IX. Дедушка приехал!

а редкость сухая и ветреная осень стояла до начала ноября. Озимые всходы ржи, что яркими зелеными квадратами радовали глаз среди осенней серости полей, покрылись пылью, некоторые пожелтели и, видимо, тосковали о белом, теплом покрове из влажного снега, чтобы выжить и прозябнуть, а весною снова возродиться с еще большей яркостью. Но не было дождей, не было и снега. Скот бродил по сопкам и притоптанным полям, прятался от ветра в безлистные кустарники, а чаще возвращался к дворам и жался с подветренной стороны изб, стараясь убить время в дремотном ожидании подачки, хоть бы клочка соломы. Река Уба еще не застыла, сено из-за реки еще не вывозилось и только наиболее опытные хозяева, на случай осенней бескормицы, имели запасы сена вокруг своих пашен. Но таких было немного. Большинство должны были кормить и лошадей и коров соломой, в лучшем случае мякиной. Но мякину нужно было смачивать водой, а вода застывала. Хорошие хозяева кладут во дворах или пригонах куски соли, синие, как мрамор, по полпуда весом и, если много скота, то не один кусок, а несколько, чтобы корова или лошадь могла свободно подойти, полизать и с большею охотой пойти на водопой, а потом, не сколько от холода, сколько от скуки и для тепла, скотина будет жевать хотя бы и плохую солому.

Но вот затихли ветры, на небе сгустились темные тучи, пошел тихий, ровный, большими хлопьями снег. Шел и тут же на земле таял. Шел весь день и шел всю ночь, из пыльных улиц и дорог сделал густую, вязкую грязь. Загнали всех коров, телят, овечек и лошадей, - а их у Митрия с жеребенком и Стригунком - уже целый табунок - шесть голов, - загнали всех во двор, под крышу, но крыша - плоская поветь - протекает. Господи, пошли морозца! Снег не будет таять, ляжет плотным слоем на повети и не будет мочить обросшие теплой шерстью шкуры животных. Только там и не каплет, где на повети сметан скирдок запасной соломы. Во дворе сразу стало тепло и весело. Митрий пересчитал всех: две больших коровы, телка-двухлетка да такой же бычок. Придется к Рождеству заколоть, на весь мясоед будет свое мясо. А лучше бы пробиться да обойтись овечкой, но и овечку жалко. Может и двойню родит. В общем - с тремя овечками, да годовалым теленком уже четырнадцать голов скота... Сердце радуется. Движения ускоряются. Снег ли, дождь ли, надо ехать за соломой да накосить хоть ржавой осоки в ручье. Веселей им будет дрожать под капелью.

Запрягли Игренюху - ею теперь пользовались в самых спешных случаях: молодая, выдержит, и другим - передышка. Некованые копыта скользят на скатах, телега вязнет в грязи, но Митрий и Микола, где нужно, соскочат с воза, подопрут плечом, подтолкнут воз - к потемкам привезли воз мокрой, только очень ржавой осоки. Солому не решились распочинать, чтобы скирд не промочило. Привезли осоку, частью сметали на поветь, поверх мокрого настила соломы. Смотрят - пар пошел с повети вниз, во двор. Значит - мокрое к мокрому прибавило тепла, а в воздухе настывает. Слава Богу, морозец все подсушит.

Поужинали при огарке свечки - купил Митрий три свечки у Зырянова, истратил шесть копеек из запаса казны на божнице - все-таки и это показывает благополучие семьи. Есть чем осветиться. Конечно, жиры от гусей и кур особо сберегаются, - поджарить яичко, блин испечь, и на "выжарках" иногда можно и простой фитилек поддержать. Так Елена и делает, когда надо подольше посидеть за починкой и квашню ночью подмешать. А свечка - это уже вовсе слава Богу.

Поужинали. Приказал Митрий потушить свечку. Посидели, пощелкали семечек, легли пораньше спать. Долго ли, коротко ли спали, - загудело в трубе. Завыло. Послышались постукивания кончиком соломы о стекло окошка. Зашуршало, словно кто-то стал бросать крупные зерна пшеницы в стены избы. Где-то засвистело, где-то грохнуло, - это ведро с плетня свалилось, сохло после мытья пола в избе. Помойное ведро, оно же и для стирки, белье парить в печке, обеспокоило Елену: ветром унесет, укатит, снегом занесет и не найдешь, а ей как раз оно нужно. Стирка предстоит, в чем, как не в ведре можно растопить снег, иначе воды с ключа не наносишься. Встала со своей кровати, где она спит с Оничкой и Фенькой, хотела выбежать, догнать ведро, вышла в сени, толкнула дверь на крылечко, - не отворяется. Снегу навалило на крыльце - целый сумет. Босая не решилась выбежать, вернулась в избу, крикнула Митрию на полати, где он спит с Миколкой и Егоркой - Егорка в серединке, чтобы не упал с полатей:

- Ой, муженек, кажется похоронит нас тут, не выберемся!

- Снег идет? - радостно спросил Митрий спросонья. - Вот Бог даст и реки станут. Можно будет сеном запастись. Невдомек мне, не запас сенца вовремя.

И вспомнил: обои дровни лежат в пригоне. Занесет до утра, не выгребешь. Не удалось убрать под крышу. Ну, весь скот в тепле, под крышей и то слава Богу.

Егорка проснулся от этого тревожного разговора отца и матери и спросил с полатей:

- А Цыган с Булькой не замерзнут?

Митрий зевнул в ответ и протянул:

- У них шубы теплые, сынок. Не замерзнут. - Повернулся на другой бок и про себя прибавил: - Тоже хозяин: о своей скотине заботится.

Микола перелез с полатей на печку, вынул твердый клубок старых тряпок из круглой дырки, которая служила отдушиной на поветь, просунул руку в отдушину и с горстью снега в руке вернулся на полати. Послышался визг Егорки, а потом и Митрий крикнул и захохотал, как от щекотки. Андрюшка в люльке заплакал. Фенька тоже испугалась.

- Он меня снегом!.. Прямо в брюшко насыпал! - кричал Егорка.

