о многих местах Сибири, день Покрова Пресвятой Богородицы, совпадает с покрытием земли снегом. Если не все долины и степи еще покрыты снегом, то высоты гор уже белеют и пролетающие над ними ветра охлаждаются и усиливают стужу даже в бесснежных равнинах.
День Покрова, по старому календарному стилю, падает на первое октября, по новому - на четырнадцатое, значит, до Филиппова Поста еще полтора месяца, а Филиппов Пост начинается по старому стилю четырнадцатого ноября, когда твердо устанавливаются санные пути, замерзают реки и озера и дороги спрямляются и облегчаются прочными натуральными мостами. Но с Покрова и до "рекостава", то есть до замерзания рек, стоит еще осень, самая распутица, когда, что называется, нельзя ездить ни на санях, ни на телеге. Все же Покров считается уже началом зимы, он резко разделяет, как самую погоду, так и поле от деревни. К Покрову все полевые работы должны быть закончены, хлеб на гумнах смолочен и провеян, а если остаются снопы, они складываются в "клади" или скирды, похожие на избы с крышами. Труд пахаря перемещается в деревню: поправляются дворы, заплетаются новые плетни, иногда для утепления двойные, чтобы между ними можно было заложить и утоптать солому. Для этого хозяева рубят, где только можно, однолетнюю гибкую поросль тальника-чащу, возами возят ее в деревню, укладывают поверх ряда жердей на повети, сверху покрывают соломой или сеном. Потом привозят, "загодя", еще на телегах, запасы сена, сметывают его на сеновалы и повети и во дворах становится темно. И не страшны теперь снежные метели.
В Сибири зима не только "через прясло глядит" во дворы крестьянина, она врывается внезапно и заметает, заваливает двор высокими сугробами, по которым свободно могут забежать на поветь собаки или с салазками ребятишки, чтобы прямо с крыши избы устроить свои веселые катанья.
Но снежные метели на морозе придут еще в Филипповки, а на Покров День не всегда и снег коснется серых, опустелых полей и лугов.
Митрий в эту его первую осень с запасами урожая готов был не только встретить зиму, но и самый праздник Покрова, как день благодарения Богу за то, что он не отстал от более справных хозяев ни в молотьбе, ни в покрытии повети, ни в запасах для семьи. Если не всю зиму, то до Великого Поста - пробьются без нужды.
За два дня до Покрова Микола взял Егорку с собой и поехал за последним возом чащи в долину реки Таловки. День был теплый. Босой Егорка не нуждался ни в курточке, ни в шапке. Микола и сам, как настоящий лесоруб, был в одной рубашке: на работе, с топором, тепло до пота. Егорка помогал таскать чащу к телеге и отложил для себя и для своего дружка-приятеля Ваньки Агафонова, две самые прямые ровные чащинки: это для того, чтобы сделать из них по коню. А сделать из чащинки коня он сам умеет. Надо на нижнем, тоненьком конце талового прута сделать надрез, согнуть коленцем. Из коротенькой, тоже таловой палочки, сделать другое коленце, вставить его в надрез под главным коленцем, ниточкой перевязать палочку, получатся уши вместе с головой коня, а самую голову коня пригнуть вниз, крест-накрест через коротенькую палочку. Но для того, чтобы конь бежал ретиво, на тонком конце прута нужно оставит один листик тальника - и тогда садись на коня, понесет, что твой Конек-Горбунок. И ржет и скачет и даже лягается. Оба с Ванькой они покажут всей соседской ребятне, как надо ездить на "бегунцах".
Когда приехали домой, Митрий с Оничкой заканчивали завалинку вокруг избы. Низенький плетень из чащи шел вокруг наружных стен, значит с восточной и южной стороны - северная и западная стены выходили в теплый двор, а узкое пространство между плетнем и стенами заваливалось сырым навозом. Сырым - оно будет теплее, потому что навоз даже под снегом будет "гореть" всю зиму и это сбережет немало дров.
К вечеру и завалинка была готова. Сена на повети еще не было навожено. Это можно будет сделать после Покрова. Соломы было настлано довольно, во дворе было тепло и чисто. Даже в уголку плетнем отгорожен закуток для гусей. До холодов решили их кормить, благо есть свое охвостье, но к Покрову одного заколют. Три овечки, два теленка - оба почти что годовалые - приятная надежда на грядущие годы - обе телочки, будут жить вместе в другом закутке. Куры врываются в сени, проклевали один мешок с пшеницей. С курицами в морозы будет плохо. Придется опять их всех под печкой в избе держать. А после Рождества ожидается новый теленок от Буренки. Придется и его держать под кроватью. Жуют они, негодные, одеяла, покрывала, все, что в рот им попадет. Но Бог дает прибавление скотинки - нельзя не потесниться. Растет хозяйство и заботы растут. Все слава Богу!
