се дело началось к концу обеда у Митрия в День Покрова, когда Егоркин крестный, Василий Лукич, уже перед закатом солнца, вынул из кармана и положил на стол письмо. Он вынул письмо из конверта, разгладил его на столе, подвинул в сторону Елены. Та по писанному хорошо читать не умела и подала письмо Митрию, который мог читать и по печатному и по писанному, как говорилось: читает, "как рекой бредет". Митрий нахмурил над письмом густые брови и сказал:
- Уж больно мелко пишет папенька.
Но вышло у него не "папенька", а "паенька". Это насторожило Егорку. Почему не "тятя" и не "тятенька", а "паенька". Значит особый у них дедушка, не как все старики-дедушки, каких он видит на селе.
Василий Лукич встал из-за стола, размялся на ногах, слегка покачался из стороны в сторону и подошел к брату. Только теперь по настоящему Егорка рассмотрел своего крестного. Немного выше отца, с усами и с такими же пышными бачками на щеках, но без бороды. Он мало походил на Митрия, а скорее на Катерину, большеглазую и чернобровую. Нос у обоих ровный и прямой. Тут же Егорка смерил глазами носик Яши - совсем не курносый, как у Феньки, а хорошенький, чистенький носик. Понравился Егорке крестный, пытавшийся в это время помочь Митрию прочесть в письме то, что сам он не разобрал, просил прочесть Елену. Егорка украдкой подлез под ноги отца и снизу увидел письмо. Письмо - это значит: на тонком белом листике бумаги наведены тоненькие строчки, очень мелкие крючочки, кругляшки, черточки и - словом: чудо, которое отец и мать и крестный могут понимать и не поняли только несколько линеек, называемых строчками.
Тут Елена тоже встала из-за стола. Не хотелось ей признаться при Акулине и Катерине, что она не может читать по писанному. Вспыхнув до ушей румянцем, может быть от выпитой наливки, может от того, что страшно, если не прочтет письма. Она вытерла фартуком руки, осторожно взяла из рук Митрия письмо и сразу прочитала:
- "Милостивый Государь... Василий Лукич!..."
- Ну, это все я и сам прочитал, - сказал Василий, - А вот дальше: "Уведомляю вас..."
- "Уведомляю вас... - продолжала Елена, - Я на...зна...чен на пос...тоянную, а не временную должность в рудник..."
- И это все я прочитал, - горячился Василий, - А вот это какой такой рудник?
Дальше этих слов, написанных бисерно красиво, буквы были связаны так искусно между собою, что никак не разобрать, где кончается "е" и начинается "с". но Елена разобрала: - "Рид...дер...ский".
- Верно, - подхватил Митрий, - Есть такой в горах, под Белками. (Район белоснежных гор Алтая, во главе с ледниками Белухи).
- "Спроси Митрия, - читает, открывшая секрет рукописания, Елена, и тут Митрий, хоть и может читать дальше, не мешает Елене показать себя, а только подмигивает Катерине, - Не может ли... он... справить... три подводы... и перевезти мою семью из рудника Чудака.. в рудник Риддерский?"
Елена читает голосом твердым, хоть и по складам, но уверенно, а Митрий ее перебивает:
- Понятное дело - могу! Вот и Игренюху припрягу к Игренему. Пара будет знатная. А ежели по первопутку, то и четверо дровней могу наладить. У Вялкова одолжить можно кошеву обитую войлоком, очень даже приятно!
Митрий был особенно доволен тем, что старик-отец дает ему такое важное поручение: всю семью, значит мачеху Соломею Игнатьевну и четырех ее детей как бы поручает его попеченью.
- Вот это новость, так новость! - восклицает Василий. - Это значит из Чудака старика нашего переводят во-он куда. Стало быть, придется тебе перевозить всю ту же домашность, которую мы, - помнишь? - лет тому десять назад - укладывали, увязывали отсюда и перевезли в Чудак. Вот какое дело! А ну-ка, Митрий, тут вот еще приписано внизу: не разобрал я.
Митрий снова хмурит брови, но притворяется, что разобрать не может и протягивает письмо Елене. Тут уж он решил возвысить ее сегодня перед всем честным застольем.
Елена снова краснеет, на этот раз от удовольствия, и разбирает медленно, но верно:
- "Пашеньку", - читает она.
Но Василий Лукич ее перебивает:
- Вот я тоже читаю: "пашенку перевели..." Какая у них пашенка, давно всю землю здесь забросили?
- "Пашеньку... - опять читает Елена, - Перевели в учеб...ную команду во Владивосток...
- Ну, так, значит, Павла, меньшака, в учебную команду... - подхватил Василий Лукич. - Ну, это другое дело! Парень грамотный. Раз в учебную команду, значит, в унтер-офицеры выйдет... Но, батюшки, куда же его угнали? Митрий, ты знаешь, где это Владивосток?
Митрий посмотрел на Елену. Та подняла голову, подумать, вспомнить.
- Это где-то под Китаем. - мечтательно пыталась угадать Елена. - Это где-то за Амуром рекой.
- Ну, я же и говорю: вон куда законопатили Пашеньку. - с уверенностью знатока опять выкрикнул Василий. И округлил на Елену большие серые глаза свои. - И откуда ты, кума, все это знаешь? Я знал, что где-то далеко, а что за Амуром рекой, этого не знал.
Елена на этот раз поглядела на Митрия. Тот тоже должен знать, потому что сам рассказывал, как он, когда был подростком, припрягал тройку лошадей из заводской конюшни, а из другого рудника была другая тройка. На шестерке из станицы Убинской Митрий вез до Шемонаихи походную кухню в обозе великого князя Владимира Александровича.
- Владимир, ведь, и заложил город на Дальнем Востоке. Потому и называется он Влади-Восток, - уверенно прибавила Елена.
- Помнишь! - спросила Митрия Елена, - Как великий князь Владимир проезжал?
- Ну, а к чему это помнить? - спросил он в свою очередь, не поняв намека.
- Ну, к тому, откуда мы знаем про Владивосток.
- Я же туда не доехал. - Митрий все еще не понимал и пожал плечами.
- Ты не доехал, да Владимир Александрович, брат государя, доехал. На перекладных шесть тысяч верст проехал, чтобы новый город заложить и потом туда железную дорогу стали строить. Вот откуда я и знаю, потому что книжечка об этом была написана. У сестры Лизаветы и сейчас она есть.
Только теперь Митрий понял, как умна и понятлива его Елена. Ухмыльнулся и пошутил:
- Ну, ты же у меня все знаешь. Не даром "паенька" тебя мудреной называл.
Солнце закатилось, когда все веселые, сытые и довольные друг другом и собою гости распрощались и разошлись по домам.
Митрий только теперь почуял, что он голоден. Собрал вокруг себя ребят и они все вместе закончили День Покрова хорошим обильным ужином, тем более, что и малые дети к вечеру опять проголодались. Подавала и угощала Елена. Оничка была вроде почетной гостьи. Розовая и счастливая, что она так хорошо все делала и всем угодила, она молча улыбалась и ела с небывалым удовольствием.