Переполох был веселый, для мрачного Миколы это было редко - всех развеселить. Но он был горд рассказать:

- Почти под самый карниз крыши на поветь навалило! Все бело!.. Вот Михайло Василич сегодня погонит лисиц. Он говорил: "Как снег выпадет, дома меня не ищи!"

И вот тут случилось нечто, чего Егорка никогда, никогда не забудет. Не забудет потому, что все это было точно так, как он услышал, как это прозвучало в голосе матери и как все тут же произошло на яву.

- Буря мглою небо кроет, - послышалось снизу.

Сначала даже неизвестно, чей это был голос. Был он по-мужски басовит, был он напевен и медленно, торжественно произносил никогда не слыханные в этой избе слова:

- "Вихри снежные крутя. То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя".

Все это точно-точнехонько так и было и так навсегда и запомнилось.

- "То по кровле обветшалой вдруг соломой зашумит, то, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит".

Все слушали в избе. Даже Андрюшка успокоился, и слышно было, как тоненькой дудой подпевает матери его пустой рожок. Оничка не спала и слушала. Фенька широко раскрытыми глазами смотрела в темный потолок Митрий тяжело вздыхал от своих дум.

- "Наша ветхая лачужка и печальна и темна. Что же ты, моя старушка, приумолкла у окна? Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой поутру шла!"

Елена не сказала, кто это постучался в их убогую избу в ту ночь. Но постучался кто-то столь родной и близкий и столь великий, столь все понимающий и знающий все подробности их жизни, что он никогда - никогда их не оставит, а Егорку поведет через все тернистые пути его будущей жизни и поможет, поможет перенести, все вытерпеть. И никогда, никогда не забудется эта буранливая ночь в темной избе, как ночь великая, благословенная, когда во всем величии возросла до небес душа Егоркиной матери, простой малограмотной казачьей дочери, Елены. И будет самое ее святое имя, рядом с именами самых великих людей, вести и озарять Егоркин путь через великие препятствия и унижения и через непредвиденные страшные извилины и соблазны и многократные угрозы смерти...

Пока же, ночь пройдет, настанет утро белое, завалит окна и двери сугробами снега, трудное, но новое и полное напряженных сил в борьбе за жизнь, настанет утро настоящей зимы, с морозом, со льдом вокруг озерных берегов и с заберегами вдоль речных потоков. Но оживет село, выгребется из-под снега, задымит всеми избяными трубами, закурится новая жизнь.

Еще неделя-другая, санный путь установился, разгладились под полозьями саней дороги. Стали реки. Появилось сено на поветях, запылали лучшие, прибереженные с весны сухие поленца дров в печи. Запахло свежими пшеничными калачиками. Из трех зарезанных и замороженных гусей, один пошел на заговенный обед перед преддверием Филипповского Поста. И настал Филиппов Пост, трескучий, многоснежный, такой морозный, что если на улице плюнешь, то слюна падает на дорогу льдинкой.

Случилось опять так, что Митрий нашел себе пассажиров: нанялся отвезти из села учителя с его молодой женой. И всего-то учитель пробыл в селе только с Покрова. Начал школу в одной угловой комнате громадного здания казенного лазарета, и не понравилась ему ни школа, ни люди, ни ученики. Сказывают, строжился над всеми, кричал на сторожа - не умеет печек, как следует вытопить, все печки дымят. Списался с каким-то дальним селом в горах, оставил школу без учителя и стал искать подводу. Зырянов указал на Митрия, дескать, есть пара подходящих лошадей. Справил Митрий дровни с отводами, вроде кошевы, запряг Игреньку, поехал укладывать багаж учителя. Микола поехал с ним до лазарета помогать увязывать воз. Поверх зипунчика и тощего стеганного своего халатика, надел Миколка на себя дедушкин старый сюртук, вбежал в теплую комнату учителя - жена его вышла с папироской во рту - Миколка долго рассматривал ее одним глазом, а она долго смеялась над его нарядом. Понес Миколка из комнаты узлы и кожаный сундучок, чемоданом назвал его учитель. Все вынесли из комнаты, осталась только икона, почему-то завешанная цветной тряпкой, вроде полушалка. Вошел и Митрий, когда учитель с женой в теплых шубах уже сидели в кошеве, обложенные узлами и подушками, оглядел все кругом, взял с подоконника две коробки из-под табаку. Красивые коробочки, жалко было бросить. Сунул их в руку Миколке и сказал:

- Унеси домой. одну дай Оничке, другую Егорке. - И еще повторил наказ по хозяйству: - В большой мороз скот гоняй на водопой только один раз, перед вечером. Если нет бурана, днем держи их в пригоне. Разбрасывай соломки, а на ночь во дворе давай всем сена вдоволь.

Одет был Митрий в новую овчинную шубу, дешевенькую, но белую, как мука, и как будто мукой беленую Купил ее у киргиз, отдал два мешка пшеницы. Поверх шубы была натянута сермяга, на ногах старые валенки с кожаными подошвами. На голове шапка из того самого зайца, которого как-то привез с охоты с Вялковым Микола. На Миколе была шапка из другого зайца. Рукавицы на обоих одинаковые: варежки из овечьей шерсти, Елена вечерами успела связать. А поверх варежек - желтоватой лосины рукавицы, мягкие и крепкие, купил Митрий у Зырянова. Учителя нанялся вести за двенадцать рублей в ту самую деревню рудовозов, где летом были с Егоркой у богатых староверов. Задатком получил три рубля на срочные расходы, а девять - получит на месте. У Митрия была большая опять победа: двенадцать целковых в лежачее зимнее время, да это почти что лошадь можно купить, а потом же, увидит он опять своих дружков по дороге. Лошадки на овсе подправлены так, что когда он покатил от здания лазарета, Миколка видел, как лошадки бойко заиграли в запряжке. Пар из ноздрей и снежная пыль позади кошевы смешалась в одну дымку, которая крутилась и медленно таяла вдали мимо Крещенской Горки.