Остановился Митрий для передышки. Отпустил Оничку: иди, помогай матери. Присел на новую завалинку. Сыровато, надо досточку подкладывать. Иначе, кто посторонний сядет - штаны запачкает. Надо обо всем позаботиться. А главное - подсчитать, какие платежи без денег "обмануть"? Сборщика податей никак не обманешь: остается ему четыре целковых. Хорошо, что Миколка еще "душой" не считается. Ну, а вот войдет в "возраст" - этот сам за себя постоит. Четыре целковых - до Нового года, хоть плач, а подай, а то последний самовар потащат из избы. Этого никак допустить нельзя. Четырех гусей продать, так по целковому здесь не дадут, а в город вести - себе дороже будет стоить. Где-то втайне у Митрия гнездилась думка о пшенице. Но как же можно - из первого урожая себе на лето не оставить и на семена не отделить? Опасно продавать, и, опять же, Зырянов по тридцати копеек за пуд не даст, а в город поехать - с одним возом;.. И не утерпел, прикинул, что это выйдет, если продать, скажем, двадцать пудов. По тридцать пять копеек - меньше никак не отдаст. И тут же ловит себя: а что же ее обратно, домой вести? Да уж лучше домой - решает он и чувствует, что двадцать пудов останутся дома, запас. Твердыня! Нет, уж лучше пусть Елена опять зиму без новых обуток пробьется. Старые валенки ей подшил кожей и то ладно. Сам себе будет чинить и по морозу можно поплясать - шуткой заканчивает Митрий свои денежные сметы. Ведь вот он - хлеб: оба пастуха рассчитаны без денег. Один взял полпудовку ячменю, другой - овса, и пастушное уплачено. Нет, пшеничка - дар Божий - пусть лежит. Встал Митрий с сырой завалинки, выпрямился, твердою походкой пошел к крылечку. Егорка с Ванькой на таловых "кониках" гарцуют - один другого фигуристей: у Ваньки конь танцует, встал на дыбы и "уросит". Ванька хлещет его прутиком, конь прыгает прямо на Егорку, а Егоркин конь все пятится, уж не знает, как перемудрить Ванькиного коня. Ни отца, ни кого не видит, только видит, что листик-хвостик у коня отпал. Оттого у него и ходу вперед нету, только назад. Бесхвостый, непослушный "уросливый", непокорный конь.
Митрий с неподдельным удовольствием смотрел на мальчуганов и, постояв на крылечке, пока ребятки на всем скаку атаковали старую полынную трущобу, он вошел в избу. В избе никого не было, кроме Феньки и Андрюшки. Он перекрестился коротким крестом перед божницей и потянулся левой рукой за иконную спину Николы Милостивого, его родительского благословения во время свадьбы, и на ощупь сосчитал там восемь медных пятаков. Значит, есть и у него еще наличная казна.
Никола Милостивый уже много лет служит казначеем для Митриевой семьи и за спиною у него всегда есть несколько копеек: больше всего на случай "странного человека", для гостя дорогого, сахару на пятачок купить, а то и за шкаликом водки послать, отогреть гостя с мороза, а лучше всего на свечку Богу.
Из этих медных денег, в Покров День утром, и взял Митрий пятачок: решил поставить три свечки: две двухкопеечные - Спасителю и Богородице и копеечную - Дмитрию Солунскому, имя которого выпадает на будний день в конце октября. Приведется ли быть дома в самую распутицу? Лучше теперь же, заранее, почтить свечкой святого, имя которого носит Митрий.
В церковь Митрий пошел один. Елена жарила гуся. В церкви Митрий встретил и позвал на гуся сестру Катерину с дочкой ее, Любушкой. Но при выходе из церкви он увидел Акулину, жену брата Василия Лукича. Он вела за ручку по крутым ступеням паперти полуторагодовалого Яшку, худая и чернявая, похожая на цыганку. Черные глаза ее редко улыбаются. Всегда и на всех сердита. Митрий, поджидая на паперти Катерину, подхватил Яшку на руки и, вместо приветствия, спросил Акулину:
- А кум Василий в церкви?
- Да нет. Он не богомольный.
И в свою очередь Акулина спросила Митрия:
- А кума Елена не в церкви? Она, ведь, богомольная.
Митрий знал ядовитый язычок Акулины. Из-за нее и с братом у них дружба охладела. И сестру Катерину настраивала против Елены. Но Катерина скупа на слово и умом тверда. Ту не собьешь. "Богомольная" - пронеслось в его голове уколом, но после всеобщего благодарственного молебствия в церкви он незлобиво сказал Акулине:
- Елена сегодня гуся жарит. Вот и приходите с кумом нам обедать! - и чтобы приглашение было передано брату, он прибавил: - А мы и не слыхали, что вы приехали из города. Когда приехали?
- Вчера приехали, - коротко отозвалась Акулина и, заметив, что Яшка вырывается из рук незнакомого дяди, сказала мягче: - Да ты пусти его на землю. Большой, пусть сам ходит. Я уж тоже не могу его таскать. Тяжелый.
Яшка, хорошенький, чистенько одетый ребенок, сам побежал к матери. Митрий домогался прочного мира с братом и, не слыша ни да, ни нет на свое приглашенье, подошел к спесивой бабе окольным путем. Он спросил:
- А Игренюху еще не продали?
Акулина откликнулась поспешно и с досадой:
- Да не хочет он расставаться с лошадью. Все еще о пашне думает. Слышим, что у тебя нынче хлеб уродился хорошо и решил: жеребенка от кобылы ждать. А в городе и без лошади-то, с собакой, квартиры не найдешь. - И пошла, затараторила про город, про трудности городской жизни: - С ребенком тоже не во всякий дом пускают. А с лошадью? Ведь ее за рубль в месяц не прокормишь.