Николай пришел от Вялковых уже в потемках. Через плечо на нем висели два зайца, связанные за задние лапки веревочкой. Шкурки их были серые, что предвещало не предвещало в скором времени настоящего снегопада. Вялков застрелил только четырех, двух отдал Николаю, двух взял себе: на мясо собакам. Сами Вялковы заячьего мяса не ели. Но Николай-Микола уверял отца и мать: заячье мясо даже лучше гусятины. Он ел зайца, приготовленного Алехой Кучерявым. И рассказал матери, как надо его жарить и лучше есть холодным, а не горячим. А из шкурок он сделает теплую шапку для себя - из одной и теплые чулочки для мамы - из другой. Елене сразу стало теплее на душе и на сердце. Микола лаской к матери не отличался и эта забота о ее не раз простуженных ногах ее растрогала. Она спросила его:
- Поди голоден? Я тебе гуся оставила.
- Какой там голоден! Там такой был ужин - три дня есть не захочу.
Митрий из-за темноты в избе даже наклонился к сапогам Миколы.
- Не продырявил?
- Да нет! - весело ответил Николай. - Смотри, даже без царапинки. Мне тетка Вяльчиха свои дает, хорошие, с онучами как раз мне впору.
Значит, все в порядке и добро, что Вялковы приласкали Миколу. У Митрия явилась опять охота даже Вялкову помочь в горячее время и даже без всякой платы. Для дружбы с хорошими людьми.
Огня в избе не зажигали. На печке сушились подсолнечные семечки. Митрий любил в потемках погрызть и поплеваться. Слышался ловкий, поспешный щелк и сухие поплевывания в руку легкой кожуры. Елене было некогда. И так до темноты запоздала с дойкой коров. Обе коровы почти что на издое, а надо все-таки выдаивать. Егорку в Филиппов пост с молока снимут, наравне со старшими, а Фенька и Андрюшка без молока зимой не проживут. Так и Митрий норовит: лучше коров подкармливать, болтушкой с отрубями поить, а молоко выдаивать, пока уже вовсе вымя не обмякнет. Да зима идет, забот не мало. А об Игренюхе Василия Лукича Митрий поделился новостью даже с Миколой:
- Вот, сынок, у нас будет и еще лошадка. Кум Василий приехал из Семипалатинска, кобылу свою на зиму нам оставляет. Микола поднял кверху прямой, красивый носик. Носик этот отпечатался на стекле окошка, в которое еще виднелся свет угасающей зари. Строгий, молчаливый носик повернут был в сторону отца и Егорка хорошо запомнил, что Микола не шевельнулся, не раскрыл рта для вопроса, а ждал, что еще сам отец скажет.
- Бог даст, зимой мы с тобой четырех запрягать станем, а потом, на поводу Стригунка можно будет приучить тащить легкие дровни.
- Нет, - сказал Микола твердо, зная, что он говорит, - Стригунка до весны я даже в пристяжку запрягать не пробовал бы.
Митрий промолчал. Молчанье длилось долго. Видно было, что Митрий думает: прав Микола или нет? Наконец, он нашел подходящий ответ сыну:
- Дал бы нам всем Бог здоровья, а там видно будет.
Микола был доволен. И спорить не надо. Он осмелел:
- А Игренюху мы попробуем. У Вялковых я видел в завозне старую кошеву. На Рождестве я попрошу у них, мы запряжем кобылу. Она молода еще, должна на вожжах ходить не хуже Гнедчика.
Митрий глухо рассмеялся и перестал щелкать семечки:
- Вот как раз я про эту кошеву вспомнил. По первопутку нам придется бабушку из Чудака с домашностью перевозить. Дедушку назначили на новую должность...
Он повернулся в сторону жены:
- Куда это, Елена?
- В рудник Риддерский, - отчеканила Елена и прибавила: - А ты бы сперва все как следует разузнал. Ведь и Чудак-то не так уж и далеко. Может быть, лучше бы тебе навестить Соломею Игнатьевну еще до зимы, пока снегу нету?
Наступило долгое молчанье, после которого Митрий встал с лавки и бросил на печку остатки недощелканных семечек.
- А ведь ты дело говоришь, Елена. Лет десять я не видел стариков, а живем не за морями!
Видно было, как заволновался Митрий, заспешил в словах и движениях. Потом скомандовал:
- А , ну-ка, давайте спать ложиться! Утро вечера, сказано, мудренее. Посмотрим, какую погоду Бог даст завтра. Зайцы-то еще серые. Вялков знает: снег нынче выпадет не скоро.
Подожгла Елена неугомонную душу Митрия. Не привык он лежмя лежать. Много в нем дремлет придавленной бедностью силы. Почти не спал всю ночь. Дело не простое - поехать, навестить мачеху и братьев, и сестер от одного отца, а все-таки не так все просто.
Встал утром Митрий на рассвете. Вышел во двор, поплескал в лицо из висячего рукомойника, даже волосы смочил, причесался, вошел в избу, наскоро перекрестился на иконы. Надел на себя старый короткий зипунишко, подпоясался, как на работу, и пошел без завтрака и чая к куму Василию.
- Ну, куманек, давай дело решим. Могу тебя с семьей на своих отвезти до города.
Василий долго и молча смотрел на брата большими строгими глазами.
- Значит, ты и взаболь Игрениху берешь на попеченье? Это дело. Акулина, ставь самовар!
- Нет, куманек, чай мне распивать некогда. Надо еще соломы на поветь навозить: поветь не вся еще закрыта. Ты решай и время назначай. Избу твою и без тебя заколочу, чтобы ветер окошки не выдул. А я отвезу тебя да поеду опять же в дорогу. В Чудак хочу съездить, все дознать, как там и что. Старик заехал теперь так далеко то нас, что мы его теперь может и совсем не увидим.
- Опять же дело говоришь, - одобрил Василий. - Сборы у нас легкие. Вот два узла да кое-какая мелочь, Акулина хочет взять для хозяйства. На одну подводу все уложится.
Через два дня на паре, Гнедчик и Игренька, Митрий запылил-поехал по дороге на Убинскую деревню. Кстати, Павла Иваныча и Грушеньку повидать. А дальше и к матери Елены, Александре Федоровне, в Убинский форпост заехали. Старенькая стала, голова трясется, а голос звучит все также приказом. Порадовалась урожаю Митрия, одобрила и детский урожай. Трех последних внучат еще не довелось повидать. Ну, пусть растут без бабушки. Ездить ей по гостям не удается. Еще две девки на руках, Марья да Варвара.
- На свадьбу обеих, хоть плачь, а привези Елену. - наказала она Митрию. - Лошади свои, можешь и с детьми приехать!
Остальной путь до города Митрий одолел ровно за сутки. Гнал, морщилась Акулина от тряски, но доехали. Квартирешка - далеко за городом, вернее, в Казачьей части, но лучшей и искать не будут, пока Василий не найдет должность. На счет денег? Денег Василий занял у Трусова. Из первой, Василий никому не обещал. Обманывать не надо, а из второй - Акулина сама голодать будет - заставит заплатить. О плате Митрию за провоз вопроса и не поднималось. Игренюха пускай будет за все в ответе. А все-таки, Василий, пошептался с Акулиной, вынес Митрию пятьдесят копеек серебром. Митрий замахал руками. У него есть свой овес коням, краюха хлеба не тронута, а на полдороге до дому - в поселке Шульбинском, казаки - родня Елены: накормят самого и лошадей, и на дорогу кое-что в запас положат. Лишь бы Бог лошадкам да самому дал здоровья.