Миколка получше рассмотрел коробочки из-под табаку, сунул их за пазуху, забежал еще раз в опустевшую школу, в которую уже вошел сторож и стал сдвигать ученические скамьи и учительский стол. Микола побежал домой, благо с горки. Мороз подгонял, хотелось на бегу согреться. Дедушкин сюртук висел на нем черно-зеленым мешком. Он догадался, что жена учителя смеялась над его одеждой. За то и он не взлюбил ни учителя, ни его жену. Никогда бы не пошел к ним в школу учиться. Пусть других дураков найдут учиться в этой школе. "Тоже учительша: курит, а Бога тряпкой завесила! Прогонят их староверы".

Солнце слепило глаза - так ослепляюще бел был снег кругом. А мороз пронизывал через сукно сюртука и тонкий халатик под ним. Но новые сапоги, войлочные чулки, заячья шапка и теплые рукавицы делали Миколу мужиком, а мужик на морозе никогда не должен замерзнуть, лишь бы не стоял и не сидел на месте. А стоять нет времени. Первое дело из наказа отца - надо закончить перевозку сена из-за Убы. Вместе с отцом распочали стог. Оставить - нельзя: пойдет снег, завалит, не найдешь, и надо опять разгребать, да и дорогу к стогу протаптывать. А на одной лошади, без отца, - это только наплачешься.

Забежал в избу. Видит: мать выставляет из печки корчаги. Вдоль печки на скамье лежит уже желобок, вчера Микола ходил за ним к Касьяновым. У тех все есть, все можно взять на время, а все-таки неловко было Миколе ждать, пока Мавра Спиридоновна думала: дать или не дать? Не как не дашь? Какие ни на есть соседи. Елена еще с вечера поставила в печку шесть корчаг для сусла. Теперь она их выставляла, горячие, пахнувшие солодом, замазанные сверху ржаным тестом. Поставила в ряд на желобок. Под один конец желоба, который был немножко ниже другого конца, подставила начисто вымытую деревянную квашню. Егорка с печи свесил голову в нетерпеливом ожидании. Оничка ждала знака матери начать вынимать деревянные затычки из дырочек, проделанных в нижней части корчаг. Деревянные затычки были обернуты куделей и замазаны тестом, немножко обгорели. Фенька и Андрюшка сидели на кровати, укутанные одеялом, смотрели широко открытыми глазами на мать, на Оничку, на ряд черных пузатых корчаг. Микола бросил Егорке на печь одну из коробочек из школы, другою повел перед носом Онички:

- Это тебе от тятеньки гостинчик, - сказал он, не сводя глаз с матери.

Оничка и Егорка так напряженно ждали, когда вынуться затычки из корчаг, и верили и не верили, что по желобку побежит в квашню сусло. Никогда мать своего сусла не делала, но Егорка знает эту сладость. Как мед. Он ел его у рудовозов, в прошлый Петропавловский Пост.

Но вот Елена перекрестилась, улыбнулась и сказала Оничке:

- Ну, вынимай! Одну сперва, из дальней корчаги.

С трудом вынулась затычка. Крепко сидела и кончик трудно было захватить: он обгорел почти до кудельки. Густая, душистая горячая влага побежала струйкой. Докатилась до конца желоба, тоненьким коричневым шнурком ударилась в дно квашни. Лицо Елены расцвело, когда она взяла на палец капельку сусла и лизнула языком.

- Открывай другую! - скомандовала она Оничке.

Оничка уже была готова вынуть вторую, крепко, без ошибки уцепилась пальчиками в затычку, а когда вынула, облизала кончик затычки, обмотанный куделькой и тоже расцвела в улыбке.

- Сладкое! - воскликнула она.

Струйка увеличилась и уже загудела в пустоте квашни ласковым журчаньем.

- Третью! - весело звучал голос Елены. - Слава тебе Господи, сусло удалось, а я-то боялась. Солод-то у меня в сенях отсырел. Впервые сама солод делала.

Микола бросился к кухонному шкафчику. - (Кухни в избе не было, но место, где хозяйка стряпает, называется: куть.) - схватил чашку, подставил под струю, но мать решительно отстранила его руку.

- Нельзя! Чуточку попробуй, а пить нельзя. С горячего сусла понос может случиться. Открой, Оничка, остальные! Миколушка, неси дров. Надо воду кипятить!

Сусло загудело в квашне потоком. Оничка подхватывала его из ручейка на пальчики и лизала, облизывалась и опять пальчиком в рот. Потом она увидела в свободной руке сунутую ей коробочку, всмотрелась в нее, открыла, понюхала внутри. Егорка вспомнил о своей коробочке. Отвел глаза от сусла, тоже открыл коробочку, понюхал, как это сделала Оничка, сел поплотнее к печке и засмотрелся на узоры на бумажной крышечке. Там был рисунок: красивые высокие ворота, в которые входят верблюды, много верблюдов, на них едут какие-то люди, в золотых одеждах, а позади них, на верблюдах, ящики, такие точно, как вся эта коробочка и что-то написано внизу во всю ширину коробочки. Он догадался: надо спросить у мамы. Подал коробочку матери.

- Мама, прочитай. Что тут написано?

Матери было некогда и руки у нее в сусле. Она потянулась к коробочке, удивилась, откуда коробка? Микола как раз вошел с дровами. Она спросила его:

- Это ты дал ему коробочку?

- Ему и Оничке, - поправил Микола. - Тятенька из школы, от учителя прислал.

Елена даже руки вытерла о фартук, чтобы взять и лучше рассмотреть чудесную коробочку. Прочла на крышке:

- "Высший сорт. Богдыхан".

Открыла, увидела остатки рыжих волокон табаку. И тоже понюхала. Сказала:

- Ароматный. Ну, вот, - она сказала Егорке: - Береги коробочку, не запачкай.

Оничка отнесла свою коробочку в кукольный уголок, сразу спрятала и стала наливать из ведра воду большой чугун. Елена подожгла дрова, подхватила ухватом чугун, пододвинула ближе к огню и увидела, что квашня почти наполнилась суслом. Достала с верхней полки на шкафу гончарную миску, отлила в нее часть сусла из квашни, но сусло быстро снова набегало. Другой, большой посудины не было. Надо было наполнять горшки и крынки. А сусло все идет, такое же густое, сладкое. Не ждала Елена, что столько набежит. Ведь в корчаги она наложила ржаное месиво с солодом, ну, не больше, как на два ведра. Ведь каждая корчага выложена изнутри жгутами из соломы, больше половины места взяла эта соломенная обкладка корчажных стенок.

