есь Филиппов пост в эту зиму был особенно многоснежным и морозным. Снега хрустели и скрипели под сапогами и копытами и под полозьями саней. Сильнее всего рассвирепел мороз перед Рождеством, ломился в избы и дома с треском и стучал железным кулаком устрашающе и властно.
Митрий встал с одра болезни за неделю до рождества, но все же долго быть на морозе не мог, ноги его начинали ныть и гнать в избу. Вся тяжесть по хозяйству свалилась на плечи Микулы и Онички. Елена прихварывала. Определилась, что она еще в страду "повредилась", а после недавней возни с тяжелыми корчагами для сусла, вся ее беременность сошла на нет.
На долю Егорки выпала особая обязанность: помогать матери в избе, нянчить Андрюшку, вынести помои, внести муки или крупы из сеней. На улицу он мог выбегать только по своей нужде. Босые ноги долго не могли выдержать даже на соломе во дворе, а снимать с матери и опять надевать ее валенки он просто ленился и хотел быть молодцом даже без обуви. Он же должен был следить за курами (под печкой), кормить их и наливать в длинное корытце воды, чистить из-под них помет. Овечка сама привыкла жить у входа в сени из двора своей очереди войти в избу и покормить ягняток. Но ягнятки были самой радостной забавою для всей семьи, в особенности Фенька с ними не могла расстаться, а Андрюшка заливался смехом, с визгом от восторга, когда два черненьких чертенка прыгали по сену, сражались друг с другом или начинали в один голос мелодично звать свою мать-овечку со двора. Но главная и важная обязанность Егорки, тотчас после приезда отца из последнего его путешествия и незаслуженной обиды с кожей, - это мазать гусиным салом отмороженные пальцы тятеньки и нежно, осторожно обматывать их чистой тряпочкой до следующей перевязки. Раньше, когда Митрий работал в шахтах в Сугатовске, эту должность - очистки ног отца от ядовитой грязи шахт и от купороса - исполнял Микола. Теперь Микола - главный в доме хозяин и управитель со скотиной. Ему редко удавалось быть в избе, и то лишь посушиться, выспаться, и что-нибудь поесть. Тяжело было для всех, когда мать и отец были больными одновременно. Но не без добрых душ на свете. Бабушка Аксинья, слепая, под водительством своей внучки, Варьки, приходила аккуратно каждый вечер и если не могла ничем помочь, то умела мягко, многословно рассказать о том, как сам Иисус Христос терпел и нам велел. Руки у нее были мягкие и когда она "правила живот" Елене, та спокойно засыпала под ее воркованье, а Аксинья гнала домой Варьку и наказывала своей снохе прислать ей в избу Митрия весь ужин для себя и для Варьки. Но на деле же подходила с миской к печке и, стоя, уговаривала Митрия "не брезговать" и поесть из рук старухи. Это только для здоровья, и при этом она читала про себя какие-то молитвы и Митрий должен был слушаться и уверять, что больше он не хочет. Аксинья раздавала остатки Феньке либо Андрюшке, а когда было что, то и Егорке.
Бабушка Колотушкина давно сама болела и зимой ей тоже не в чем было выйти. Аксинью же не держали дома ни бури, ни морозы, а все ее больные и почитатели, наделяли ее печеньем и вареньем и, отдельно, в дом ее привозили что-нибудь потяжелее: пуд муки, замороженного молока, а иногда - и целый окорок. У нее всегда было чем поделиться с беднотой, и все ей верили: она вылечит. Если не лекарствами и травами, так наговорами, а лучше - словом Божиим и молитвою.
Весь пост Егорка выдержал постную еду. Коровы стали давать совсем мало молока, но Феньке и Андрюшке много и не требовалось, однако кошке Егорка завидовал. Ей всегда плеснут в маленькую гончарную мисочку, а Егорке даже пенку, с кипяченого молока для Андрюшки, не дадут. Но вот осталось до Рождества меньше недели. Митрий сохранил-таки жизнь и бычку-двухлетке, и овечке; две купленных им бараньи туши обеспечивали почти весь праздник и часть мясоеда. А там, до масленой недели, опять видно будет. Он прибодрился, старался больше не припадать на больные ноги, опять навел порядок во дворе, в сенях, помог Миколе привести еще два лишних воза сена, даже у кого-то на селе выменял, на привезенное от рудокопов просо, три толстых чурки сухой сосны; напилил с Миколой дров, наколол, сложил в поленницу. Для Елены это было просто праздником, так как все весенние дрова она уже сожгла, а сырые, осеннего запаса, мелкие дровишки, в печи только шипели, а не варили, не пекли. И она к праздникам, после Аксиньиных "правил", почувствовала себя бодрее. На детях эта перемена отразилась к лучшему, как солнышко весной на первых всходах хлеба. Было веселей еще и от того, что будут жирные мясные щи, будут пироги-курники с начинкой и будут самые любимые для всех детей рождественские сладости - сырчики. Егорка сам следил, как мать отваривала из накопленных крынок молока творог, как мешала его со сметаной и делала круглые, большие колобки, укладывала их рядышком на длинную дощечку - десять. Он пересчитал всех в семье: семеро. Но Андрюшке же не дадут целого сырчика. Значит, четыре в запасе. Во всяком случае, Егорке один целиком дадут. Мать вынесла все сырчики в сени, на мороз. Ох, он помнит, в прошлом году было только шесть и маленькие, а эти большие, как шаньги, и десять!