Катерина, рано овдовевшая, была и по природе молчалива. Не здороваясь, молча слушала. Крупная, в черном салопе с плеча барыни-приставши, у которой много лет была швеей и прачкой, она большими строгими глазами наблюдала за обоими и, убедившись, что они не ссорятся, наклонилась к Яшке и, подняв его выше себя, мягко улыбнулась и басовитым голосом сказала:
- А это чей такой золотой мальчишка?
Акулина обернулась и расцвела улыбкой, которая преобразила ее лицо и сделала почти красавицей. Митрий вставил в это время несколько коротких слов, сперва Катерине:
- У нас гусь сегодня. Приходи сейчас же вместе с Любушкой. Это прозвучало, как приказ, на который не потребовалось ответа и Катерина молча приняла его. А потом Митрий приказал Акулине, как старшей во всем роде:
- Ну, вот придете, все обсудим. Может я и Игренюху на зиму возьму прокормить. Сена у меня нынче, слава Богу, хватит. И овсеца Бог дал. Значит, приходите без всяких. Дома ничего не ешьте. Гусенок огромадный, на всех хватит.
Митрий надел на себя потрепанный картуз. На нем была все та же, полинявшая от времени, но еще целая отцовская "тальма" из черного сукна, в которой он когда-то венчался, а под нею - чистая рубашка, заплатки на которой никто не видит, как и хорошо починенные штаны его были скрыты под длинной "тальмой". Заплатки же на сапогах он ловко подчернил деготком, и, в общем, с виду, выглядел довольным, справным хозяином, который ждет гостей на собственного гуся в день большого праздника Покрова.
Покров в Сибири, а может быть и во многих частях центральной России, в те времена, о которых здесь идет речь, был не только церковным праздником, но и праздником урожая. Как и всюду на Руси, не весь народ валил в церковь, а большинство его и вне церкви праздновало, но поземному, пиром и весельем, а кое-кто, радуясь праздничку, был уже и накануне пьян.
Вероятно и сам Микула Селянинович вина настаивал, пива наваривал именно к Покрову - празднику обильных даров осени, когда и закрома полны и погреба полны и страдный труд позади, а суровая зима с настоящими метелями еще не ворвалась во всякую щель, морозами и гололедицей не заковала все дороги.
В Западной Сибири, до полвины октября, - это еще бабье лето, но бывают и дожди и перепадают снега. Грязь на дорогах вдруг застынет и образует так называемые "шипы" со льдинками в копытных ямках, с катушками вместо луж. Бывает, что и с начала октября выпадает распутица, поэтому в Покров народ гуляет большей частью пешим порядком, а гулять - это значит - всенародно и группами и семейно пировать и веселиться во хмелю. Но в Покров не разбегутся ни на телеге, ни в седле. Брызги грязи не способствуют веселью ни прохожим, ни ездокам. Выпивают в меру, а не до безобразия, что принято "гулять" и старому и малому, значит, надо соблюдать и благонравие - пример молодняку не обидеть пьяным словом ближнего. В трезвом виде на другой же день придется встретится, жить вместе. А в меру погулять и взрослым и детям на Покров День даже полагается.
И вот вы видите, по улице идут широким рядом женщины и мужчины, старушки и почтенные седобородые хозяева, в обнимку, медленно, идут и все поют. Поют и заунывно, поют и весело, с припляской, вроде всем известной песенки:
- "И пить будем и гулять будем,
А смерть придет - умирать будем".
Да, да, в Покров День разрешается открыто гулять даже детям. Подростки-девочки, подражая матерям, заранее делают из ягодных соков бесхмельное пиво-квас, пекут маленькие, но настоящие пироги и коржики, угощаются и, сторонясь мальчишек-шалунов, также широким рядом и в обнимку идут по улице и поют. Шум этих песен гудит во всех концах села.
Мальчишки тоже составляют свои отдельные компании. Только эти больше подражают пьяным мужикам, особенно, когда навстречу им приближается ряд девочек: они шатаются, идут зигзагами, притворяются дико-пьяными и, как бы чувствуя на своих лбах настоящие рога, стараются боднуть тех девочек, которые им больше нравятся. Это потешает девочек, разыгрываются сцены, иногда почти что драки, но чаще - все кончается комедией, смехом, визгом и весельем.
Подружки из дома Касьяновых приглашали в свою компанию и Оничку. Но дома мама жарила гуся, тятенька решил позвать тетку Катерину с Любушкой, а Любушка постарше Онички, почти ровесница. А раз будут гости, то Любушке всегда забота о Феньке и Андрюшке, да и в погреб сбегать, и в подполье спуститься, пол подмести, посуду вымыть. Оничка не может "погулять", а так бы ей хотелось. Но Любушка не пришла. Ее пригласили "гулять" в рудник Таловский, в семью Воробьевых. Точь в точь, как отец наворожил: Никитушка в Покров решил посватать Ольгу, сам, без сватов и родителей. Вот там будет веселье. Виктор Степаныч, отец Оленьки, ни одного гуся, а целого барана сам зажарит. Они богатые и Оничкина крестная, Лизавета Петровна, за своим мужем, говорят, как за каменной стеной. Он сам жарит, варит, сам пиво делает из меда.