Откуда же берется сусло? Это значит, запечатанный свержу ржаным тестом пар не испарялся, а уходил обратно в корчаги и там превращался в сусло. Знали древние славяне, как использовать дар Божий! От них и сусло, от них пришел и саломат. Вот вытечет все сусло, Елена наполнит кипятком корчаги, постоят немного с затычками, откроет и потечет теперь уже густой квас, тот самый, который делается, если хмелем заправить, крепким, хмельным пивом. Но пиво может одурманить человека, как одурманивает и табак, хоть и высшего сорта - Богдыхан, - слава Богу, в доме нет табашников, - а сусло и густой квас, это даже не напитки, это благородное кушанье, сладкое, питательное, не стыдно и гостям на празднике подать. А если сварить его с ягодами да разных сортов - боярская еда. Радовалась Елена, на весь пост будет у них и квас двух сортов и сусло, ребятам в празднички побаловаться.

- Нет, за сеном сегодня не поедешь, - сказала Николаю мать. - За сеном поедешь завтра, пораньше. А сегодня помоги нам с Оничкой с этим делом справиться. Беги к тетке Касьянихе. Скажи, мама в ножки кланяется, просит еще кадку, квас густой некуда из корчаг выцедить. Простой то квас и в корчаги выцедим, одна после другой освободятся. Часть суслица остудим, вскипячу с сушеною клубникой, на обед с хлебцем будет всем на здоровье.

Разогрелась печка. Кипела работа в избе, но и а дворе надо скотину не забывать. Выгнал Миколка со двора лошадей и коров, из под копыт их мимо окошек послышался хруст и скрип с визгом. Настывает день. Окошки заволокло инеем, ничего не видно. К вечеру распорядилась Елена переловить куриц. Некоторые из них пытались взлететь на седало под поветью, а не могли. Падают на землю, как подстреленные. Ловили трое: мать, Микола и Оничка. Таскали и сажали под печку, заранее Митрием загороженную доской с дырками, чтобы было куда курам просовывать головы. У нескольких кур помет к хвостам примерз. А ночью учуяла спросонья Елена, овечка как-то необычно мекает. Вышла: так и есть. Двойничков родила. Хорошенькие, кучерявые и еще мокрые. Слава Богу, вовремя вышла! И овечку с ягненком взяли в избу. Нанесли свежего сена. Утром, при солнышке оба ягненка уже прыгали возле матери. Господи, как все премудро устроил еси!

Опять начался день, требующий движений быстрых и положенных на всякий час, на всякую минуту. Микола наскоро напился горячего чая, без молока, без сахара, но с хлебом, на хлебец посыпал соли и наложил соленого чесноку. Вкусно и сытно. Вчера наелись сусла досыта. Жаловаться нечего. Запряг Булануху. Жеребенка оставил во дворе. Нечего за матерью все время гоняться. И далеко, за Убу, за сеном ехать. Уложил на дровни малые копенные вилы, взял железную лопату, может быть где надо будет снег откапывать. Привязал веревкой вместе с вилами и лопатой "бастрык" - гладкую, крепкую жердочку, в длину дровней, чтобы побольше сена на дровни наложить и сверху придавить и притянуть "бастрыком": к передку дровней привязывается петля, в нее всовывается один конец "бастрыка", а сзади, к одному копылу веревкой через "бастрык", к другому копылу, подпоясавшись, надавишь вниз, все туже и туже, воз не растрясется, не повалится. Все это от отца узнал Микола, и есть над чем подумать, есть на чем согреться. А замерз - слезай с воза, прячься от ветра или бурана за воз - Булануха сама дорогу домой знает.

Это вам не русская сиротская зима. Это сибирская зима, где вырастают тысячи Микул-героев, закаленных с детства северо-восточных, крепких россиян.

Вот так жили, так каждый день борьба; проворные движенья, каждому порученье что-то сделать, Оничка носит воду с дальнего ключа на коромысле. Гнет ее ветер, румянит щеки, щиплет носик. Валенки с материнских ног для всех одни: для матери, для Егорки, выбежать по нужде во двор, и даже для Феньки. Большая уже для нужды в избе садиться. Протоптали кони всего села торную дорожку к колодцу, что для всех зимою служит водопоем, вблизи одной из рощ. Ходит на журавле большое общественное ведро, выливается вода в корыто, выдолбленное из большого тополя. Так поят коров и лошадей.

Три дня прошло с отъезда Митрия. На четвертую ночь опять разразилась буря, замела, запечатала дворы. Бились мужики и бабы выгребаясь из своих жилищ. Хорошо, что есть запас сена и муки в доме. Хорошо, что в самый трескучий мороз можно скот не гонять на водопой: могут похватать и снега. Но в избах душно. Тут и куры и ягнята, а у многих и маленькие телята живут. И у Митрия будут. Куда их, как не под кровать? На пятый день сердце Елены наполнилось тревогой. Если весной до деревни рудовозов съездил в четыре дня, да еще гостил у Воробьевых, то почему теперь, когда и торговать нечем и на санях путь легче - почему вот уже пять суток прошло, а Митрия нет, как нет?

И долго с жировиком сидит ночью жена и мать, шьет и думает, и вдруг начнет утешать себя песней:

- Отчего же, мама, ты опять не спишь?
И вечор все пряла и теперь сидишь?

В глазах зарябит-зарябит, и голос дрогнет. Мысли неспокойные рисуют страшную картину:

- Ах, мой ненаглядный, прясть-то нет уж сил.
Все-то мне так грустно, Божий свет не мил.

Ну, не пять недель, а только пять дней прошло, а все-таки из песни слова не выкинешь, а песня ранит сердце каким-то предчувствием:

- Пятая неделя уж к концу идет,
А отец не едет, весточки не шлет.
И Господь помилуй, если с мужиком,
Грех какой случится на пути большом?