В Сочельник, перед вечером, замела метелица. Егорка видел в окошко, как коровы, проходя мимо избы из открытого пригона в теплый двор, мотали головами, стряхивая снег и загибая шеи вбок от бури. Оничка вышла с подойником доить. Егорка считал часы. Вот будет ночь и в полночь зазвонят к утрене. Тятенька и Микола, еще в потемках почистив свои сапоги, мылись над деревянной шайкой у порога. Отец поливал сперва Миколе, а потом Микола отцу. А в это время со слезами в избу вошла Оничка.
- Буренка не дается. Лягнула и пролила все молоко из подойника...
Вот тебе и на! Весь пост молока никто не пил, а теперь и с чаем не будет.
- Ну, ничего, - сказал отец. - Значит, надо ей дать отдых. Теленочка скоро принесет.
Но когда-то будет этот теленочек, после теленка сразу все равно все молоко отдадут теленку. Оно желтое. Егорка знает.
Но это еще не вся беда. После ранней службы, еще до возвращения Митрия с Миколкой из церкви, пришли двое стариков с мешками на плечах. Прошли на середину избы, помолились и спросили:
- Можно Христа прославить?
Мать сказала: можно. Славьте Господа Христа. - и стали они петь, но слова выговаривали невнятно. Елена знала, а поправить не смела. Божьи люди, нищие.
- Пресущественного рождает... А волхвы же со звездою патешествуют...
- Наш бо-ради-радиса... Отроче младо Предвечный Бог.
"Отроче младо - Предвечный Бог" - это Егорка запомнил и понял: маленький Христос родился давным-давно, далеко-далеко, в Святой Земле от молоденькой непорочной, еврейской девушки и в пещере, куда пастухи загоняли овечек, коров и ослов в плохую погоду. Все это ему мама рассказывала и показывала на картинке в книжке. А все-таки на нищих - христославщиков он рассердился, потому что мама отдала им два сырчика, значит, восемь осталось. А потом пришли еще мальчишки - тоже славить Христа и мама отдала еще два сырчика. Значит осталось шесть. Но пришел славить Христа и Семен Ефремыч, Семочка Уродкин, добрый и самый бедный нищий, тот самый, который весною сушил сладкие сухари за селом и дал Егорке сухариков погрызть и даже дал немножко, чтобы маме отнес. Для Семочки не жалко было сырчика. Но все-таки еще пришли мальчики и осталось всего четыре. А пришли они все еще до разговения. Когда сели за стол после обедни, на стол подали два и те не стылыми, а растаяли в печке и разделили на малые частицы. Егорке даже вкусные мясные щи не пошли в горло. Тут еще Микола отнял у него новую крашенную деревянную ложку - Егорка разревелся, не стал есть и его высадили из-за стола...
А Рождество празднуется три дня. Славельщики приходят и приходят. Мать никому не отказывает и уж сладкие пирожки и шанежки подает. А потом, из тех пятаков, что оставили "почтенные гости", приезжавшие за кожей, а они, как потом Микола сосчитал, оставили шестьдесят копеек, - Митрий наменял в церкви копеек и сам давал копейки, кому не хватало пирожков и шанежек. Вот почему и Оничка, когда справляла Рождество своих кукол, то для их угощенья у нее не было ничего настоящего, и вместо сырчиков она раскладывала на самодельные бумажные тарелочки снежок, который тут же, под божницей, в углу под лавкой, наскребала со стены. Промерз тут угол насквозь. Завалинка в этом месте, значит, не была хорошо завалена навозом. Но все-таки, Егорка и Фенька были у Онички гостями и ели с бумажных тарелочек кусочки снега и чмокали губами, показывая куклам, как сладко их угощенье. Сапожок для куклы "барина" к этому времени Егорка уже закончил, но другого сделать не успел. А пришел поздравить с праздником Алеха Кучерявый. Крестясь на иконы, он увидел, как дети Митрия играют в куклы, увидел сапожок на "барине", наклонился, взял "барина", снял с него сапожок и громко, весело сказал:
- Отцы и матери! Да это же растет у вас настоящий сапожник! Он же вас всех обует и оденет!