Зато, к удивлению Онички, в избе у них появились новые гости: Егоркин крестный Василий Лукич, Акулина Ильинична и сын их, маленький Яша. Нежненький такой, совсем, как девочка. За много лет у Митрия собрались брат и сестра от одной матери. Павел Лукич, младший брат, находится в солдатах. Тот от мачехи.
Не даром Елена не пошла в церковь. Так хорошо зажарила гуся, так все приготовила, что не совестно принять самых капризных гостей. Как знала, что будут и нежданные гости: всех детей накормила до их прихода. Уж очень торопился на охоту с Вялковым Микола. Заверил мать, что новые сапоги трепать по кустам и грязи не будет. Вялков обещал ему дать старые, в которых жена Вялкова, Марья Федоровна работает на поле. Митрий успокоился и даже сказал:
- Вялков худому не научит. - А когда увидел на столе бутылку настойки, совсем повеселел: - Лизавета заезжала? - догадался он. - То-то я их в ограде церкви не видал.
- Лизанька, как знала, что у нас будут гости, - подсказала Елена и прибавила: - Это она мне на случай болезни, а я уж решила подать к гусю.
- Ну, - сказал Митрий, стоя перед застольем гостей с бутылкою в одной руке и стаканчиком в другой - Гусь, сказывают, тоже плавал. Первая рюмочка сестре моей Катерине Лукиничне.
Он был в приподнятом веселом настроении, хотя не выпил еще ни одной рюмки. Но Катерина упорно отказывалась, пока он первый не выпьет.
- Ты, Елена сиди с гостями, - командовал Митрий. - Видишь Оничка тебя заменяет.
Он уступил сестре, и первую рюмку выпил. Как горький пьяница поморщился и крякнул от ожога в горле.
- Видите, - не унимался Митрий. - И Фенька знает свое дело - Андрюшку нянчит и Егорка Яшу на себе повез. У меня, брат Вася тут порядок! Миколка мой, одиннадцати лет, а робит, как мужик и сапоги ему я нынче справил настоящие... А ну-ка, кумушка, Акулина Ильинична. Пей - не пролей!
Но и Акулина отказалась пить.
- Нет куманек, ты уж сам сперва...
- Не-ет, кумушка, это когда все по второй пойдем, тогда, а так, просим милости не обессудь: чем богаты, тем и рады.
Уговорил Акулину. Выпила та полрюмочки. Поспорили из-за второй половины, но Митрий переспорил. Выпила.
Митрий знал, что если он сегодня развяжет язык, то только для того, чтобы переговорить Акулину, а еще лучше, если и вовсе не даст ей говорить. Боялся он ее ядовитых слов, боялся именно сегодня, когда впервые и сам ни на кого злобы не питал и гостям был от всего сердца рад. Видели гости, проходя через заваленные мешками сени, что есть Митрию за что Бога благодарить, а гусь на столе - есть первый собственного выводка гусь. Елена как-то, не спросясь, не советуясь, весною посадила гусиху, дар кумы и сестры Лизаветы. И добром помянул старшую Еленину сестру:
- Другие богачи бедную родню и на порог не пускают, а эти сами заедут, не гнушаются. Виктор Степаныч иной раз пустит острое словечко, а тут же его чем-нибудь пригладит. Дом у Жеребцовых - полная чаша, да и ребят же полон дом. А ну-ка, Елена, подскажи, кто у них после того? Бываю у них редко и сосчитать не успеваю, а все девки, девки.
Елена церемонно взяла от мужа стаканчик. Церемонно, как в гостях, всем улыбнулась, назвала по имени и отчеству всех четырех: мужа, деверя, сноху и золовку и еще не выпивши опустила глаза и перечислила детей сестры Лизаветы:
- Ну, Ольга первая. Ей теперь уже девятнадцать. Потом погодок Александр, за ним будет Илья, а потом Яя, это, значит, Шурку они так зовут. Так она сама себя звала, когда была маленькая, так ее и теперь все зовут: Яя да Яя. Ну, а потом Лизавета, этой тоже восемь лет, ровесница нашей Онички...
- Да ты выпей, потом, пересчитаешь, - перебил ее Василий Лукич.
- Выпей, выпей, - присоединилась Катерина, - А то Василию Лукичу пора и по второй подносить.
Елена подчинилась, поднесла к губам стаканчик, как-то не смело пригубила и сразу же закашлялась.
- Ну, нет уж всю до дна! - скомандовал Василий. И опять немного покуражилась Елена, так уж полагалось для приличия, и выпила смелее, и с явным удовольствием. И пока Василий, уже принявшийся после закусок за гуся, заранее разрезанного на куски разных размеров от разных частей, на вкус и цвет каждого, спорил с Митрием, чья теперь очередь, а очередь оказалась за Митрием, Елена досказала имена остальных детей Лизаветы:
- После Лизаньки, это, значит, дочки, названной отцом в честь матери, идет Сонечка, по шестому году, а за ней опять Аполинария, Поленька, по четвертому... Ну, а последней, Маничке, всего только годик.
- Дак сколько же это у них девок? - громко воскликнул Василий. - И сколько же надо им приданного готовить, чтобы женихов настоящих приманить?
- И все одеты, как куколки, - вставила Катерина. - Вот Любушка моя к ним приехала на праздник, а там их будет еще больше, от других соседей понаедут.