А вышло еще лучше. На утро, еще не успел Василий вернуться с базара, как Митрий уже откормил и запряг лошадей. Василий решил проводить его до постоялого двора Анны Андреевны Пальшиной, как раз при выезде на тракт. Остановились, Василий говорит:
- Ты подожди, я кое-что узнаю. Убежал во двор. Народу на постоялом дворе было мало. Движение в город начинается, когда установится зимняя дорога. Вдруг выходит Василий с каким-то человеком.
- Вот, куманек, тебе пассажир имеется. Не совсем по пути, а может быть и сторгуетесь. Мне же пора бежать. Хочу сегодня к начальнику пожарной команды достучаться.
Расцеловались по-братски и расстались.
Перед Митрием стоит человек, вроде как солдат, не то чиновник. Разговорились: с парохода человек, из Омска, только что с пристани. И надо ему в село Бородулиху. Митрий понял, что это будет крюк, а все-таки из Бородулихи, через деревню Перерыв, можно спрямить и в Николаевский рудник. В Шульбинский поселок не попадет...
И сколько дадите? - спросил Митрий вежливо, на вы.
- Не знаю, сколько возьмешь? - спросил человек совсем по-простому, видать, что не из знатных, хоть и одет опрятно, по-городскому. Наполовину солдат, наверное. Из солдатской службы только что вышел, а поверх военного мундира новое пальто надел.
- А у вас что, в Бородулихе есть родня? - спросил Митрий.
- И дом и жена и родители, - ответил человек. И предложил: - пятерку заплачу. Больше до дому и занять не у кого. Митрий даже испугался. Пять рублей! Да он в шахте за семь рублей шесть дней работал. Но для того, чтобы не упустить пассажира, для отвода глаз , сказал о себе:
- А у меня пять человек детей. Жена дома ждать будет. Это ведь мне два дня лишних ехать.
- Ну, дома, когда приедем, что-нибудь прибавлю, - сказал человек.
- А много у вас вещей? - спросил еще Митрий.
- Да какие у меня вещи? Сундучок солдатский, весь мой и багаж.
Вынес человек с постоялого свой сундучок, а на руке шинель. Надел шинель, а пальто снял и уложил отдельно, завернув в рубашку.
- Новое пальто, вчера купил.
Сел и поехали.
Провел Митрий в дороге два лишних дня и то для того чтобы не гнать, не перепортить лошадей. Привез пять целковых, да всякого добра и сена и овса ему солдатская семья на радостях в дорогу надавала, а еще и ребятишкам на гостинцы сам отец-хозяин, человек вроде Кайгородова, такой же молчаливый и собой могутный, вынес рубль-целковый серебром. На этот рубль-целковый и разорился Митрий: накупил в деревне Перерыв всякой всячины Елене и ребятам. Все больше сладости и всем по маленькой обновке: Елене частый гребешок. Давно просила. Желтый, роговой, зубья с двух концов. После такого уж нельзя на вошку в голове пожаловаться. До последней вычешет. Оничке купил медный крестик. Жаловалась, что купалась и утопила свой. Егорке купил плетеный поясок с кисточками. Феньке - шелковую ленточку, первую в ее жизни - розовую, узенькую, но можно и бантик сделать. Андрюшке и Миколке ничего из гостинцев не купил, зато довольно для всех витых конфет и карамелек, но для Миколы из рубля оставил всю сдачу - ровно четырнадцать копеек. Пусть сам себе, что желает, купит. Этим и угодил большаку больше всего. Первый раз жизни у Миколы появились собственные деньги. В праздники он будет носить их в кармане штанов, так чтобы изредка побрякивали. В этом есть особый знак благополучия.
Да, скоро сказка говорится, да дело мешковато творится.
Сборы на поездку в Чудак начались в День Покрова, а вышло, что пришлось поехать в город, вдвое дальше, а оттуда опять сделать крюк и потерять два с лишним дня. А до Чудака-то и всего каких-нибудь сорок верст, только совсем в другую сторону, в сторону Усть-Каменогорска. Вернувшись же из Бородулихи с пятью рублями, как с неба упавшими, разменял пятерку у Зырянова, отнес половину подати сборщику, вручил оставшиеся три рубля Елене, наказал:
- Спрячь подальше!
Это означало: даже не за спину Николая Угодника, а в сундук, на дно, чтобы и самим было трудно найти.
Погода стояла еще ясная. Решил с Миколой соломы навозить на поветь, не для настила и покрытия повети, а на запас, для корма скотине. Сена из-за Убы реки до рекостава привезти не удастся. Вода уже поднялась в реке, а паром с Покрова снят. Коровы из табуна были уже распущены, лошади шатались без пастухов, на отавах, а все-таки уйдут на чужое гумно, где есть не молоченные снопы, разобьют скирды, потравят чужой хлеб, - греха не оберешься. Коров можно было уже пускать на опустевшие огороды, а за лошадьми нужен догляд. Поручил Миколе - одну лошадь держать дома, кормить ее охвостьем с гумна, но изредка выезжать на пашню, попасти других коней и жеребенка с Буланихой. Вырос долгоногий Карька, шерсть к осени стала длинной и мохнатой. Микола рад быть с лошадьми. Только жаль, не накосили несколько копешек сена вокруг пашен. Хорошей травы много зря пропало.
Дождей еще нет, а вода в реке поднялась, потому что в лесах, в верховьях реки Убы, снег выпал глубокий: как солнышко пригреет, так и реки прибудут. А вихри на полях вздымают пыль, старое сено, вырывают даже жниву с корнем и сворачивают все в винтообразные столбы, носятся по склонам. Это опять-таки из ущелий и с гор ветрогоны набегают на поля: попадут в долинку, негде разгуляться, они сталкиваются друг с другом, учетверяют силу и озоруют. Иногда и стог сена либо скирду хлеба опрокинут, а иной раз и крышу с избы сорвут.
Вот этот вихрь, что пробежал черным круто веем по селу, через огороды и через улицы, через поветь Касьяновых, спасибо, не ударил в полураскрытый лоб Митриевой крыши, но заставил Митрия еще на один день задержать поездку в рудник Чудак. Всей семьей чинили дыру в крыше и потолке. Все равно, от снега каждую зиму надо защищать потолок избы. Все старые доски, две жердочки от прясла, остатки чащи - все использовал Митрий, а сама Елена сделала замазку из глины с конским свежим пометом. Митрий подкинул даже охапку мякины. Замазали - пусть сохнет, пока сухо. Ветер даже поможет. Чтобы дождем не размыло, Митрий поверх замазки наложил соломы так, как переселенцы кроют свои крыши: ряд соломки, слой замазки, и опять. Только бы успело до первого дождя подсохнуть, потом никакой дождь не размоет. Все будет скатываться.