И не отдал сапожок ни Егорке, ни Оничке, а взял его с собой показать Михайле - настоящему сапожнику. А Михайло по праздникам всегда в кабаке сидит. Денег у него никогда не бывает, а в кабаке, нет-нет да кто-нибудь и подаст стаканчик. Алеха пошел в кабак, выставил сапожок на полку рядом с бутылками вина и рассказал, какой у Митрия парнишка растет. Стоял там сапожок все Рождество, все пьяницы узнали про будущую Егоркину славу. Казенок тогда еще не было. Целовальником был Трусов, высокий, бородатый, справный мужик. Он угостил Алеху водкой. Стали захаживать в кабак и такие люди, которые раньше не захаживали и, значит, увеличился у Трусова доход. Сапожок так и остался в кабаке, а потом куда-то, кто-то утащил его из кабака. Так Оничкин кукольный "барин" и остался босиком.
Рождество на третий день прояснилось. Батюшка с псаломщиком ездили по селу с крестом. В первый день праздника обошли только главные дома: первое дело к лекарю, Ивану Никифоровичу Горкунову. У него нельзя не посидеть. Столы полны едой и винами - глаза рябит. Потом - к Зыряновым. У этих посидишь час и трудно уже ноги выпрямить. А зимний день короток, надо уже и вечерню служить. На второй день батюшка идет с крестом по всем домам, не разбирая ни бедных, ни богатых. Изба Митрия посередине села. К вечеру не дошли. Значит, пришел их черед на третий день. Вот уж пара лошадей, запряженная в большую кошеву с Матичкой Плохоруким на козлах, остановилась у крыльца Касьяновых. В избе Митрия суета. Сейчас батюшка к ним придет. Матичку и подъезжать не надо, батюшка с псаломщиком в кошеву садиться не будут, время тратить, они пешком улицу перейдут. Но в кошеву Касьяновы что-то кладут. Матичка оборачивается, показывает, как уложить, потому что кошева почти полна до краев: за весь день надавали люди и печеного и вареного, кто плицу зерна, кто кружок замороженного молока, кто сала, а кто целого поросенка. Митрий ничего такого не имеет, но у Николы Милостивого за спиной есть стопка пятачков. Четыре пятачка - благодарность щедрая, батюшка не спрашивает ничего. Казною ведает псаломщик; карманы его рясы широкие и глубокие, выручку сочтут дома. И быстро, еще дверь в избу только отворяется, а псаломщик гугнит простуженным, хриплым голосом:
- Ро-ождество Твое, Христе Бо-оже на-аш...
А батюшка, развертывая крест из епитрахили, подхватывает:
- Воссия мирови свет разума...
Быстро все кончается, два слова привета батюшка произносит всякому. Все подходят к кресту, целуют. Егорка запоминает приятный запах батюшкиной руки, пропахшей дымком от ладана, и холодок от серебряного креста остается у него на губах, как прикосновенье льдинки. Вместе с тем остается страх перед батюшкой, когда тот смотрит в лицо Егорки строго и как бы читает его мысли: "Сырчики ты нищим пожалел? Ага?" И невозможно не взглянуть в батюшкино лицо, розовое от мороза и большое в мягкой, не очень длинной, но сливающейся с меховым воротником бороде. Запомнил навсегда: батюшка не седой, а псаломщик с сединой.
Ушли. Матичка Плохорукий делает короткий переезд через высокие сугробы снега. Вот они останавливаются около писаря Лапшина. Ну, оттуда скоро не выйдут. Лапшин вышлет с кем-нибудь из своих людей стаканчик водки Матичке, чтобы согреть его, давно согнувшегося на козлах кошеву. А Митрий и его семья еще сегодня войдут в будние дни, начнут возню в сенях, во дворе, в пригоне, возле скотины. Еще будут святки. Прибегут маскированные люди, некоторые страшными, в вывороченных шубах, и все как будто старики, а голоса молодые. Покричат, попляшут, острую шутку бросят Митрию, нанесут в избу снегу, измокрят пол. Но это так и полагается. В день Крещенья на водосвятии у выстроенной из льдин на пруду "Иордани" все очистятся. Будут и такие, которые свои страшные образины должны будут смыть купаньем в ледяной воде. Егорка этого не видывал, а Микола видел сам и в подробностях рассказывал. Раздевались тут же на льду, бросались в прорубь, окунались с головой и выплывали красные, и хоть бы кто кашлянул! Оденется на ходу и побежит домой, прямо на печку. И спасен. Хилый да больной в ледяную воду не бросится, а здоровому только на здоровье...