- И всех учат грамоте, - с гордостью прибавила Елена. - Сестра Лизавета сама хорошо грамотна, а Виктор Степаныч - тот уж прямо писарь. Ну, и бабушка у них, мать Виктора, старушка благородная. Старший-то брат Виктора где-то почтовым начальником служит. Показывала она мне письмо: бисер, прямо жемчужный бисер, а не письмо. А ты не забывай! - сказала она Митрию: - Кум Василий Лукич вторую ждет.
- Ну, не-ет, кумушка, теперь мы с этого конца начнем, значит, твоя очередь.
И опять приятный спор и повышение градусов. Митрий после второй так еще и не успел ничего закусить, а веселье поднимало его все время на ноги, так что и бутылку он не выпускал из рук и садиться не хотел. Хотелось ему говорить и уже знал, что сказать и как сказать. Когда он весел, а для этого ему надо не больше двух стаканчиков, он преображался, и узенькая рыжеватая его бородка поднималась кверху щеточкой, а сквозь пушистые бачки пробивался румянец на щеках.
Гости ели гуся с увлечением. Рот Акулины был занят. Маленькие ручки Онички то и дело ловко мелькали возле тарелок перед лицами гостей и матери. Что требуется, она сама поставит, взмахнет ручонками вверх, сложит их ладошками у сердца - подумает, не забыла ли чего и снова ее синяя юбочка раскруживается зонтиком вокруг ее фигурки. Митрий молча искоса ей ухмыляется, а она еще старательнее, еще сдержаннее размеряет свои движения, чтобы чего не пролить, не уронить. В глазах гостей похвала и даже зависть: откуда у девочки такой опыт, ведь, всего-то ей девятый год?
Митрий не спешит с повторением выпивки. Для того и спор о каждой рюмочке, для аппетита и смех и шутки. После третьей, выпитой Василием, Митрий от своей третьей решительно отказывается. На ногах он тверд, но все более словоохотлив, до безумолку.
- А Алеха Кучерявый так и не хотел жениться. Мужику уже под тридцать, а ндрав хороший, парень хоть куда, а вот не женится. Как-то на пашне мужики в шутку спрашивают его:"Кто тебе, Алеха, кудри твои так ловко заплетает?" А он им отвечает: "А этого, говорит, и звездочка ночью не увидит".
Смотрит Елена на Митрия. Четырнадцатый год женаты, а таких разговоров от него не слыхивала. Все было не до того, все некогда, не до шуток. А вот поди же, неужто Акулинины цыганские глаза его так разогрели? А Митрий не унимался.
- А вот у Кайгородова, Ивана Кузьмича, работник был. Тоже вроде Алехи, здоровый детина и тоже под тридцать, а жениться не хотел. А у Ивана Кузьмича дочь на возрасте, не то, что переросток, а того гляди и завекует в девках. Полная да пригожая, а женихов не находилось. Тут уж сама виновата: тот мал ростом, тот на обличие неказист, а этот опять больно долговязый. Иван же Кузьмич рано овдовел, дочка в доме сама себе барыня, и жаль ему выпускать ее из дома. Одна дочка. Сыном Бог не благословил. Вот и говорит дочке: "Игнат, говорят, парень подходящий, а что бедняк, так, если ты согласна за него выйти замуж, я с тобой ему все хозяйство отпишу". Как заплачет девка. Не хотит, говорит, он на мне жениться. Да откуда ты это знаешь, спрашивает ее отец. А она ему: "Да ты сам-то слепой что ли?"
Тут Митрий ловко обошел прямое слово, а для того, чтобы дети, и особенно Оничка, не поняли намека, закончил шепотом над ухом Катерины: "Я же тебе, говорит, внучка скоро принесу".
Акулина услыхала шепот без усилия, а Василий и так все понял. Елена только покачала головой, как Оничка была увлечена раскладыванием сладкого пирога на блюдечки и как она должна была отстреливаться от неотступных глаз Егорки и Феньки, которые пирога еще не пробовали.
- Дай им по кусочку. И Яше отрежь! - сказала Елена, все понявшая из выразительной перестрелки безмолвных детских взглядов на пироги и на Оничкины волшебные ручки.
Митрий чуял, что наевшиеся гости слушали его более внимательно, даже Василий после третьей рюмки понимал как будто больше, нежели до третьей. Но наедался он на долгий срок: в городе так угощать никто не будет. Он даже спросил у брата от всего сытого и веселого сердца:
- А откуда ты, кум, все это знаешь?
- А слыхом земля полниться. Ведь теперь внучонку Кайгородову уже три годика, а про отца его никто не знает.
- А закон же где? - строго спросила Митрия сестра Катерина. - Обманул, ведь?
- Ах, сестрица! Кайгородов - скала человек. Решил дочку не срамить. Да и што с него, забулдыги, взять? С тех пор и побелел, как лунь, Кузьма Иваныч. Да и девка свыклась. Сидит дома затворницей... А вот Алеха Кучерявый, вижу, стал нахаживать к ним в дом. Видно по всему, надоело парню холостым шататься. Дай Бог, сговорятся, грех прикроют законом и хозяйство Кайгородова будет в крепких руках. В нашем быту - все на виду. Греха ни от кого не спрячешь. А кто не грешен перед Богом? - спросил Митрий в упор Василия Лукича. - Кушай, куманек, клади медку-то побольше: это мы с Егоркой на чеснок меду наменяли. Вот где живут люди! Прямо сказать: по колено в грязи, зато по локоть в масле. Крестьяне первородные, а зимою руду из Устькаменна в Змеево возят. Живут короли-князья, как у Христа за пазухой.