Для всей семьи эта починка крыши была вроде праздника. Все поняли - будет теплее, суше и с потолка не потечет. Закончили работу рано, ужинать сели засветло. Только чай почему-то показался Митрию горьким. Попробовал молоко, так и есть: молоко с полынью. Оничка уже два дня молоко в рот не брала, а Андрюшка, как возьмет, так и орать. Оничка только стрельнула по Егорке глазками. Ни слова. Егорка пил чай с молоком и с хлебом: ему все нипочем. Миколы дома не было. Увел лошадей пастись на пашню. Назавтра утром приведет пару Игрених. Игренюха Василия пойдет в пристяжках. Но опять сборы, то да се, до обеда затянулись. День короче. После обеда Митрий привел с водопоя лошадей, вводит их в ограду и видит: Егорка только что наложил под морду Буренки свежей полыни, вроде зеленой травки. Понял Митрий, почему молоко горькое. Как был с поводом в руках, так концом повода и взмахнул и через плечо стегнул Егорку, который только что повернулся к отцу с улыбкой хозяина, подкармливающего коров, когда на повети нет еще запаса сена.
Егорка заорал не столько от ожога ременным поводом, сколько от невыразимой, самой страшной обиды: за что? Он же подкармливает коровушек. Ползает на брюхе меж корней уже засохшей старой полыни, чтобы раздобыть зеленую травку, какая посвежее, а его так больно бьют. И кто же? Родной тятенька, который никогда еще его пальцем не тронул; стегнул его так больно и даже второй раз поднял конец повода да остановился, потому что понял: не надо было бить.
Все это произошло так неожиданно и быстро даже для самого Митрия, что, пока Егорка приплясывал от боли и отчаянья, защемило сердце Митрия, жаль ему стало парнишку. Видно, что детской глупости, а не со злым умыслом, он это сделал.
Пока давали лошадям овса, решил Митрий утешить Егорку. Подошел к нему уже в избе, потрепал всклоченные, давно нестриженные белокурые волосы и сказал:
- Ну, не плачь. Я тебя к бабушке в гости возьму с собой.
Егорка, как стоял перед отцом с открытым для продолжения плача ртом, так, с полными слез глазами и спросил, еле выговаривая всхлипывающими губами:
- Это правда?
- Правда, сынок. Глупый ты, зачем же полынью коров кормить? Молоко-то в рот нельзя взять.
Егорка сразу же простил все отцу, не только потому, что он возьмет его в поездку к бабушке, а потому что стегнул он его в первый и, наверное, в последний раз. Мать Егорку шлепала "по башке" и не раз, по разным случаям. То сметану как-то ложкой начал хватать из запаса для масла, то за то, что Оничку дразнил и грозил поцарапать, то с Фенькой из-за пирожка подрался... Микола бил его уже не раз и еще будет бить, потому что Егорка от кого-то научился дразнить брата "кривым султаном" за то, что тот, по несчастью, потерял один глаз. Оничка гонялась за ним с прутиком. Но ни разу не могла догнать. Всегда Егорка ловко удирал, а чаще успевал залезть в полынную трущобу, куда даже куры не всегда могли попасть, а Оничка и подавно. Но отец никогда его не бил, а с собою часто брал "для веселья" и для великой радости Егорки, в поездки, которые Миколке и Оничке даже не снились. Вот почему не только простил Егорка отца, но и проникся к нему особой нежностью. Конечно, в тех редких случаях, когда отец был груб с матерью, Егорка всегда был на стороне матери. Но об этом тяжело и даже не хотелось вспоминать. Главное же понял Егорка из этого случая с полынью, которой он кормил Буренку, что он сам виноват. Он виноват уже тем, что Оничка это заметила и грозила, что скажет маме, а он не послушался, а Оничка знала и маме не сказала. Это он понял: понял, что отец мог стегнуть его два, а то и три раза, а он стегнул только один раз. Вот этого Егорка никогда не забудет. Хотел же стегнуть второй раз и уже поднял руку, размахнулся и... не стегнул, потому что Егорка перед этим глупо радовался перед отцом, что делает добро, а на самом деле - делал зло: молоко было горьким после этого еще несколько дней.
А теперь еще и награда: отец берет его с собой на рудник Чудак, к бабушке. Если бы не побил, наверное, не взял бы. Это самое главное, что радовало Егорку. Но мама? Мама на этот раз чуть все дело не испортила. Она спрашивает Митрия:
- Куда ты его возьмешь, разутого, раздетого? Людей смешить?
Но уперся отец. Вот уж по-настоящему добрый, любящий отец. Он твердо приказал Елене:
-- Иди к Катерине. Я знаю, у нее давно хранится пальтецо, как раз теперь на рост Егорке.
Слыхала об этом пальтеце Елена. Историческое пальтецо. Осталось оно от Коленьки Ползунова, того самого семилетнего Коленьки, который уже спит под белым мраморным памятником на Крещенской горке. Пальтецо досталось Катерине, когда она, еще девушкой была во услужении в доме уже другого горного пристава. Сама она овдовела, не дождавшись сына. Так пальтецо и лежит у нее в сундуке, обложенное для сохранности от моли "богородской" духовитой травкой.
Пошла Елена к Катерине. Та вынула из сундука пальтецо: хорошо, что напомнили - надо проветрить да почистить. Развернула, положила поверх покрывала на кровати: пальтецо, как сейчас от портного, да такое красивое, мягкое, светло-серого сукна и на шелковой подкладке. Отвороты бархатные, карманчики из мягкой фланели с застежками на клапанчиках. Пальтецо просто загляденье, картинка для показа.
- Вот и суди сама, - говорит Елена Катерине. - Как же такое пальтецо наденет Егорка? Перво-наперво, оно ему будет велико. - и еще раз рассказала, откуда пальтецо. - Да, сшито оно было для Коли Ползунова... Для того самого, который спит теперь под белым памятником на Крещенской Горке. Ползуновых Бог не благословил другим сынком. А Коленьке сшили его к Пасхе. Только раз он его и надел, на Страстной неделе к причастию. Вскоре заболел да и умер. Больше никто и никогда не надевал его... Мне бы не жалко, да ведь смешно: по полу тащится будет, а потом: нельзя же босоногому такое пальтецо в дорогу. Такое надо надевать с лаковыми сапожками да с рубашкой шелковой либо атласной.
Даже без этих возражений Елена сама бы не решилась брать такое пальтецо. Ничего не стоит испортить, да и очень уж оно барского вида. Княжичу такое надевать. И не огорчилась отказом Катерины. Поняла. Понял и Митрий. Вместо красивого пальтеца с барича, пришлось Егорку одевать в Оничкину фланелевую кофточку, а Микола великодушно уступил ему свои сапоги. Сапоги для Егорки были так велики, что пришлось наматывать на ноги несколько тряпок и тащил Егорка эти сапоги, как гири. Микола отдал Егорке даже свой картуз. А для защиты от ветра, Елена дала в руки Егорки свою шаль и наказала Митрию:
- Не простуди ты его. А то и картуз ветром сдует - не уследишь.
Когда уселись в телегу с запасами овса и кое-каких гостинцев бабушке: жареную курицу, десяток яичек, мешочек подсолнечных семечек, сдобных калачиков на всю семью, - Микола подошел к телеге, впервые обнял Егорку, вроде как по-братски и, смеясь одним здоровым глазом из-под изуродованной шрамом брови, сказал:
- Ну, и чучело же ты гороховое!
Отец приподнял кнут на пару лошадей. В корню был Игренька, в пристяжках Игренюха Василия Лукича. Микола придержал Цыгана и Бульку, чтобы не увязались собаки следом. Затарахтела телега по улице вниз, к мосту под тополевой рощей, а оттуда, влево по проселку, в далекое синевшее ущелье, куда Митрий и сам давным-давно не ездил. Не приходилось бывать и в Чудаке больше десяти лет, с тех пор как перевозили туда отца и мачеху из рудника Николаевского. Игренька попросил бича, зато Игренюха горячилась, пришлось ее сдерживать. Изогнула шею колесом. Хорошая молодая кобыла. Не мешало бы весною "огулять" ее, пусть и у Василия будет приплод.