Вот и мясоед настал. Гульливый, с катаньем на санях и в кошевах, верхами и на тройках. Откуда и богачи в селе Николаевском находятся? Вот тройку разукрашена: дуга с позолотой вырезана, как шелками вышита. Колокольцев под нею - с полдюжины. Гривы у лошадей в лентах, вожжи гарусные, плетеные любовной рукой. Это невесты для женихов еще до свадьбы выплетают такие разноцветные вожжи, все из чистой шерсти и из крепкой конопляной нитки. Да вот же это кто на тройке: Никитушка Воробьев с Ольгой, Елениной племянницей и с тремя ее сестрами да с братьями Александром и Ильей - всего их семеро, на небольших красивых санях, сидят по краям, только Ольга и Никита посредине, рядышком, а Александр стоит в санях и правит лошадьми, держит гарусные вожжи. Ясное дело - тройка Виктора Степаныча Жеребцова. Вот она и останавливается около избы. Да, семеро. Внесли в избу Митрия шум, веселье, розовую душистую молодость. Все ясно. Ольга просватана. Через две недели свадьба.
- Нет, дяденька Митрий Лукич и ты, тетенька Елена Петровна, не отказывайтесь, папенька и маменька в ножки вам кланяются, просят милости на свадьбу...
Да как же тут откажешь? При всей бедности, при всех болезнях и немощах - сам Бог силы посылает. И опять же не без помощи добрых людей. Две недели срок короткий, надо успеть в город съездить, пшенички придется мешков пять продать, ну самим давно пора приодеться, чтобы не стыдно было в люди показаться. Да и какие люди приняли участие в этой свадьбе! Вся родня у Воробьевых богачи. Родня по линии Жеребцовых тоже в грязь лицом не ударят. Павел Иваныч с Грушенькой из деревни Убинской и с ними целый поезд крашеных саней и парами и тройками. Да из Убинского форпоста - казаки - мужья младших сестер Елены. Да сами Зыряновы и Трусовы и Будкеевы. Кому захочется лишить себя чести погулять в такой компании? А Митрия к тому же наметили, как старшего из зятьев Лизаветы, Ольгиной матери, быть "тысяцким", а это вроде как распорядились всеми торжествами и порядками.
На всю округу церковь только в Николаевском руднике. Тут и венчанье, тут и первый свадебный пир у "тысяцкого".
Откуда и взялось? И сапоги со скрипом, с высунувшимися из-за голенищ новыми из цветного киргизского войлока чулками. Тепло и богато. Под суконную, старого, но добротного черного сукна, еще отцовскую "тальму", Митрий надел теплую "байковую" (фланелевую) рубаху с отворотами и с пышным черным галстуком, как у отца на "срисованном" портрете. Брюки из-под тальмы и высоких голенищ не видны: сойдут старые, с заплатами. На голову шапка не требуется. Тысяцкий всюду на виду, поедет он во всем свадебном обозе впереди всех троек и подвод, при нем будут иконы для благословения. А подпоясался он новой красной гарусной опояской, в длинный, такого же качества; теплый красный шарф замотан вокруг шеи, крест на крест спускается к опояске и концы его, с кистями, затыкаются с боков под ту же опояску. И голос и слова нашлись и прибаутки нужные вспомнились и от себя кое-что присочинил: вышел с честью Митрий Лукич, как тысяцкий самой богатой свадьбы в сорок подвод в обозе. Когда промчались через все село из Таловского рудника к церкви, на гору, звон от колокольцев, от ботал и от шеркунцов вызвал на улицу все население, и повалили люди к церкви, и заполнили весь храм, даже ограду переполнили. На жениха и невесту наглядеться невозможно: как маков цвет невеста в подвенечном платье. Матичка Плохорукий заранее всю церковь натопил так, что можно было и шубы снять, чтобы все видели белое, по последней выкройке псаломщицы сшитое, кружевное платье. Принцессы и те не все так хороши, не все так нарядны, как Ольга. А жених красавец, высокий, кучерявый, в новенькой казачьей форме. Красные лампасы на брюках, а сапоги с набором, выше колен голенища и, когда скинул казацкую шинель в церкви и стал рядом с невестой - хоть плачь от радости за всех на свете!
И кто поверит, кто поверит, что после небывалого торжественного венчания в церкви, после шумного и громозвонного проезда всем обозом двух кругов по улицам села, весь этот обоз, в сорок с лишним подвод, тройками, парами и одиночками, должен был остановиться и запрудить улицу против избы тысяцкого, Митрия Лукича?..