- Митенька! - прервала его Катерина, - Да ты бы сам-то хоть немного поел. А то, поди, и до обедни ничего не ел? Заговорился.
Митрий посмотрел на остатки вина в бутылке, подмигнул Елене:
- Тут тебе на черный день еще останется. А ну, еще по одной! Василий Лукич?
На этот раз все шумно заспорили: довольно, и Митрий должен поесть гуся. А то гусь уже остыл, гости уже и сладкий чай с пирожками из сушеной полевой клубники отпили. Должен Митрий и языку дать отдых.
Молча принял все советы Митрий. Елена уже давно наложила для него в тарелку и гуся и все, что полагается, заморить червячка. Отставил он бутылку, взял из рук Елены тарелку, а вилку отложил. Руками выбрал гусиную ногу, запросто, по-охотничьи, отхватил хорошими, без единой щербинки, зубами полный рот мяса, еще раз подмигнул Елене, дескать гусятинка хороша, проглотил, еще раз откусил и, на этот раз, еще с не дожеванной едою во рту, Митрий Лукич не дал даже минутки отдыха ни себе, ни другим, чтобы, не дай Бог, кто не перебил бы его и не помешал сказать того, что он намерен был сказать, в уме держал.
- А это, говорится, не любо не слушай, а врать не мешай. А к чему что? А к тому, что на себе я испытал шахтерскую участь и вижу, кто есть среди нас живой человек. А живой человек - это первородный мужик, значит, пахарь на земле. А почему зять мой и куманек Виктор Степаныч Жеребцов давно без должности, а дом - полная чаша? Потому, что вовремя пашней занялся и скотину развел. Вокруг наших рудников все первородные крестьянские люди поселились. Выдриха - сплошь первородная деревня. Шемонаиха - богатецкая во всей округе крестьянская жизнь. Я видел, как они на пашню или на покосы едут. Как на праздник: все мужики и бабы в своем домотканом холсте. Выйдут с косами, как стадо лебедей да с песнями! А ниже по Убе - деревня Вавилонка, а еще ниже, при впадении реки в Иртыш, - деревня Убинская. Там, дорогой мой зятек, Павел Иваныч Минаев в купцах сидит. А почему в купцы вышел? Потому, что отец и деды - тоже первородные мужики-пахари были. А вот в горах, туда за деревней Кабанихой, там, ты вовсе не поверишь, куманек, люди живут прямо боярами. Сердце радуется на их дома, на их ворота с резьбой смотреть. А как дома внутри раскрашены! А бабы, Василий Лукич, это просто - кровь не то что с молоком, а со сливками, да еще на меду.
- А ты попробовал? - громко перебил его Василий
- Ты не шути! - Митрий приподнял указательный палец правой руки в сторону Василия и слегка погрозил им поучительно. - Я это все для тебя говорю, куманек. Вот ты хоть и городе, а слышу, Игренюху продавать не хочешь. Хвалю! У тебя тут восемь десятин наделу лежит. И сын растет. - Тут Митрий еще выше поднял указательный палец. - И у меня три мужика подрастают, и Миколка мой - это уж без ошибки будет первородный пахарь. А земля наша тут вокруг! Да это же готовое ржаное тесто, бери голыми руками и прямо в печку, пеки пироги.
- Ну, вот и паши мою землю! - опять перебил его Василий.
- Подожди, подожди! - Митрий пошатал свой палец из стороны в сторону, запрещая брату перебивать его недосказанную речь. - Земли тут еще для всех хватит. Вот зиму перебьюсь, весной с Миколкой в лес пойду. На амбар хочу лесу из гор по реке приплавить. Больше пока загадывать грешно, а амбарчик на будущую осень это уж, как пить дать, срубим. - И тут, как в капкан поймал Василия простым и неожиданным вопросом: - Игренюху, ты, значит, мне оставишь на прокорм?
- А не заморишь? - весело спросил Василий.
- Овес у меня есть. Но работать она у меня за свои харчи должна будет наравне с моими. Верно?
- Верно! - строго ответил Василий. - Вижу, ты крепко стоишь на ногах, Митрий!
Это прибавило Митрию веселья и голос его зазвучал еще крепче и все стали его слушать, как будто впервые поняли в его речах самое значительное и самое важное. Акулина подперла рукою острый подбородок и глаза ее горели недоверчивой усмешкой. Но лучше всех слушал и запоминал слова отца Егорка. Не то, что он все понял и все точно запоминал, но он смотрел на отца сбоку и запомнил, как шевелится его рыжеватый ус и как вздымается и вздрагивает его густая бровь и поднимается и опускается узенькая бородка. Очень нравился ему отец в этот день покровского обеда. А Митрий, как будто чуял и Егоркин неопытный взгляд и говорил и говорил и заставлял всех его слушать непрерывно.