Пылил проселок позади телеги. Солнце поднялось высоко.
Дорога вьется по извилистой долине речки, карабкается на увал - горбатое взгорье, - теряется среди опустошенных осенних пашен и непаханых пустырей, заросших высоким бурьяном. Вот опять круто вправо, опять почти что назад - влево. По дороге ни заимочки, ни деревеньки. Игреняя, значит светло рыжая масть лошадей, стала темно-бурой от пота. Под шлеями - белая пена. Это хорошо: значит, лошади под кожей имеют жирок. Ну, пусть пройдут немного шагом. Можно и остановиться, пусть отдохнут, подумают, как жизнь пройти.
Расстояния до Чудака никто не мерил. Мерят его по времени, по качеству дороги, по погоде. Старики не даром говорят: "Не лошадь везет, а погодье". А и от коня зависит: на хорошей лошади тут и тридцати не будет, а на плохой, да в грязь, и целый день проплачешь.
Митрию думается в одиночестве скачками. Егорка уже не собеседник, а все же для Егорки он прикинул на лошадок:
- Ну, ретивые, златогривые! - и покосился на Егорку.
Под большим картузом ни Егоркиной рожицы, ни глаз его, ни носика не видно.
Егорка поднимает мордочку. Счастливая улыбка кривит ее в забавную гримасу и голосок пищит с усилием:
- Не-ет. Нисколечко!
- Ну, вот и молодец, - подбадривает отец. - Только нос в гостях почаще вытирай. - Митрий поправил на Егорке картуз, подтыкал шаль, чтобы прикрыть всего поплотнее, и мирно, наставительно прибавил: - А ежели за стол посадят со взрослыми, с малыми ли, ничего без спросу со стола сам не хватай. Смотри, как другие делают. Бабушка, Соломея Игнатьевна, строгая, порядок любит. Чистотка.
Давно не видел Митрий мачехи, да и вышел из возраста, когда ее побаивался, а все же сохранилось нечто вроде боязни, в данном случае, за Егорку: уж очень Егорка смешно одет. В пути есть время кое-что вспомнить, и вспомнил многое, старое и обидное. Но постарался все заглушить песенкой. Запел негромко, тонким голосом, по-бабьи. Слова приходили не сразу и не по порядку. Один мотивчик уносил его в одно забытое, другой - в другое. Тут и далекое, тут и близкое, почти вчерашнее, а поля и косогоры перед глазами - все вот они, их не забыть, ни похоронить в печали нельзя. Всего и не объять и не вспомнить и не понять. Жизнь - она история мудреная.
Песенка без слов из бабьего голоса переходит в тенористый мужской и находит слова:
Уж ты, гуленька, мой голубочек,
Ах, златокрылый ты воркуночек.
Ты зачем-пошто в гости не летаешь,
Разве горюшка моего наешь?
Не его это песня, а Еленина, и это правда, у нее горя побольше, болезни да роды детей, да обиды, им наносимые. Это ее песенка и помогает пожалеть Елену. А Егорка слушает и может быть когда-то вспомнит по иному, чем сейчас слышит и понимает. Ему жаль и мать и отца, обеих. Стегнул его по спине поводом, а все-таки жаль отца. Не по бедности, нет, бедности Егорка не знает, богатства не понимает и не думает о том, что другие дети живут сытнее и одеты лучше. Это для него нипочем.
Вот так, через голос отца, с далеких белых вершин и через ропот колес телеги по колеям травянистой проселочной дороги, стрелой вонзается в Егоркино сердечко родительская грусть-тоска. И если жизнь его продлится, тоска эта пойдет за ним следом до гробовой доски.
На закате солнца, с последнего спуска в широкую долину, зажглись вдали, на противоположном склоне, много-много окон одного длинного двухэтажного здания. А внизу, в самой долине, как и на Николаевском руднике, обозначилось множество домиков; разные, пестрые, большие серые, но и в них то тут, то там пламенели окошки, большие и малые. Только здесь потеснее, все дома прижались друг к другу, как будто и улиц между ними не было. Новых тесовых крыш совсем не видно, но есть зеленые, крашеные, значит, железные крыши. Значит, и здесь есть Зыряновы и Кайгородовы, богатенькие люди.
Вот почти что сразу и подъехали, остановились у серого низкого дома. Ворота в ограду не закрыты: одна воротина висит косо, на одной петле, точно так, как весной висела и во дворе Митрия, только эти ворота посолиднее, тесовые. В ограде мусор, много листьев, опавших с больших деревьев возле дома.
Митрий сошел с телеги, открыл вторую воротину, ввел лошадей в поводу внутрь просторной ограды. Никто не вышел им навстречу. Старая рабочая телега стоит под навесом, где должны были стоять выездные дрожки на железном ходу. Их нет. Нет и лошадей в конюшне. Но выездные саночки, что были еще там, в новом каретнике Луки Спиридоныча в Николаевском руднике, стоят на возвышении, целые и даже не очень пострадавшие, покрыты рогожей, видно, что берегутся. Любит старик лошадок и хороший экипаж умеет беречь. Значит на лошадях и на дрожках он укатил на Риддерский рудник за двести верст. А хозяйство запущено: сына, Павла, уже два года дома нет: в солдатах, далеко.
Все это быстро окинул взглядом Митрий, пока вводил в ограду лошадей. Оставил Егорку в телеге, вошел на заднее крылечко, вытер ноги о старый коврик, помнит и его когда-то новым. Высморкался, утер усы рукою, постучался в дверь. Не сразу за дверью послышалась возня и детские голоса. Большие карие глаза, точь в точь, как у мачехи, на смуглом личике девочки удивленно встретили его в приоткрытой двери. Позади девочки стояли двое мальчиков. Один поменьше Егорки - вылитый Лука Спиридоныч, другой - побольше, похож на Павла, значит, на Соломею Игнатьевну. Он знал их имена. Раису знал трех лет в Николаевском, мальчики родились в Чудаке, он их впервые видит. Раисе - тринадцать лет. Она узнала Митрия по обличию, а может, просто догадалась. Сразу бросилась к нему на шею, крикнув братцам:
- Да это же наш Митенька. Глядите, как папенька на портрете.
Оба мальчика , не поздоровавшись, пустились по двору, посмотреть на лошадей, а там, в телеге, сидит Егорка, смешной в своем наряде. С шумом, с криком помогли ему вылезти из своего гнезда, а у него в этом гнезде остался один сапог вместе с тряпками-онучами. Раиса подбежала, помогла одеть сапог, прибавила веселья. Повели все трое Егорку в дом под руки, потому что не мог он двигаться: ноги стали как деревянные, отсидел. Митрий задержался в доме: все то же, как было когда-то, еще в детстве. Тот же "тавалет" - родной его матери приданое, большое, в рост человека, зеркало. Увидел в нем себя. С юности себя во весть рост не видел: правда что, как капля похож на родителя, только родитель-то, вон он на "списанном" портрете на стене одет в сюртук и в белой манишке на груди и галстук черный, бантом. Куда ему до родителя? А возраст, пожалуй - тот же. Под сорок было отцу, когда "списали" с него этот портрет. Шум отвлек Митрия от портрета, он оглянулся: в гостиную комнату вводили Егорку. Тотчас бросился к нему - вытер нос. Егоркина рожица расплылась в улыбке от небывалой ласки незнакомых детей.