И льются слезы помимо воли, вопреки надеждам.

- Дело мое бабье, как тогда мне быть?
Кто нас, горьких, станет одевать-кормить?

- И откуда, ты маменька, знаешь столько песен? - робко спросила Оничка и тоже вытерла пальчиками слезы. Она это запомнит, над своими куклами будет также петь и плакать.

Вот неделя прошла, а Митрия нету. С утра до вечера Микола борется с сугробами снега. Прокопал дорогу из двора в пригоны, навалил против избы сугроб, через который уже не видно домов через улицу. А мороз опять усилился, запасы дров поубавились. На скоте прибавилась, запушилась шерсть. На снежные маски из ноздрей струится стрелообразный отработанный пар. У Елены накопилась стирка. Наносили в избу снегу. Оничка носит воду с дальнего ключа только для питья и пищи. На мытье и стирку они растапливают снег, но за водой Оничка должна ходить почти каждый день. Дорожка на дальний ключ, хоть и кривая, но уже протоптана взрослыми, по ней легко тащить большие валенки с материнских ног. Легко, когда она идет туда с пустыми ведрами. Но когда надо идти обратно с ведрами, наполненными водой, валенки скользят, ведра на коромысле качаются, вода из них расплескивается и Оничка с трудом доносит половину воды и та в ведрах застывает. Воду надо экономить даже и снеговую, потому что из полного ведра снега настаивается не более четвертой его части. Вот почему и стирка производится редко. Грязного белья накапливается много, и, когда Елена разводит стирку, в избе стоит пар, пол мокрый и скользкий. Горячей воды не хватает. А дети кричат да ссорятся. Даже между Оничкой и Миколой произошла настоящая драка из-за дедушкиного сюртука, который они называют сертук, а не сюртук. Оничка не может идти по воду в одной своей фланелевой кофточке, а Миколе надо ехать на пашню, на гумно, за соломой. Во дворе слишком много настыло-намерзло конского и коровьего помета, в мороз невозможно вычистить. Надо все делать с топором. Подрубать каждую "глызину", чтобы застылый помет сгрести в сторону. Поэтому нужно больше соломы, чтобы подстилать, чтобы скотина могла лечь и отдохнуть. Это важнее всякой воды и всякой стирки. Микола тоже не может ехать в мороз за три версты в одной сермяжке. Кроме того, тятенька ему отдал сюртук. Но не успела мать остановить спор, Оничка рванула из рук Миколы сюртук, а Микола с силой уперся в скользкий пол, не хотел отдавать одежины, сюртук и разорвался на две части. И заплакали все, всей избою. Дети от крика и ссоры, мать от горя: ведь и в самом деле, не в чем будет ни тому, ни другому даже выйти на работу. А Елена как раз наготовила мокрого белья: рубах, штанов и всякой пестрой всячины, выжала их, как могла, для того, чтобы Микола и Оничка понесли всю "стирку" на палке на пруд, в проруби прополоскать. В избе уж вовсе на это не хватит никакой воды. И вот тебе, извольте: разорвали сюртук, такую теплую суконную одежину, такую нужную, когда и отца в доме нету. Села Елена у печки на скамью, разрыдалась, больше от нервного напряженья, а дети ревут, все ревут хором и никто не знает, как помочь делу.

И в это самое время перед окном мелькнула и остановилась тень, и послышался скрип полозьев и лошадиных копыт. А главное, - ласковый, малиновый звон "шеркунцов"

- Тятенька приехал! - крикнул Микола, выбежал, пряча по дороге слезы в рукавичку. Елена бросилась было к дверям, но остановилась, заметалась по избе. Мокро на полу, мыльная пена набрызгана на стенке печки, корыто полно помоев, белье со скамьи свалилось кучей на пол. Ну, все равно, увидит, что стирка. "Слава Богу, что вернулся, наконец. Вишь - шеркунцы купил!". Остановилась, опустила руки: все равно невозможно навести порядок. Только крикнула придушенным, хриплым от раздражения голосом:

- Замолчите вы, вытрите носы!.. Лезьте на печку, на полати. Живо!..

В это время двери отворились, в избу вместе с человеком быстро вкатился белый густой пар, - не видно, кто вошел. Только по ногам, - не Митрий. Очень непростые, глубокие, опойковые калоши и шуба енотовая.

Не успел пар в избе рассеяться и подняться, показать голову гостя, вошел Микола. Впустил новое облако пара, пар закутал опять всего гостя. Елена быстро одернула высоко подтыканную рабочую юбчонку. Догадка ударила ее в сердце, как огнем обожгла. А вот и пар поднялся к потолку, человек осматривается, снимает с головы желтый господский башлык, а башлык пристыл к енотовому воротнику шубы, к усам и к седым волосам вошедшего.

Первое, что бросилась сделать Елена - толкнула в сторону босой ногою разорванный на две части и лежащий на полу сюртук. Пока был пар, подхватила, бросила его на полати. Потом отступила перед прошедшим вперед человеком, а он, сняв меховую шапку, прошел, стал посреди избы и коротенько перекрестился на иконы. Елена так и захлебнулась одним только словом, в котором прозвучало все ее отчаянье и вся ее нежданная, но такая несчастная радость; радость, пораженная испугом и стыдом и усилившимся страхом, Митрия нет. Что-то с ним случилось? И все-таки выдавила из себя, выдохнула это слово.

- Папенька! -

Бросилась на теплую в енотовой шубе, грудь Луки Спиридоныча и потом, отступивши от него, повалилась на скамейку без сил и воли, худая, в грязной мокрой юбке и не могла произнести больше ни слова. Только слышно было, что в горле что-то хлюпало и душило ее. Такой же удушающий комок подступил к горлу нежданного гостя.