Ой, ты гой еси, нищета неописуемая! Кто поверит, кто поверит, что Елена, сама почетная сваха, должна была принять и первая накормить и напоить всех дорогих, всех почетных, всех самых богатых и знатных гостей у себя в убогой, маленькой избе? Потом, сытые, они поедут снова кататься, проветриться и поедут в дом родителей невесты, за девять верст от Николаевска, но это только уже к вечеру, а самая-то шумная, самая первая, самая голодная орава будут пить и есть у Митрия и наедятся все досыта, хотя и воздержатся от выпивки, хотя и выпивки для всех здесь хватит допьяна: сами Воробьевы привезли ведро, да Турусов полведра, да разные наливки от сестры Елены. Но как всех вместить в одну избу, как установить столы и скамьи и усадить хотя бы самых главных гостей? Новобрачных - в красный угол, под образа, а с ними рядом батюшку и матушку, а потом родителей по старшинству, потом почетных и желанных девушек - подружек Ольги. И как протолкаться с блюдами, с подносами, заставленными рюмками, с пирогами, с разными причудливыми печеньями? В новенькой наколочке, сшитой собственными руками по картинке, взятой у той же псаломщицы, в новых полусапожках с шерстяным чулочком, в новом, одолженном у сестры Лизаветы, из голубого репса, в талию, платье, Елена была розовой от волнения и сияла радостью, как будто заботы - никакой! При помощи Миколки, Онички и Егорки все заранее наготовила. Понятно, что Жеребцовы наварили, напекли, нанесли и навезли всего, чего не могло быть у Елены, но она сумела все это подать и разделить и, если все в одну очередь не смогли усесться за столы, то и в холодных сенях, кстати уже опустевших от запасов зерна за зиму, были расставлены столы. Мужчины и женщины не спесивались, не завидовали красному углу. Открыв дверь в избу, в которой было жарко и от печки, и от людских тел, впускали в сени довольно света и тепла и были как бы за одним застольем. И было так, что, когда все уже наелись и согрелись выпивкой, Елена сама расчистила небольшой круг на полу избы и сама показала пример для пляски остальным. Пол был вымыт, чист, без сена. Куры из-под печки и ягнята куда-то ловко спрятаны без ущерба для хозяйства. Фенька и Андрюшка уведены к Касьяновым. Оничка волчком крутится у ног всех и каждого, помогая матери, заранее все запомнившая, всему наученная, маленькая мастерица церемонии. Она всех умиляла своей строгостью и как будто никого и ничего не замечала, кроме своей матери, которую понимала с одного взгляда. Розовый ее бантик в белокурой косичке всюду мелькал, нырял вниз, подпрыгивал вверх и возвышался над толпою. По временам она подпрыгивала на приступку печки и, стоя на одной ножке, смотрела сверху вниз, готовая на всякий зов отца или матери. Они знали, где ее найти и то и дело отдавали новые распоряжения.
Микола был почетным кучером тысяцкого, значит, это он сам выпросил у Вялкова, который был, понятно, одним из гостей на свадьбе вместе с Марьей Федоровной и старшим тестем и сестрой, ту самую кошевку, которая стояла без нужды в завозне. Подновил ее обивку, запряг Гнедичка в корень, а Стригунка в пристяжки. Начистил сбрую, украсил ее мелким, блестящим, под серебро, набором. Выпросил у Касьяновых крашеную дугу. Сам где-то достал несколько колокольчиков. Заплел лошадкам гривы, подвязал бантами хвосты, украсил заплетенные гривы своих любимчиков, ретивых лошадей, разноцветными ленточками и подал пару Митрию уже как раз, когда тот хотел уже просить опять-таки Касьянова, выручить его и дать-таки пару лошадей с работником. Нельзя же тысяцкому, и лошадьми править, и свадебный обоз вести, и иконы нести впереди жениха и невесты в храм и из храма. И вот Микола -- кучер у отца. Это самый важный в жизни семьи случай, когда все село и вся окрестность могут видеть, что Митрий не последний человек в Николаевском и что Гнедчик и Стригунчик могут быть передовою парой во всем свадебном поезде. Ничего, что разномастные, но резвые, поджарые, как бегунцы.
Один Егорка остался не у дел. Правда, в самом начале суеты перед приездом из церкви всего этого невиданного, тепло одетого, разнообразного народу, ему было приказано стоять у входа и закрывать и открывать двери, потому, что многие, входя и выходя, забывали это делать и в избу из сеней валил холод. Но когда сени соединялись с избою и когда тепло было и в сенях, и там полно было народу, Егорка залез на кровать и тут же был завален и с головою похоронен шубами, меховыми и суконными, женскими кацавейками, всякими шарфами и опоясками, так что видна была лишь голова. Его никто не замечал, а он жадно пожирал глазами все, что было перед ним невиданного. Егорка видел отца, опять чуть пьяненького, веселого, разговорчивого, разливающего вино в разнокалиберные рюмки и стаканы. Отец ему очень понравился. В новых сапогах, он казался выше ростом, моложе и красивее. Но больше всего Егорка смотрел на мать, любовался ею издали и сравнивал ее с другими женщинами: только Ольга казалась ему моложе и красивее, все остальные не привлекали его взглядов. Но когда начали петь, он не мог долго выдержать. Стал закрывать руками уши, все немножко удалялось, но когда невольно ладошки рук уставали держать уши закрытыми, тогда звуки песен еще больше глушили его и утомляли до тошноты в желудке. Ему хотелось зарыться во все эти мягкие, теплые, пахучие шубы, но он не мог уснуть и мучился. Очень много лиц перед глазами, много шума, много непонятных и, казалось ему, глупых слов и звуков, от которых не было спасенья. Но одно ему понравилось и запомнилось на всю жизнь.