- Ну, здоровайся с дядями! - кричит Егорке Раиса.
Егорка только теперь понял, что надо поздороваться со всеми. Двинулся по направлению большого зеркала и там, рядом с двумя мальчиками, увидел третьего. Да, там они самые Костя и Ваня, а кто же третий? Чудно! Кофточка на нем Оничкина и сапоги тащатся по полу, точь в точь, как сапоги, которые Егорке дал Микола. Не здороваясь с "дядями", Егорка движется все ближе и ближе к этому третьему, а тот движется прямо на него. А из-за спины того, что движется, смотрят на него большие, смеющиеся глаза Раисы и даже язык высунула, дразнит.
Все вокруг стояли молча, потешались. Даже Митрий понял, что Егорка околдован зеркалом и не понимает, что это он сам себя видит. Затих, остановился и тот, в зеркале остановился. Егорка испугался и заревел и тот, в зеркале, скривил лицо и видно, что ревет, такой смешной, курносый, некрасивый, даже противный парнишка. Когда от этого наваждения он еще громче заревел и зажмурил глаза, в комнату неожиданно, с парадного крыльца, вбежала полненькая, круглолицая девушка в черной жакетке и в белой шапочке. - это Серафима, ей уже шестнадцать лет. Не здороваясь с Митрием и видя, что гость-племянник плачет, она бросилась к нему, склоняясь даже на колени, вытерла ему слезы и набросилась на Раису:
- Ну, это уж ты его расквелила! Тебе во всем потеха!.. Не плачь, не плачь!
Быстрый взгляд серых, чуть раскосых глаз стрельнул в Митрия, прищурился в приветливой улыбке. Серафима усадила Егорку на пол, стала снимать с него тяжелые сапоги и приговаривать:
- Беги-ка, босиком побегай, - лучше будет...
Сняла с него и кофточку, утешая. Засмеялся и Егорка, понял, что в этом стекле, которое его так напугало, все они ненастоящие, другие. Но все таки, как они там в стекле ходят и помещаются? Только теперь Серафима бросилась к брату Митрию, обняла нежно и поцеловала трижды по одному разу в волосатые щеки и раз в усы. Все в доме ожило. Серафима сама разделась, осталась в пестром платьице, бросилась на кухню самовар ставить. Шалунья Раиса бегала за ней следом и рассказывала с ужимками, какой он, Егорка, смешной и глупый.
- Но ты посмотри: он весь в тебя - такой же курносый и глаза щелками?
Серафима при этом еще ласковее голубит Егорку: подбежит к нему, поворкует да опять на кухню.
Все быстро наладилось, ожило в доме. Егорка согрелся, смотрит вокруг себя с удивлением на этих родных людей и на вещи, и на мебель, какой он никогда не видывал. Повеселел и Митрий. Понравились ему его младшие сестрицы и братцы от одного отца, только от разных матерей, а смотри какие ласковые, просто даже удивительно. Особенно понравилась Сара: Серафимой в доме ее никто не называет, как и Раису - зовут Раей. А мать их: Соломея - тоже удивительно, как будто все имена Еленой из Евангелия вычитаны. Да и ее собственный дед - казак донской - Исус, потому что отца ее, значит Митриева тестя, хоть в живых он и не застал, а все время слышал, как его величали: Петр Исусович. Удивительно!
Сара и Рая увлекли Митрия на кухню, оставив мальчиков играть в гостиной, и там наперебой все ему рассказывали, сами готовя ужин.
- Маменька пошла по делу к Улагину, торговцу нашему.
Серафима говорила так быстро, что Раиса сразу же должна была переводить для Митрия ее скороговорку на более медленный лад.
- Старается она найти покупателя на наш дом. А папенька еще перед Успеньем уехал в горы на своих Вороненьких. Знаешь, он ведь без лошадок шагу не шагнет. Писал нам, что Чудак должны закрыть и он вернется дом продать. А теперь его там должность задержала, нам самим придется дом продавать и всю домашность на возах перевозить. Я говорю маменьке: "Продай ты весь этот старый хлам, там новое все купим". А она мне: "Потому никто не купит, что хлам. А на новое, где денег взять?"
- Мы все радешеньки переселиться, - подхватывает Рая, - Тут такая скука. Нынче даже учитель еще не приехал. А я в Риддерске скоро все закончу - там, наверное, школа - не нашей чета.
- Папенька пишет, - перебивает Сара, - Там школа громадная и церковь каменная и много господ живут при горном деле. Там у них "головку" золотую из руды вырабатывают... А какая это "головка" я что-то не пойму. Маму спрашивала, она говорит: "Это секрет". Митенька, ты знаешь, почему это секрет?
- Это не секрет. Это особыми гранитными колесами дробят и в муку мелят руду, а вода подбегает под колеса и простой песок уносит, а золотоносный остается на листах. Вот это и есть головка. Наши рудовозы возят ее в Змеево плавит. В Риддерске плавильного завода нет, а есть только "бегуны" - это камни, вроде жерновов. Только они не лежа ходят, а стоя катаются по два в ряд. А там ремни длинные, широкие к осям идут, а оси ворочает вода. Шум такой, что ничего не слышно, когда "бегуны" бегают.
Слушали Митрия внимательно и жадно и даже Рая похвалила:
- Ты, Митенька, даже секреты можешь толковать. Вот я теперь маменьке все растолкую. А она у нас у-умница. Как что не знает, сейчас же у нее - секрет.
- Ну, ты тоже не болтай, - прервала ее Сара, - Маменька у нас над папенькой глава. Она ему, бывало, наказывает: "Ты не гордись, что жалованье получаешь. Получить не мудрость, а вот мудрость тратить - это великий секрет".
- Ну, и што же: маменька умеет тратить? - спросил Митрий.
- Да еще как. У нее ни один грош даром не пройдет. Папенька ее за это очень уважает. А иначе, как бы мы прожили, такая семья, на одно жалованье? А ему же еще и лошадки стоят денег и людей угостить любит.
- А папенька выпивает? - понизил голос Митрий.
Девочки переглянулись. Помолчали, потом решили ответить каждая по-своему, но одним духом, обе вместе:
- Изредка и понемножку, - осторожно призналась Сара.
- Они это делают оба вместе, - оправдательно сказала Рая, - Это их секрет...
Все рассмеялись.
В это время в кухню вбежали все три мальчика. Ваня кричит, показывая на черные, в цыпках, Егоркины ноги:
- А я думал, это у него чулки на ногах!
- Раиса! - голос Серафимы строг. - Веди его сейчас же в баню. Вымой ему ноги.
И побежали в баню, через двор, все четверо.
Митрий пошел следом.
Лошади стояли все еще запряженными. Распряг их, поставил под навес выстаиваться и начал наводить порядок на дворе. Серафима выбежала, позвала чай пить, пока обед будет готов. Ответил ей:
- Лучше маменьку подождем! - продолжал мести, скрести, переставлять в порядок разбросанные по ограде хозяйственные вещи. Уже и Егорку, вымытого, привели в дом, уже и сумерки нахмурились над домом, когда Митрий услыхал позади себя знакомый, звучный, строгий голос:
- Это кто тут у меня без спросу распоряжается?