Хоть замерз с дороги старик, он понял, что не во время приехал, не в урочный час вошел в эту сырую, парную избу с запахом куриного помета, с овечьими орешками на мокром сене. Увидел или не увидел через облако пара разорванный, когда-то парадный его сюртук, в котором он венчался, подошел к Елене, взял ее за плечи, выправил из-под енотового воротника узенькую седенькую бородку, стряхнул с нее покатившиеся слезинки и сказал негромко, понимающе:

- А ты не плачь! Не плачь!.. Еленушка. Ты пока приберись, успокойся. Самоварчик поставь: старика с дороги согреть чайком. А я сейчас к Зырянову заеду, деткам твоим гостинчиков куплю. Ничего... Не плачь... Я сейчас вернусь.

И не стал ни о чем спрашивать, не рассмотрел внучат, не поднял глаза на печку, где сидел Егорка с котенком в руках, не оглянулся даже на Елену, не видел, а может быть и видел, да не хотел показать виду, что видел: заплаканные глаза девочек, сидевших на кровати в виноватой тишине.

Просто надел шапку на вставшие дыбом на голове редкие, седые волосы, откинул назад развязанный башлык и вышел. Видно было, что выходит на короткое время. Потом все увидит, расспросит, всех внучат рассмотрит и перецелует. Молча вышел. Миколка вышел следом. Дедушка сел в саночки, взял в руки вожжи, взглянул на Миколу, сказал:

- Ну, я сейчас вернусь! Скажи матери, пусть не спешит с самоваром, я только к Зырянову заеду, куплю вам всем гостинчиков.

Пара вороных, в пене под инеем, заскрипела копытами по снегу. Шеркунцы далекой сказочкой зазвенели, и растаял их звук за снежным скрипом фигуристых саночек.

Егорка слез с печи, подбежал к окошку, пролизал на стекле дырку в инее, что залепил окошко, и узнал сани: это те самые, что стояли в каретнике, под рогожей, в Чудаке. Значит, это и есть сам дедушка.

В избе началась суета. Все спешили все прибрать, почистить. Даже самовар был нечищеным, позеленел от сырости. Почистили самовар золой из печки.

- Миколушка! - сказала мать. - Бери все это мокрое белье. Неси на улицу, развешивай на прясло в пригоне. Полоскать уж некогда. Мороз и так подбелит. Оничка, надень на Феньку чистенькое платьице. И Егорке достань свежую рубашку. Там еще одна, от рудовозов. И все сидите смирно. Когда дедушка приедет, чтобы никто ни пикнул. Принеси Оничка снегу, пусть снегом мордочки помоют. Воды-то на самовар, дай Бог, хватило бы!

Егорка уже сам достал через отдушину с повети горсточку снегу и тер себе под носом и опять доставал одной рукой, чтобы сделать пригоршни и мыть лицо двумя руками. Это он умел. Даже может снегом вместо воды напиться.

Все было готово. Время проходило уже не так быстро, а дедушка не возвращался. Уже самовар устал шуметь на столе. Стол был накрыт чистой скатертью, чашки и блюдца и сахарница, покрытая опрокинутой стеклянной крышечкой так, чтобы несколько кусочков сахару, последнее, что было в доме, показывали, что сахарница полная - все стояло на столе. И меду баночка и отдельно, в кути на лавке, приготовленное сусло, если дедушка пожелает. А если не постничает, то и яички есть в опилках. Есть и пятачки на божнице, надо бы послать Миколу купить шкалик да за шкаликом для такого дорогого гостя посылать стыдно. А хорошей наливки не осталось. Сама Елена прибралась, надела чистое темное платье и синий фартук. Волосы заправила под косыночку, оставила височки. Все было готово для гостя дорогого. Но не ехал дедушка.

Оничка выбежала, смотрела в сторону дома Зыряновых - ничего из-за сугробов не видно. Потом Егорка выбежал босой, поплясал на жгучем снегу на ступеньках. Нету дедушки.

Солнце покраснело на закате. В доме все проголодались. Елена сунула малым горячего молока. Большим налила по чашке сусла, дала по куску ржаного хлеба. Заморили червячка. Темно уже. А дедушки нет.

И вечером не приехал. Не показался и на утро. Уже даже и дети ждали не обещанных гостинцев, а только дедушку, взглянуть бы на него, как следует, услышать бы, как он говорит, увидеть бы, очень ли он стар или молодец молодцом, в мороз, на саночках, на паре вороных, в енотовой теплой шубе и в желтом красивом башлыке, прикатил, как сокол? Не приехал дедушка и днем до обеда. В обед решила Елена послать Миколу к Зыряновым: был ли у них дедушка? Не случилось ли чего?

Вошел Микола не в дом, а в лавку. В дом могли не пустить. Спросил Григория Евстафьевича еле слышно, чтобы стоявшие в лавке покупатели не слышали:

- У вас наш дедушка?

Зырянов сразу не признал Миколку. Заячья его шапка была новостью для памятливого торговца. Миколка скинул шапку, чтобы быть почтительнее - это уж природа от отца, всегда, со всеми вести себя меньшим. Услыхал Зырянов Миколку только при повторном вопросе, склонился к нему и ответил, даже с ласковой улыбочкой:

- Как же, как же, милый сын, у нас Лука Спиридоныч. Иди-тко, иди, повидайся с дедушкой!

И протолкнул внутрь дома Миколку через коридорчик. Сидел дедушка за столом, заставленным всякой всячиной. Жена Зырянова угощала его из кипящего самовара чаем. Сидел дедушка, попивал винцо и всхлипывал. И увидел через стенное зеркало, стоящего позади себя Миколку. Узнал его по шапке, подозвал, обнял и стал на него проливать настоящие, соленые, с запахом вина, слезы. Говорил же он Зырянихе Домне Ивановне:

- Вот это мой внучек! Старшенький? - спросил он у Миколки и сам же ответил: - Самый старшенький от старшего сына моего, Митеньки... А у Василия, заехал, изба заколочена... А у Митеньки!..

Тут дедушка захлебнулся и долго всматривался в покрасневшее на морозе, а может быть от волненья, лицо Миколы, даже пощупал шрам над глазом и ничего не сказал, только покачал головой, закрыл лицо белой, тонкою рукою и стал всхлипывать.