- Ну, а что бы мы тут делали, шахтеры? Рудники - один за другим закрываются. Вот и Сугатовский без малова закрыт. Таловский давно закрыт, а наш Николаевский и вовсе никогда из-под воды живым не встанет. А вот живет село, потому что и здесь нашлись первородные мужики. Ну, Кайгородов уже стар и одинок, а Будкеевы, а Бочкаревы, а сосед мой, дай Бог здоровья, Кирилла Касьянов? Ну, а Вялков - это же человек - всем на поглядку, а сам даже неграмотный. Вялкова я так уважаю, что ежели бы помоложе был, пошел бы к нему в работники на выучку. Ну и работники же всякие бывают. Вот опять же Алеха разболтал про одного, который до Алехи был у Вялкова. Это уж не то, что скала, а прямо утес-твердыня первородная, - Вялков, Михайла Василич! Сам он хвастаться не будет и про случай с этим работником это Мария Федоровна, жена Вялкова, секрет раскрыла и то лишь потому, чтобы новому работнику не вздумалось хозяина в грех вводить.
Лицо Елены порозовело, помолодело, все морщинки разгладились. Было и ей кое о чем вспомнить и кое о чем помечтать. Настоящей любви между нею и Митрием никогда не было. Говориться в этих случаях, когда женятся или замуж выходят не по своей, а по родительской воле, что дескать: стерпится, слюбится. И об этом не было у них времени подумать. Непрерывная борьба с нуждой, непрерывный недосуг. А вот слушает она сегодня Митрия и забывает все его обиды и грубости, и кажется он ей и умным и даже привлекательным. Митрий, как будто и это чуял и нравилось ему сегодня говорить не только для гостей, но и для Елены, которую он тоже как будто впервые увидал по-настоящему, нежной и тихой и всегда покорной, так что жаль ее, хоть плачь от жалости.
- Ну, так вот: про Вялкова! - продолжал Митрий. - Работников он нанимал всегда на круглый год, а другого прихватывал на лето, с весны до Покрова. А держит их и год, и два, и больше. Даже ленивых не рассчитывал, только бы - не вор. Платил он им всем подходяще, кормил до отвалу, рабочую одежу, сапоги, валенки, рукавицы - все им готово от хозяина. Вот взял он одного из приблудных, не спрашивал ни роду, ни племени. На вид здоровы мужик, только жаловался, что у него грыжа и тяжести поднимать ему вредно. "А пудовку с семенами по пахоте нести можешь?" - спрашивает Вялков. - "Ну, когда надо и до пяти пудов мешок могу на спине унести". - Взял его Вялков осенью, как раз когда амбары были полны хлебом. Только в Мясоед, перед Масленицей, заглянул в сусеки (закрома), видит - пшеницы наполовину убыло. Что за оказия? На мельницу он отвозил из другого сусека, а эта отборная, на семена, отдельно отсыпана. Задумался хозяин. Без причины ни на кого грешить не хотел. Только вскоре после этого видит: почти все курицы с утра прямо с седала под амбар бегут, а оттуда еле выходят: зобы полны пшеницей. Что такое? Неужто мыши пол прогрызли, пшеницы насыпалась гора? Подполз он под пол амбара, так и есть. Куры разгребли гору, другая - опять сыплется. Пощупал пол, нет, не мыши, а напарием три дыры просверлено. А со стороны заднего двора свет просвечивается от снега. Значит ход туда. Проверил, понял, дело рук домашнего человека. И не то ударило его в сердце, что таскал вор пшеницу мешками, а то обидно, что выпустил больше половины самой отборной, зерно к зерну, пшеницы и на семена придется прикупать! Никому ничего не сказал Вялков. Выждал время, когда работник уехал за соломой, выгреб оставшуюся пшеницу в мешки, выломал две половицы в полу сусека, сказал Марье Федоровне, что уйдет на ночь волков высиживать. Взял ружье, оделся потеплее, вошел в амбар и просидел всю ночь. Никто не приходил. Просидел и вторую ночь и так пять ночей подряд сидел и ждал. Но ружья даже не заряжал, а держит в руках веревку. Дремлет и ждет. Вот, наконец, послышался под полом шорох. Полез вор, только подставил он пустой мешок, приподнял руку, Вялков накинул на нее петлю из веревки и поволок. Ну, сила Вялкова всему селу известна. Тут ни стоны, ни крики, ни поклоны в ноги не помогут. Скрутил он его веревкой намертво, а чтобы не заморозить, скинул свою шубу, накинул на вора и оставил его спать до утра в амбаре. А сам пошел отсыпаться. Пять бессонных ночей провел он на охоте за этим зверем. Работник, свой человек - вот кто оказался вором.
Митрий перевел дух. Зная, что теперь уже никто не перебьет его и подождут, пока он выпьет чаю и закусит пирогом. Уселся у стола и жадно съел и выпил, что хотелось.
Василий не стерпел:
- Ну, и что же сделал он с вором? Кража со взломом, значит каторга?
- А ты подожди. Тут надо знать Вялкова. Ни бить он не будет, ни под суд не отдаст. А когда сам выспался, сердце у него отошло. Пошел он в амбар. Видит: вор дрожит, зуб на зуб у него не попадает, но под хозяйской шубой не замерз, а дрожит от страха. Вялков сам боится своей силы. Развязал он своего работника, привел в дом, да не в стряпчую избу, а в горницу. Велел посидеть немного, отогреться, а сам пошел в подвал, принес большую бутылку водки, подал вору, сам выпил а потом и говорит:
- А ну, снимай штаны, показывай мне грыжу!