Митрий даже испугался, но когда Соломея его обняла, назвала Митенькой, оба расплакались от радости.
- Сара говорит, что ты и есть без меня не стал. Пойдем-ка в дом, бросай метлу. Я тебе рада-радешенька.
Когда сели за стол, Соломея сама спустилась в подполье, принесла пузатый кувшинчик.
- У старика там, по секрету, еще три таких хранится. А я секреты его знаю. Жду его со дня на день, а для гостя дорогого один распочнем. Серафима, рюмочки принеси из столовой! Мы тут по праздникам столуемся. Стара я стала топтаться взад да вперед. Ну, и кухня у нас, видишь, поместительная. Зимой мы тут все греемся. Сарочка, накорми сперва ребят да пусть отсюда уходят.
Уронила Соломея взгляд на Егорку, кивнула ему головой, как бы отдельно, на особицу еще раз поздоровалась и спросила у Митрия:
- Это, что же у тебя самый младший?
- Нет, - ответил Митрий, - Под ним есть еще дочка, Фенька, по четвертому годочку да еще сынок, Андреем звать. Тому только второй пошел.
Соломея Игнатьевна зорко, насквозь пронзила Митрия взглядом и с укором спросила:
- И еще будут? - И когда Митрий виновато опустил глаза и не ответил, Соломея продолжила: - Вот то-то, плодовито наше племя. Видал моих-то, вон они: мал мала меньше, а старику-то, ведь, под семьдесят. Ешь, да выпьем на здоровье!
Налила только себе да Митрию. Перекрестившись, молча и торжественно выпили. И молча продолжали есть. Когда же дети наелись, Соломея и Серафиму услала из кухни. Велела не убирать со стола только кувшинчик да рюмочки. Наливка была крепкая и после двух рюмок Соломея расплакалась. Пашеньку, сыночка любимого вспомнила.
- Угнали его куда-то , аж на Сахалин царю служить.
Обернулась еще раз в сторону столовой, где Серафима звенела посудой, наказала:
- Пусть те там не шумят. Пусть Рая им сказки почитает. Чтобы тихо было в доме. Да на ночь, чтобы не ленились чистые рубашки снять. Сама им вслух молитвы почитаешь. Я тут посидеть хочу, с гостем побеседовать.
Все это было то же, что не нравилось Митрию в раннем детстве. Строгость, чистота, порядок и молитвы. Тогда Соломея была совсем юна, а молиться также строго всем пасынкам наказывала и сама читала молитвы вслух. Луку Спиридоныча и того за столом осадит: - "Лоб-то бы перекрестил перед даром Божьим!" Вот она была какая, и такую же теперь видит перед собою Митрий, и проникался к ней новым страхом. Нет, это не страх. это тоже что-то хорошее.
А Соломея продолжала говорить. Чуялось, что давно ни с кем не говорила она по сердцу. Налила еще по рюмочке, сказала: по последней, и отставила кувшинчик подальше от себя.
- Ну, ты еще в соку, если и еще будут ребята, вырастишь, выкормишь, только вот Елене-то не так легко их рожать да хоронить, а растить и того горше, когда нужда да болезни. Сколько ей уже? Тридцать три, а мне-то, дуре, ведь пятьдесят второй, а видишь: Косте-то всего пять лет. Разве это не грех?
- И еще будут! - сказал повеселевший Митрий. - Здоровье у тебя - дай Бог всякому.
Понравилась эта шутка Соломее, но она замахала руками:
- Окстись, мужик, не смейся!
Вспомнили о старом, только о хорошем, плохого, как будто и не было. Говорила одна Соломея, Митрий молчал, дивился на мачеху: постарела, но не очень, пополнела, а в волосах ни сединки и лицо без морщинок. Все-таки, почти что барыня. Работы тяжелой никогда не знала. Не то что Елена, замота, всегда суха-худа и чем питается? Всегда на сухаре да на чаю без сахара. А тут весь дом нужды не знает, а старику и вправду, должно быть не легко на старости всю семью содержать. И выходило, что Митрий все-таки герой: и нужды больше, и семья больше, и изба убогая, а вот есть силы, даже отцу мог бы как-нибудь помочь.
Уже и голоса в доме затихли. Егорку Рая уложила вместе с Костей. Костя повернулся к нему спиной и сразу уснул, а Егорке не давали спать "цыпки". Вымыли ему ноги в бане с мылом, вот и жжет и саднит, а плакать он не смеет. Терпит, только спать не может.
Допоздна засиделись в кухне Соломея с Митрием, наговорились за все годы.
Вспомнил Митрий, что лошади все еще не спущены к сену. Пошел, пощупал их сухие шкуры, погладил по шеям, привязал к телеге с сеном и вернулся в дом. Соломея Игнатьевна все еще сидела на кухне, ждала. Показала на кувшин и спросила:
- А еще по одной?
- Ну нет, много довольны! - решительно сказал Митрий.
Она не настаивала, а Митрий все-таки присел, хотел спросить о том, хватает ли им родительских заработков, но подумал, что это неудобно и спросил про другое:
- Значит, дом этот продавать будете?
- Да кто купит? - оживилась Соломея. - Рудник закрывается, чиновники и мастеровые свои дома имеют, да и те наполовину разъедутся работу искать в других местах. Ходила я сегодня к нашему богатею. Болтали люди, что он по дешевке пол села скупил. Все враки. Он сам жалуется, что никто долгов не платит. В Усть-Каменогорск решил переезжать. Ой, ты не знаешь, как я бьюсь! Девочек надо учить. Серафима уже два года ходит, работу ищет, хоть бы горничной. Раиса еще и школу не кончила, а эти двое вот-вот опять из рубашек и из всего вырастут, их тоже надо одевать, учить... А старика, того гляди, в отставку уволят. А пенсия ему будет девять рублей в месяц!..
Тут Митрий решился вроде как помочь:
- В Риддерск я вас всех на своих лошадях без копейки перевезу.
Соломея Игнатьевна громко рассмеялась и отчаянно махнула на него рукой:
- Ой, Митенька, родной! Да куда я на зиму в чужое место из своего угла с четырьмя детьми поеду? Вот он сам приедет, пусть распоряжается как знает, а на квартиру в Риддере я не пойду. Ежели продаст здесь дом хоть за пол цены да купит там, тогда поеду.
Тут она решительно встала и повела Митрия в гостиную, оттуда подвела к спальне мальчиков, потом к двери отдельной спальни девочек, а позади, в глубине коридора показала свою спальню, просторную, с горой подушек на большой кровати. Потом пошли обратно в, расположенный рядом с гостиной, кабинет Луки Спиридоныча.
- Он тут всегда спит. Видишь, девочки для тебя постель на диване приготовили? - Она пощупала: мягко ли, достаточно ли теплых одеял. - Вот тут ты и спи, отдыхай со Христом! - перекрестила его издали, повернулась уходить и еще прибавила: - А ты не обессудь меня. это я лишнего выпила, жалуюсь. Ты-то сам с Еленой да с пятерней в одной избе живешь да еще хвалишься: без копейки нас перевезешь этакую даль...