Домна Ивановна стала его утешать:

- Да ничего худого не случилось! Ну, уехал Василий в город. Слыхали, в пожарные заступил, на жалованье. А и у Митрия нынче и хлеб и сено есть и даже вот уехал, на своих лошадях, пассажиров нашел.

Не очень был пьян дедушка, но то и дело всхлипывал и говорил:

- А я приехал, Домна Ивановна, на своих, на вороненьких, с бубенцами да в енотах, покрасоваться, богатством своим похвастаться, да прямо в этот вертеп нужды и горя! Ну, не сукин ли я сын? Ну, не подлец ли, старый пес?

И прижал к себе Миколу, не пускал его, а Миколе стало уже жаль деда, старенького, пьяненького и хотелось поскорее вырваться и убежать домой, чтобы и там пожалели дедушку. Затих Лука Спиридоныч. Выпил он немного, а уже его расслабило. Задремал. Рука опустилась на ручку кресла, в котором сидел. Микола потихоньку отступил, надел шапку, вышел через тот же коридорчик в лавочку, а оттуда проскользнул меж покупателей и, не взглянувши на купца Зырянова, ушел. Домой прибежал с одышкой, рассказал не по порядку, как умел, и сердито потребовал от матери:

- Дай, мама, что-нибудь поесть! Мне надо за соломой опять ехать...

Уже под вечер на второй день подкатили к Митриевой избе дедушкины вороные. Он был трезв и ласков, и спокоен. Но не выразил желания остаться на чай, даже не разделся, посидел в шубе, с башлыком за плечами. Грустными глазами огляделся, подозвал поочередно всех внучат, поговорил с каждым, погладил по голове и даже наказал Елене:

- А этого ты в школу отдай! Этот в меня, лопоносый! - И встал, не высокий, но прямой и розовый, глаза из-под густых бровей посмотрели на Елену ласково: - Ну, со все Бог! - Широко улыбнулся и прибавил: - Выпиваю я, Еленушка, не часто и больше с радости, а на этот раз у Зыряновых выпил с горя. Ну, прости, Христа ради. Не гневайся. - И уехал.

Уехал из села не сразу, а заехал к дочери своей, Катерине. Катерина пришла к Елене только на второй день после отъезда дедушки. Елена и вся ее семья еще не пришли в себя от обиды и растерянности в догадках: почему дедушка, пробыв в селе Николаевском более двух суток, не посетил их, как полагалось, не остался даже чаю попить и поговорить с Еленой? Дети же Елены больше всего опечалились тем, что дедушка сам обещал купить им гостинцев, а потом либо забыл, либо решил, что малыми подарками большой нужды не поправишь.

Катерина все разъяснила так, как и сама Елена поняла из бессвязного и поспешного рассказа Миколки.

- Да у меня же есть чистая комната! - жаловалась Катерина. - Правда, я живу с Любашкой в стряпчей избе, а горницу зимой не отапливаю, так у меня есть дрова, я в одночасье могу затопить "голландку". Уговаривала его остаться, ночевать, - не захотел. Расплакался, покаялся: зашел, говорит, в лавку к Зыряновым. Те его узнали, никак не отпустили, упросили хоть бы обогреться с дороги. А к чаю подали водочки. Выпил, развезло его. Устал с дороги, задремал сразу же. Его уложили спать, он и проспал до утра.

А лошадей его ввели в крытый двор, работник распряг, накормил, напоил, овса задал. А на утро, спозаранку, опять его угостили вином. Так и загулял. А потом, говорят, увидел Миколку, сердце заболело обо всех и опять подвыпил. Запоем он не пьет, а вот так выпьет и начнет каждый день опохмеляться, другой раз - целую неделю. Сказал, что приезжал со всеми прощаться. Приехал в Чудак неделю назад, дом успел продать за бесценок и всю семью увозит в Риддерск.

- А у меня другое горе: Митрий-то вот уже вторую неделю, как уехал. Я не знаю, что подумать, - пожаловалась Елена.

- Ах, да ничего с ним не случится! - уверенно сказала Катерина. - Отвез одних, наверное, нашел еще куда-нибудь новых пассажиров.

Так оно и было. Только что ушла Катерина, под потемочки заскрипели полозья у крыльца. Только Митрий с трудом вышел из дровней-кошевки. Со стоном, еле передвигая ноги, вошел в избу и молча дал понять, чтобы помогли ему раздеться. На печку его пришлось подсаживать. Несколько лет тому назад, при ходьбе в Сугатовский рудник, отморозил пальцы на ногах, которые и без того были растравлены купоросной водою в шахте. Теперь те же пальцы распухли так, что валенки с трудом и болью дал снимать. Охал и дрожал. Никто ни о чем его не смел спрашивать и он ничем не интересовался. Только и сказал:

- Кожу из саней вынесите.

Микола уже распряг лошадей, ввел их в тепло двора, покрыл обоих старым пологом. А из дровней, кроме кожи, стал выносить какие-то узлы, "полштуки" "киргизина" (коричневая ткань на штаны или на другую верхнюю одежду), в твердой синей бумаге полголовки сахару, деревянный ящичек с мелочами, полмешка проса, а самое важное для глаз Миколы, на самом дне, под сеном, покрытые новой рогожей, лежали две бараньих туши. Небольшие, вытянутые в струнку, без голов, но белые от застывшего жира. Не с удовольствием, а сердито выносил все это в сени Микола. Ворчал:

- Вот навез опять добра, а сам свалился!

Только на второй день, когда немного пришел в себя, но все еще в горячке, рассказал Митрий:

- У рудовозов, дай им Бог здоровья, отсиделся в самые непролазные заносы. Опять надавали кое-чего. Потом решил проехать в Змеево, давно дядю с теткой не видал. Старик такой же кряж дубовый. Без него тетка просто бы замаялась. Семья у нее большая, муж давно умер, дети кто куда и все несут из дома, а не в дом. Оттуда приключился случай до Колывани, на Алее, солдатку с двумя малыми детьми везти. Думаю, дома все равно на печке пролежу. Повез за пять рублей. Далековато в сторону. А на Колывани опять же до Змеева нашелся пассажир. Зять у него в Змееве в приказчиках служит. Ну, мне почти что по дороге домой, крюк совсем небольшой. Вот и еще трешница. Накупил кое-чего. С праздником будете.