Это, когда после шумной пляски, потрясшей всю избу топаньем, вышел из-за стола новобрачный Никитушка, красавец писаный и подошел к другому красавцу писаному, Александру Жеребцову и сказал ему:
- Ну, свояк, давай побратаемся!
В избе вдруг наступила тишина. Все на них смотрели ласково, любовно и чего-то ждали. А важнее и еще красивее всех в эти минуты была Ольга. Из-под ее кружевной, как из снега слепленной вуали, выбивались золотые волны расплетенной косы, а глаза ее, большие, смотрели, то на брата, то на молодого мужа и это тоже унесет Егорка в жизнь, как то, чего не следует забывать. И ответил красавец Александр, точь в точь такой же ростом, стройный и высокий, только не в казацких брюках с красными лампасами, запущенными за голенища, а в черной куртке, в черных брюках навыпуск поверх черных лаковых сапог, ответил Саша Жеребцов голосом молодым, но уже басовитым:
- Давай, зятек, побратаемся!
Митрий знал, что надо делать. Он поднес обоим по стаканчику. Красавцы взяли стаканчики не торопясь, посмотрели во все стороны, посмотрели друг на друга, скрестили правые руки локтями, медленно, смотря друг другу прямо в глаза, выпили, оба, для порядка, сморщились и крякнули, поставили обратно на подносик рюмки и опять пристально посмотрели друг другу в глаза и обнялись.
Егорка во всю жизнь свою не сможет понять одной подробности. Почему после долгого братского объятия, оба эти молодца красавца вдруг оба заплакали? И заплакавши, они покачивались в стороны и ни на кого не смотрели, а потом Александр начал:
- "Было дело под Полтавой, дело славное, друзья!"
Никитушка подхватил более высоким голосом и стройно продолжалось:
- "Мы дрались тогда со Шведом, под знаменами Петра".
Вытянул шею Егорка из груды теплых шуб и женских шалей. И с тех самых пор на все его, короткие ли, долгие ли, дни, врубилась в его память вся эта песня без пропуска единого слова. Потому что вышла Елена в гущу гостей, сидевших за столом, расставленным буквой П от божницы до порога и стоявших с тарелками и вилками в руках, а некоторые с поднятыми стаканчиками вина, приподняла обе руки вверх и стала ими управлять всеми. И повторяла каждый стих снова, чтобы могли петь и те, кто песни этой не знает. А двое певцов начинали новый стих:
- "Наш могучий император, память вечная ему,
Сам ружьем солдатским правил, сам он пушки заряжал".
И вся картина Полтавской битвы тут же рисовалась всем и вдавливалась в сердце каждого, а в потрясенное сердчишко Егорки она входила непонятной болью до слез:
- "Вдруг одна пуля-злодейка в шляпу царскую впилась".
Откуда, как, но видит глупыш Егорка все поле битвы и царя Петра, мчащегося на коне впереди солдат-героев. А то, что не смутился царь, и вторая пуля ударилась в его седло, а вскоре уже и третья, прямо ему в грудь; и то, что висел на груди его крест православный, и звякнула пуля, завизжала и отскочила; и то, что цел и невредим царь-император продолжал мчаться по огненному и окровавленному полю битвы, - не то, что испугало, но потрясло небывалой радостью семилетнего парнишку. И заревел Егорка, слезами сладкими заплакал, сам не зная, почему. Потому, что стояли Александр и Никита, каждый склонивши голову на плечо друг другу и лица их были красными от волнения и от напряжения в песне, или потому, что все гости до единого слушались движений рук его матери, отчего и мать, и Никитушку, и Александра, и весь этот поющий и потный и переполнивший избу народ было ему жалко? Не только не чуял себя Егорка. Не было Егорки вовсе, не было ни его рук, ни ног, ни головы, ни проголодавшегося брюшка а была только песня и была от нее боль, и боль эта была сладкая, что вот так бы все плакал и слушал и болел.
Из всех щелей, просвечивавших в сени из открытой отдушинки над печью и из выбитого, заткнутого подушкой, малого окошка, что в кути, валил на улицу пар. А на улице среди всех саней и кошевок, и дровней, и сугробов толпа толпой народу. Ждали опять выхода невесты и молодого, и как они сядут на свою тройку и как Митрий будет командовать, куда и каким порядком ехать. И шум, и гам, и звон колокольцев, и скрип копыт и полозьев, и красные лица женщин и мужчин, и все-все унесется из избы и от избы со всеми шубами, шалями, кацавейками, с отцом и матерью, с Миколой и с теплом избы. Останется Егорка один в избе, потому что Оничка убежит к Касьяновым и они ее домой не отпустят. Она там будет с Фенькой и Андрюшкой ночевать и пить и есть. Один Егорка должен будет догадаться, что дверь в сени надо затворить. А дверь запотела сверху до низа, и пот на ней обледенел, и не затворяется она в притворе, а мокрый пол в избе покрывается льдом и холодит босые ноги... Кое-как прикрыл он дверь, прыгнул погреть ноги на теплую печку, а оттуда в темнеющей избе увидел столы и скамьи и повсюду остатки еды... Посуда и вилки на столах, на скамьях, на полу и так много еды и так тошнит от голода и от резкого винного запаха, что он не знал: можно ли слезть с печки и выбрать себе, что хочется. Ведь сказано: без спросу ничего нельзя хватать. Кружилась у него голова, и валило его на горячую печку полежать... Так он и не слез с печки, повалился, поплакал еще потихоньку, поныл и заснул голодный.