Мужик бросился ему в ноги. Никакой грыжи у него нет. Он все соврал, чтобы тяжелой работой не надорваться.
- Стало быть, полными мешками таскал пшеницу? - спрашивает его Вялков.
- Не полными, - говорит тот без утайки, - А так, пуда по три уносил.
- Сколько мешков унес? - спрашивает хозяин.
- Мешков пять унес, врать не стану.
- Пять унес, а десять выпустил на разорение курам?
Молчит мужик, вор пойманный, сказать нечего. А Вялков и сам еще не знает, что с ним делать. Отдать под суд - человека погубить, но и прикрывать вора - не дело. Что соседи скажут? А оставить на свободе и не переломить хребет: после этого случая никакой вор не успокоится, красного петуха пустит, погубит все хозяйство, разорит. Вот и смотрит Вялков в самые воровские глаза да так, что уж не соврешь и промолчать не посмеешь. Спрашивает эдак через зубы, вроде, как шепотом:
- Кому продавал?
Опустил мужик глаза, смотрит в пол, на хозяина не смеет поглядеть. А хозяин неотступно пытает:
- Ежели бы, - говорит он, - Не было бы скупщиков краденого и воров бы не было. Говори, кто тут подговорил тебя пшеницу воровать?
- Христом Богом клянусь, - говорит вор, никто меня на это не подбивал и никто у меня пшеницу не покупал.
Тут Вялков совсем даже понять не мог такое дело.
- Ежели, - говорит, - Никто не покупал и ты никому не продавал, зачем ты воровал пшеницу? В подарок что ли кому таскал ее?
- Так точно, говорит вор, - в подарок таскал.
- А кому? Не скажешь?
- Нет, - говорит, Не скажу, хоть убей меня.
Догадался Вялков. Была у нас тогда тут на селе вдовуха, тоже из приблудных, а слухи о ней ходили недобрые. От баб наших ничего не скроешь. Тогда Вялков еще спрашивает:
- Стало быть, баба тут замешана?
- Так точно, - говорит мужик, - Есть такой грех, а только я ей говорил, что пшеница моя, заработана.
- Ну, это ладно, что бабу покрываешь, - говорит хозяин. - Сапоги, - говорит, - И все, что на тебе, оставь себе, деньги, что тебе полагаются, тоже получишь, а только вот что ты для меня сделаешь: и это уже для отвода глаз, чтобы никто ничего не знал и никаких в нашем селе сплеток не было. Теперь, - говорит, Ты сам возьмешь мешок муки... а не пшеницы и отнесешь своей бабе, а потом чтобы обоих вас у нас тут и духу не было. Дам тебе на это три дня сроку.
Тут опять вор Вялкову в ноги:
- Избавь, - говорит, люди увидят, не простят, что несу накраденное. Не надо, - говорит, - мне никаких с тебя денег, ни сапог, ни зипуна, а только отпусти грешного человека, не подавай в суд.
Долго сидел Вялков, смотрел в пол и думал. Трудно было ему отпустить без наказанья вора, а бабье дело сбило его с толку. Потом мне сама Марья Федоровна призналась: не по доброте хотел Вялков, чтобы мужик отнес бабе мешок муки, а хотел он испытать: поднимет вор мешок в пять пудов или хребет себе сломает? Очень был ожесточен он сердцем и хотел, чтобы вор сам себе хребет сломал, а потом жалко ему стало и мужика и бабу. Сбил его мужик тем, что не хотел позорить бабу, а баба и сама, может, не по своей вине с пути свернула.
Митрий, видимо и сам был озабочен положением Вялкова и может быть смолк потому, что сам у себя спрашивал, как бы сам он поступил тогда с этим вором? Эта Митриева задержка конца к рассказу, вынудила Василия опять переспросить:
- Дак чем же все это дело кончилось?
- Чем кончилось? - как бы спросонья сам себя спросил Митрий. - Вот в том-то и дело, что кончилось это дело так, что и в книжках так не пишут. Как раз тогда нанял Вялков Алеху Кучерявого. Поглянулся ему этот парень, да и правда - сокол. Пошептался он с ним. Велел запрячь пару рыжих в добрую телегу, наложил всего на телегу, посадил рядом с Алехой мужика и говорит ему:
- Забирай свою бабу. Алеха отвезет тебя, куда скажешь, только дальше тридцати-сорока верст лошадей гонять не дам.
- Ну, тут уж ни баба, ни мужик позора не боялись, уехали, как муж и жена. А Алеха после сказывал, взаправду как-то поженились, только уехали подальше от наших мест. С тех пор Вялков спит спокойно и красного петуха отпугнул так, что не прилетит обратно. Да и за что такого хозяина поджигать?
Митрий под конец сам громко расхохотался и прибавил:
- С тех пор у нас на пашне либо на покосе пошло присловье. Ежели кто пожалуется на грыжу либо на другие слабости, ему советуют: иди, говорят, к Вялкову, он от всех болезней может вылечить...
Как никогда еще, дружно и весело прошел Покров в избе у Митрия. Но гусем и рассказами Митрия день не кончился. Василий Лукич получил и принес с собой письмо от отца, значит от дедушки, Луки Спиридоныча.
Но это уже начало нового для Егорки приключения и надо рассказать о нем подробнее.
