сапогах, с его же, Миколкиной ноги. В новеньком, красивом пальто, Егорка, правда, казался очень нарядным, и даже по дороге в церковь люди его не узнавали, некоторые оглядывались. В церкви мальчики смотрели на него с завистью. Егорка же трепетал: даст батюшка Причастие или оставит его не прощенным?
Вот, в ряду других школьников, может быть пятнадцатым, скрестивши на груди руки, Егор со страхом и трепетом приступает. Батюшка даже задержался, не узнал, а потом широко улыбнулся и вспомнил имя:
- Приобщается раб Божий, отрок, - и выговорил очень внятно и твердо, - Георгий, святых Таинств Христовых, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Если кто-либо во всей церкви был еще счастливее его, так это, вероятно, только сам батюшка. Ясно, что сама Маничка ему всю правду рассказала, и то лишь после того, как он сам ее стал допрашивать. Значит и Маничка простила.
И вот идет Христова Заутреня. Еще с вечера забрался Егорка в церковь. Егор Митрич с клироса увидел его в толпе, поманил пальцем: значит даже и почет, опять петь в хоре, хотя на спевку он не приходил, все из-за Манички. Боялся, что и там на него уставят глаза певчие. На нем было то же пальтецо, хотя в церкви было уже жарко. Стоял на клиросе, чуял на себе легкость и мягкую приятность дорогого барского пальтеца, при каждом движении руки или ноги чуял на себе особенность наряда и взгляды людей и видел с клироса, в толпе девочек и женщин, Маничку. Она стоит с матушкой и сестрами как раз там у левого клироса. Взглянет или нет? Нет, ни разу не взглянула. А свечка перед ее румяным личиком горит ярко, и личико ее кажется еще румянее. Нет, ни разу не взглянула в сторону хора. А ведь хор же главный, хор поет и "Светися-светися", и "Приидите пиво пием", и "друг друга обымем". И так ему хорошо, он чувствует себя уже ни в чем перед Маничкой не виноватым, и решает, после Заутрени, прямо и смело подойти и... похристосоваться. "Ведь это значит: поцеловать ее?" - испуганно спрашивает он себя, и вместо него кто-то внутри его отвечает: "Ну, а как же, она не может отказаться. Ведь и тогда на Масленице подходил Прощеный день. И тогда все могли кого угодно целовать!"
Егорке стало жарко. Он снял пальто, держал его в руке, пел с усердием, следил за каждым движением рук и лица регента, но изредка, нет-нет и посмотрит в сторону Манички. Она вся светленькая, в белом платьице. Розовая, широкая лента опоясывает ее и заканчивается пышным бантом позади. На белокурых волосах, на самой маковке, поперек темени, поблескивает гребенка, но волосы распущены по плечам и на щеках ямочки. Значит, даже улыбается. Значит, можно с ней христосоваться.
Но вот и Заутреня окончилась. Егорке нельзя сойти с клироса, а Маничка после подхода к кресту, при целовании которого отец Петр со всеми сам христосовался, ушла из церкви вместе с матушкой и сестрами.
Ушла Маничка, не удалось с ней похристосоваться. Ну, ничего, на полянку соберутся все школьники, и Маничка там будет.
После общего семейного разговенья сырной пасхой и куличом, и яичками, в новой синей рубашке, сперва пошел отнести тетке Катерине пальтецо, поблагодарить и, кстати, похристосоваться, поздравить с праздником. К крестному отцу к Василию Лукичу, тоже давно не ходил. Опять он укочевал в город и Игренюху свою, уже старую, с собой увел. От тетки Катерины, надо было к Егору Митричу: после обеда хор пойдет с поздравлениями к кое-кому из богатеньких, но перед тем Егорка, запыхавшись, прибежал на полянку перед церковью. Там устроена качель, и ребятишек много, и там же Маничка: как раз качается, стоит на одном конце доски, а на другом -- другая девочка, а посредине ряд мальчиков. Зыбают, у-ух вправо, у-ух влево! Увидела Егорку, личико нахмурилось, остановила качель. А Егорка, ничего не подозревая, улыбается во все свое курносое лицо и идет к ней, снял уже картуз, готовый похристосоваться, а Маничка бросается к нему:
- Ишь ты, смешно! Вруша этакий! Зачем ты папе наболтал на меня? подумаешь, к батюшке с грехами явился, "с Маничкой поповской согрешил!" Дурак! Бесстыдник! Сам же на Масленице полез со мною целоваться... Кто тебя просил? А-а, стыдно, то-то вот!.. Покраснел!.. Девочки, смотрите на него, грешник новый появился...
Если бы могла земля под ногами Егорки провалиться, легче бы ему было. Но земля не провалилась, и ноги его не слушались, только в глазах все зарябило, вся полянка и качель покрылись туманной пеленой. И не пошел, а побежал Егорка под гору от зеленой полянки с качелями. Яичко, приготовленное для Манички, выпало из рук, разбилось, он и подбирать не стал. Пусть птички едят, ему ничего больше на свете не надо... И не пойдет он с хором петь. Людей смешить!..