И никогда никто не спросит и не узнает, почему Егорка так горько плакал, когда все остальные радовались и веселились? Чуяло ли сердце его что-нибудь из его личной жизни в будущем? Чуяло ли судьбу отца и матери, и братьев, и сестер? Или оно уже прочло судьбу Никитушки, который в том же году, через полгода, на озере Зайсан, переправляясь на пароме через протоки Черного Иртыша, от испуга лишь одной необученной лошади, в ряду других испуганных коней и всадников, спрыгнет с парома в воду и не утонет, нет, он отлично умел плавать и лошадь обучил всем случаям в опасности, но чужая лошадь во время провала в воду лягнет его в голову и свалится Никитушка в озеро с парома и унесет его водой, хотя и будут говорить его товарищи, что видели кровавое его лицо в воде. И не найдут его нигде и никогда, и останется Ольга, девятнадцатилетняя вдова, ждать и надеяться, долго ждать и еще дольше мучится тоскою о своем суженом, таком прекрасном, таком нежном, таком юном и смелом казаке. А может быть Егорка уже тогда, во время этих первых шумных пьяных песен, которые оглушили его и заставили зажимать уши, может быть тогда пожалел он на веки вечные всех этих людей, богатых и знатных, нарядных и веселых. А может быть, и самого себя, того не зная, пожалел, потому что не мог же поднять головы, упал на печку голодным.
В избе все настывало, а Егорка уснул ничем не укрытый. Долго ли простудиться? И умрет, как много умирает детей. И похоронят, и поплачет мать его, а потом в нужде да в хлопотах забудет и она. Но это все равно, все равно. Кто будет о нем думать, когда в избе осталось столько всякой благодати, только бы не объелся: с раннего утра ничего не ел. Не умрет. И скотина в одну ночь без хозяина не умрет. Раз в жизни привелось родителям побыть в почете и на виду у самых избранных людей. А уж Жеребцовы дали пир воистину горой. От них и до дому мало кто ночью дорогу найдет. Но и спать никто не будет. Гулять, так не один день терять. Кое-как подремлют, да завтра спозаранку надо в новый дом, на новый пир всем обозом ехать. И молодых замучат, не спустят с них глаз, пока не придет время, по приказу тысяцкого, запереть их в холодном амбаре, чтобы свахи и дружки и все опытные бабы лично убедились, что честною Ольга вышла замуж, чтобы Виктору Степанычу и Лизавете Петровне при всем честном народе поднести по полному стакану в чистых, в целеньких сосудах, а не в разбитых, не в загрязненных рюмочках, чтобы не опозорить их при всем честном народе.
Чуть свет-заря, вернулся Митрий на часок в свою избу. Привез сестер невесты, трех сестриц: Яю, Лизу и Сонечку. Слетал за своей сестрой Катериной, та успела выспаться, поручил им прибирать и разбирать съедобное из остатков, мыть посуду, разбирать кому что надлежит отнести со спасибом за одолжение. Катерина накормила и Егорку, а Оничка привела домой Феньку и Андрюшку. Всем надолго хватит всякого добра от свадебного пира.
Митрий оставил дома Миколу хозяйничать. Сам один поехал опять включится в обоз свадебного шума и звона и долгих застольных пирований в разных домах.
Многие дома ждут гостей, столы накрыты. На всю неделю хватит пищи и вина для всех. Распахнись русская душа, пей, веселись и наслаждайся законом. На то и зимний мясоед. Летом женятся только бездомные.
Целую неделю шумели свадебные пиршества. Все участники свадьбы не успели у себя принять гостей, хотя в день бывало до пяти-шести застолий в разных домах, а не побывать кого-либо, особенно, кто победнее, было бы обидой: люди готовились. Но, чтобы ускорить конец пиров, два-три хозяина устраивали прием в складчину; однако все были так сыты и пьяны, что только пошумят, потычут вилками в наряженного гуся или поросенка, попробуют вкусных пирогов и опять из жарких, душных изб на улицу, к запряженным парам и тройкам и снова, с гиком, с песнями, кататься и прохлаждать красные, лоснящиеся от сытости лица. Все уже устали, охрипли от песен и смеха, а после катанья надо было снова подъезжать к новым хлебосольным хозяевам, к накрытым столам, загроможденным всякой снедью, бутылками и жбанами, пирогами и вареньями. А так как на селе не одна свадьба справлялась, то собаки все охрипли, устали лаять на быстро проносившихся людей...