-- А кожа, тятя? Кожа одна поди рублей десять стоит? - спросил Николай.

- Да, да, кожа! - согласился Митрий. - Кожа не моя. Кожу по дороге нашел...

Все замолчали. Елена спросила:

- Кожа с печатью. Дорогая кожа.

- Знаю, что с печатью, - вздохнул Митрий. - Придется писаря Лапшина спросить насчет кожи.

И опять все долго молчали. В молчании этом как бы пронесся страх и соблазн: объявлять о находке или можно из кожи всей семье сапог нашить?

- Нет, сапожник не поверит, что такую кожу для себя купил. - сказал Митрий с глубоким вздохом.

А Елена в это время рассказала Митрию о приезде дедушки. Митрий выслушал и ничего не сказал. Только после долгого всеобщего молчанья решил твердо:

- Отнеси, Елена, кожу сама к старосте. Лапшин знает, что и как поступить.

Писарь Лапшин, конечно, знал, что делать. Он написал в волостное правление, а оттуда пошла бумага по сельским старостам. Через неделю, когда Митрий еще лежал на печке, у его избы слезли с добрых оседланных коней два мужика. Оба пожилые, одетые в теплые, хорошие шубы-барнаулки - значит, не беленые мукой и не из дешевой козлины, а черные, из настоящих овечьих шкур. Вошли в избу, степенно помолились на иконы, поклонились хозяйке, нашли глазами на печке хозяина; степенно, поясным поклоном и ему поклонились; оглядели избу, детей, погладили красивые полуседые бороды. Были они похожи друг на друга, как родные братья. Не сразу заговорили, зачем пожаловали. Так иногда приезжают незнакомые люди и издалека заводят разговор, чтобы разогреть сердца хозяев и начать говорить "дело" - сватовство невесты. Но у Митрия невесты были еще малы и такие богатые сваты к нему не приведут. Понял Митрий, что приехали они к нему от старосты. Кожа была уже приторочена к одному из седел, хотя Митрию этого, через тусклые заснеженные окошки, не было видно, а Миколка был уже на улице и увидел кожу, ту самую.

- Ну, кожу мы нашли - дошли, наконец, до точки степенные гости. Во всем их обличье, в манере говорить, в одежде, было то же, что Митрий знал по рудовозам. Не наш брат, мелкота да беднота, а люди, видать, крестьяне первородные. - И вот приехали по-Божьему с тобой поговорить, - продолжал один из них, - По судам тебя решили не таскать...

Митрий приподнялся на локте, посунулся с печки и с обидой перебил почтенного:

- Как так по судам? Я вашу кожу не воровал, я нашел ее на дороге. Да еще из-за этой кожи ноги свои в снегу промочил. Ее так занесло снегом в стороне от дороги, я сперва и не заметил. Только когда оглянулся, вижу торчит что-то из-под снега. А лошади меня уже пронесли. Завернуть на узенькой дороге было трудно. Вернулся я пешком, лопаты нет, откапывал руками... Потому что снег со льдом... Промочил ноги, в валенки снег насыпался, а высушиться было негде. Вот и отморозил ноги. А вы: "по судам"... Побойтесь Бога!..

Голос Митрия сорвался как в слезах. Он повалился на спину... Лихорадка трясла его, зуб на зуб не попадал. Не столько от простуды, сколько от обиды.

Второй из почтенных гостей, видимо постарше первого, в свою очередь погладил свою длинную, лопатой, бороду и подал знак первому, что теперь он скажет слово.

- Не гневайся, мил-человек, мы судить тебя не собираемся. Мы видим твою нужду и хотим дело это кончить по-Божьему. А вина твоя, мил-человек, в том, что ты увез кожу в такую далекую местность, нам пришлось за нею ехать из-под Змеёва, а ты в Змеёво ее не объявил.

Митрий, казалось, даже уже и не слушал говорившего. Выступила вперед на середину избы, Елена. Валенки ее были также стары и растоптаны, как и лежавшие возле печки валенки Митрия. Но голос Елены прозвучал по-мужски, низко и твердо:

- Кожу вашу на другой же день я сама отнесла здешнему старосте. А мой муж, сами видите, приехал простуженный, ноги отморожены. Бог видит: кожу вашу мы скрывать не хотели.

Митрий снова приподнялся на локтях. Голос его окреп:

-- Кожу вашу я нашел, может, в пятнадцати верстах от Змеёва. Должен я был возвращаться в Змеёво и искать ее хозяев? Вы сами видите, у меня все дети раздеты-разуты, а никогда за чужую щепочку не запнулся. А другой, на моем месте, да ежели знатье, что вы такие люди, ни кому бы не сказал и не показал, а спрятал бы и обул бы всех своих босых детей...

- Ну, мы же и не спорим, мил-человек. Напротив того, - мягче заговорил первый гость. - Напротив того, мы вот приехали сказать, что кожу мы получили, а тебя прощаем... И вот даже на нужду твою, деткам к праздничку, готовы дар оставить.

Он вынул из-под полы шубы, из бокового кармана теплой куртки, стопку пятаков и положил ее на стол.

В избе наступило мертвое молчанье. Положение было щекотливое: Елене захотелось эти пятаки швырнуть под ноги "гостям", а у Миколки загорелось любопытство: сколько они оставляют? Митрий с печки не мог видеть и не хотел. Но не хотел и спорить: он уж и так напуган: с богатым не судись. Доказывай, что не украл. А так, судить не будут и то слава Богу. Пусть только дадут ему хоть похворать у себя без обиды.

Уехали почтенные, "первородные" крестьяне. Миколка выбежал им вслед. Красная, крепкая, не конская, а бычья кожа, свернутая большою трубкой, торчала за седлом одного из всадников, как колчан богатыря, как это видел Микола на одной из картинок в материных книжках.

В избе никто до глубокой темноты не мог ни о чем говорить. Митрий тяжело дышал. Молчал и крепил сердце.