- Ну, наше положение другое. Мне нынче Господь пшенички уродил и скотинки прибавил. Четырех коней по первопутку могу запрячь...
Ну и слава тебе Господи, что не жалуешься, а мне и подавно грех роптать... Спи на здоровье!
Плотная, невысокая фигура Соломеи еще раз развеяла широкими юбками, когда она круто, молодо повернулась и пошла к себе по коридорчику.
Митрий как стоял посреди отцовского небольшого кабинета, так и остался стоять в недоумении, один, впервые среди вещей и мебели отца, почти что барина. Перед письменным столом узнал старое, фигурное кресло, на которое никогда раньше, в юности, не посмел бы сесть. И теперь не решался. Посмотрел на письменный стол. На нем в порядке папки с бумагами, какие-то книги, чернильница и песочница одной формы, из темной меди, тут же маленькие счеты с костяными четками. Все опрятно, все в порядке. Неудобно тронуть. И верилось и не верилось, что все это отцовское, его родного отца, который стал как бы чужим с тех пор, как ввел в дом молодую женщину, неродную мать. А она теперь и родной роднее.
Подошел к этажерке в углу. Разные там книги, безделушки, должно быть дары от начальства или от заводских мастеровых. В красном углу одна большая икона - Спасителя, а поодаль от нее в раме портрет Царя-Освободителя. Узнал сразу: у Елены есть поменьше и без рамки. А на другой стене - вот он сам Лука Спиридоныч, "срисованный" на портрет. В большой раме, под стеклом. Да, срисован, как живой, такой точно, каким помнит его Митрий в юности, лет двадцать пять тому назад. И в темном сюртуке, в том самом, в котором венчался с Соломеей. И обличье "благородное" - и борода, как у Митрия, узенькая, козликом, и бачки пушистые, а руки белые, совсем барские. Да, похож Митрий на отца, но где же ему ровняться? Вот и рубашка а отложным накрахмаленным воротничком и галстук бантом. То, да не то. А похож, недаром Раиса сразу узнала.
И приятно, а не смел раздеваться Митрий, чтобы лечь в отцовскую постель. Уж очень чисто да мягко и пахнет душисто. Вспомнил, что отец никогда не курил, потому и Митрий никогда не пробовал курить.
Устремился на икону, постоял, пока прочел в уме молитвы, какие вспомнил; сегодня особенно захотелось постоять перед божницей: мачеха его перекрестила. С усмешкой на губах Митрий разделся, погасил лампу, лег в постель, как в рай погрузился. Лучше и быть не может. Особенных дум не приходило, а заснуть не мог. Волнительно было - лежать в постели родного отца. Уж очень трудна была жизнь шахтера, но и пахаря не легче. А мачеха права: грешно роптать. - На этой думке и заснул, да спал так крепко без просыпу, что когда утром проснулся, в окна льется солнечный свет, из кухни слышны голоса, а Митрий озирается и понять не может, где он и что это такое вокруг - все незнакомое и будто как во сне. Встал на ноги, увидел на стене портрет отца - все вспомнил.
Не было у Митрия никогда такой охоты, как в этот день - все в ограде и в конюшне, и под навесом, и в палисаднике - все вверх днем перевернуть, все вычистить, прибрать, поправить. Прежде всего ворота исправил. Попробовал - запираются без труда и не скрипят. Мачеха и Серафима едва его принудили войти в дом покушать. Лошадей почистил, телегу смазал, все сделал и делать больше нечего.
Зато, вечером, пир был горой, ужин в столовой, без малых ребят, только Серафима за столом. Даже Раиса кушала заранее с мальчиками. Соломея Игнатьевна в светлой, кашемировой шали на плечах, сидела королевой и рассказывала и расспрашивала, смеялась и плакала. Была довольна, как никогда, своим пасынком и не знала и не думала, что он такой удалец и на все руки молодец.
Кувшинчик они в этот вечер докончили вдвоем, но после четвертой, Митрий опять уперся, не упросишь. И это понравилось Соломее. Но не понравилось ей, что Митрий больше погостить не захотел. Завтра решил ехать. Того и гляди снег повалит, дома хлопот тоже непочатый край. Еще одну ночь проспал в родительской постели, на пружинном, мягком диване, а утром собирался долго. На споры ушло много времени. Пришлось оспаривать мачеху, которая надавала всяких добротных вещей, из которых выросли и девочки и мальчики, а Митриевым ребятишкам все пригодится. И Елене кое-что с себя, и Митрию от дедушки. Что нужно починить - Елена мастерица, починит. Неловко было брать, а уговорила. Каждому в семье подарок, а Елене, на особицу - кашемировую шаль со своих плеч.
Пришлось спорить с Серафимой, с Раей, Ваней и даже с Костей - все уговаривали остаться у них еще, хоть на денек. Тут Митрия переспорить не могли. Решил ехать.
Соломея Игнатьевна вспомнила, что у Егорки, кроме фланелевой кофточки с плеч сестрицы Онички, ничего нет, а на дворе подул холодный ветер. Пошла на чердак, долго там рылась в разном тряпье. Хотела еще кое-что отобрать для ребят Митрия, да все не мыто и помято, не решилась, но попался ей старый сюртук Луки Спиридоныча, тоже помятый, позеленевший от времени, но суконный, крепкий. Тот самый, в котором он когда-то был "срисован" на портрете и в котором он венчался с Соломеей. Отряхнула с него пыль и в него перед самым отъездом закутала Егорку. Митрий узнал сюртук и не то от жалости к себе и к отцу, не то от радости, что бабушка укутывает внука в такую дорогую для семейства вещь - украдкой смахнул со щек слезинки.
Распрощавшись и расставшись с домом бабушки, выехали на извилистый проселок между залитых солнцем ущелий. Ветер дул острый и холодный. Митрий обратился к закутанному в теплый дедушкин сюртук Егорке:
- Ну, что, сынок, поглянулась тебе твоя бабушка?
Егорка только расплылся в довольной улыбке и даже не знал, надо ли и как на это отвечать. А отец, потрогав рукой добротность сукна и подкладки под сюртуком, прибавил:
- А сюртук-то дедушкин. В нем он на патрете срисован. Видал, на стене под стеклом висит? Да, вот какой это сюртук. Память дорогая!
Егорка не видел себя в своем наряде: большой Миколкин картуз надвинут был на его уши, а сюртук, поверх Оничкиной кофточки, торчал углами и весь Егоркин вид был точь в точь, как чучело, какое на огородах ставят пугать ворон. Этого и Митрий не заметил.
Навстречу, вместе с ветром надвигалась серо-белая туча. Вскоре из нее повалил первый, вихрастый, крупными хлопьями, снег. В колеях дороги он смешивался с пылью, превращался в вязкую грязь и наматывал на колеса липкую тяжесть. Надо было ехать тише, но и задерживаться опасно. И остановиться по дороге негде: ни заимочки, ни деревеньки на пути. Ну, ничего - лошадки отдохнули, довезут.
А земля давно ждала белоснежного Покрова Пресвятой Богородицы. Ехали медленно и Митрий пел молитву Богородице тонким, бабьим голосом, а думал о Елене: не захворала бы опять. Непогодь настает...
- "Пресвята-ая Богородица, спаси-и на-ас!.."