Митрий никогда нигде не напивался, но как тысяцкий все еще следил за порядком. Больше всего теперь он жалел чужих лошадей, которые стояли в запряжке по целым ночам напролет, без сена и овса, без глотка воды. Забота о лошадях - прикрыть попоной или пологом, а нет, то и рогожей чужих коней, подсунуть клок сена, принести ведро воды и попоить - часто отвлекали его от попоек и приставаний с лишней рюмкой водки. Это держало его голову в здравом уме и твердой памяти. По правде говоря, устал он от гулянки, а бросить нельзя - обидятся, он - тысяцкий. И жаль ему было смотреть на молодых.
Молодые, Ольга и Никитушка, как самые почетные князь и княгиня в застольях, не могли, не имели ни прав, ни смелости отказаться от приема в каждом доме. Без них и пир не в пир. И хотя они были сыты и до головной боли угорели от вин и вынужденных поцелуев - иначе гости кричат: "вино горькое!" - надо подсладить поцелуем молодых - к концу недели так изнемогли, что на некоторых пирах Ольга падала на грудь Никитушки и тут же, за столом, засыпала, притворяясь пьяной.
Последний пир был дан Минаевыми у тех же Жеребцовых в Таловском руднике, и это был опять особый пир, совместный - Грушеньки Минаевой и Лизаветы Жеребцовой, Ольгиной матери, которая хотела выручить сестру и помочь устроить прием на славу - с гармонистами, со скрипкой и пляской Алеши Колотушкина, с хороводом всех подружек Ольги. А Виктор Степаныч устроил маскарад из дюжины мужчин. Кто волком, кто медведем, кто лошадью, они неожиданно ворвались в дом, все в вывороченных наизнанку шубах, с платками на лицах, только с дырками для глаз и начинали обнимать непременно чужих баб, стараясь каждую похитить и увлечь на улицу, выбелить в снегу - "от греха очистить".
Отсюда весь свадебный поезд растаял: половина разъехалась по домам, вторая половина, включая взрослых из семьи Жеребцовых, молодых и их родителей и кое-кого из родни тех и других - отправились за сорок верст в станицу жениха, догуливать уже на месте с казаками Воробьевыми. Там новый поезд соберется и будет новый пир горой.
Там в большом светлом доме у хозяев Воробьевых, после первого и многолюдного пиршества, дали, наконец, свободу и покой молодым. Уже все охрипли, все без голосов, только новые, свежие гости всем распоряжались, угощали, закармливали приезжих, и скоро позабыли о молодых супругах, а те, в светлой горнице, на мягких перинах, только что привезенных из Таловска на особой подводе, вместе с другим приданным Ольги, под новыми мягкими одеялами отсыпались ночь и день, даже не обнявшись. Сон их длился, как вечность, а может быть был он, как одна минутка, потому что счастье все-таки пришло наяву, трезвое и стыдливое, но и хмельное хмелем юности и удивления: Как нашли друг друга? Как это случилось, что они законченные, полноправные князь и княгиня - муж и жена?
Вот так приходит счастье, длится вечность, либо краткую минутку и улетит бесследно и навсегда. Кто знал, кто знал, что так скоро и так страшно их разлучит страшная судьба? Но счастьем, настоящим и обманчивым, мир держится, народ размножается, тем земля стоит.
Шум и свадебный гам длится весь мясоед, не только тут в селе или станице, не только во всем уезде или губернии, он гудит и двигает людей, веселит и пьянит, звенит колокольцами, скрипит полозьями саней, пестрит в глазах разноцветными шалями, шубами, лентами, шарфами, крашенными дугами на всем пространстве Сибири и всего Зауралья, и Пермской, и Беломорской, и Олонецкой, и прочая, и прочая Руси Северной, закутанной в морозы и снега. И так от моря и до моря, вплоть до сыропустной недели, чтобы, очистивши животы от мяса, приготовить их к Великому Посту, а в течении Великого Поста, под унылый, медленный и одинокий звон колокола, замолить грехи пиров и разгулий. Тогда и грудные младенцы приучаются поститься, потому что у матерей от постной пищи усохнет молоко в сосцах грудей.
Но, ведь, и Великий Пост не вечен. Минуют посты и молитвы во имя души, придет в блистании весенних разливов весна и с нею Пасха. И опять будет пир на целую неделю, но за ним - уже грезится пашня, свежая земля, жаждущая зерен и оплодотворения. Егорке исполнится полных семь лет. Теперь его возьмут на пашню. А там, он помнит по прошлому году, эти жаворонки все взлетают, выше, выше и поют, поют свою, должно быть, очень мудрую песенку о счастье.
