VI. Дары земли

ополевые рощи по обеим сторонам села из серебряных превратились в золотые. Тополя долго держат на себе эту золотую броню. С половины августа, значит с Успенья, тополя, еще не осыпая листьев, желтеют сплошь, во всем объеме высоты и дугообразной ширины. И только к концу сентября будут сыпать листья, устилая землю и укутывая свои корни мягким ковром. На всю округу, может быть, на весь Змеевский уезд, нет такого красивого села, как Николаевский рудник. Весною эти рощи зеленели, потом нижняя сторона листвы под ветром переливалась серебром и так зелено-серебристыми щитами могучие рощи защищали все село от бурь и зноя, с двух концов. А к осени, эти золотые широкоплечие богатыри выпирают к небу еще более величественно. И даже к Покрову, когда вся листва с них упадет, они будут стоять опять серебряные, потому что и тополиные стволы их тоже белые. А что будет зимой, когда они всей густотой ветвей всосут в себя покровы снега? Опять же с двух сторон два белоснежных великана будут охранять село от вьюг и задерживать и собирать у своего подножия самые высокие сугробы.

Громадное здание давно пустующего лазарета, в отдалении от села, на пригорке, перед закатом особенно ярко блещет множеством огней в окнах. Не сияют только те окна, которые разбиты или заставлены изнутри больничным хламом. Железные кровати, соломенные тюфяки, кучи серых суконных одеял - хранят запах карболки, смолкшие стоны страдавших и умирающих на них рудокопов. Лазарет теперь сер и сир снаружи. Лишь когда в нем появляется сторож или заезжее начальство, шаги и голоса раздаются гулким эхом по большим, высоким палатам и пугают залетевших в разбитые окна ласточек, свивших здесь свои гнезда и выводивших поколения ласточек из года в год. но осенью и ласточек в нем нет. Ни паука, ни мухи. Все тихо и мертво. Закрыты шахты, ушла болезнь и смерть. Село живет землей. Село поздоровело. Даже лекарь и тот в отставке.

И кто сказал, что жизнь мужицкая темна и безрадостна? Какими глазами и под каким углом смотрели на деревню господа писатели из дворян и разночинцев, ходивших в народ, якобы для просвещения? Какой принесли в деревню свет, чему научили? Чье ухо припадало к самой сырой земле, которую нашел один мужик с сошкой, чтобы накормить семерых господ с ложкой? И что это ухо услышало?

Вот, на виду у этого громадного пустого лазарета, лежит маленькое село в сто сорок дворов и не только крестьянских, а на одну треть состоящее из безлошадных шахтеров - одна маленькая частица всей народной, русской тяглой силы. А посмотрите перед осенью на их поля, покосы, гумна и амбары.

Там, где с весны были зеленые ровные луга, все усыпано копнами и уже стогами сена. Кто и когда успел их накосить, сгрести, сметать, частью свести уже на сеновалы или сметать в скирды поодаль от своих дворов?

А те, вокруг, на зыбкости холмов и склонов, окованные в сплошное золото, квадраты пашен? Многие уже пусты и золотится только жниво. Но много и ржавых суслонов и стопок из пшеничных и овсяных снопов. На гумнах золотая пыль вздымается столбами: из ворохов мякины легкими деревянными лопатами бросается навстречу ветру, отделяется от плевел и падает и падает на чистый, укатанный, гладкий и твердый пол земли розовое тяжелое зерно пшеницы, серебристого овса, золотого ячменя. Сметаются концом метлы из березовых прутиков мякина, легкий мусор травяных семян, случайный сухой жучек и отделяется охвостье на корм скоту. А от охвостья отделяется головка урожая, сгребается в пудовку (деревянная мера вместимостью около пуда), ссыпаются в мешки или в разостланный на телеге чистый холщевый полог. Когда воз полон, зерно закрывается концами полога, концы стягиваются, сшиваются таволожными (степной кустарник, ветки которого так крепки и тяжелы, что тонут в воде) длинными иглами, и воз готов. Целые обозы с разных дорог скрипят тяжестью даров земли к селу. И нет усталости у хозяина ни днем ни ночью выгружать их с воза в амбары.

Скрип нагруженных урожаем телег слышен от Преображенья Господня (6/19 августа) и до Воздвиженья Живородящего Креста (14/27 сентября). Но в том случае, если хозяин одинок или не уловил погожую неделю, чтобы во время отмолотиться, или жатва его так обильна, что не вмещалась в амбары, снопы складываются в скирды вокруг гумна и оставляются на зиму, чтобы на будущую весну, тут же на пашне, молотить и под руками иметь зерно на семена. Бывает и недород, но чаще всего у сибирского крестьянина не хватает места в амбарах. Так щедр Господь за труды людей. Запомним же одно, мы говорим о времени, когда не было машин и всюду труд мужицкий был ручным.

Весело идет пора молотьбы. Нет веселее времени для пахаря. Тут все возбуждены, все спешат, всем радостно собирать, ссыпать, укладывать и запасать не только хлебное зерно, но и овощи и ягоды, соленье и варенье, и лен, и коноплю.

Не все колосья собраны - много остается и для птицы перелетной. Рано на заре по холодку или в сумерках после заката, а в лунную ночь и еще смелее, на пустынные поля спускаются большие стада гусей. Высоко-высоко, в синей глубине небес белыми дугами и стрелами и какими-то еще неведомыми знаками, как на египетских письменах, пролетают на юг с севера новые выводки журавлей и лебедей. Крики их падают на золотые поля мало кому понятной музыкой. Но Елене слышится в них грусть и жалоба, и зов в неведомую заморскую даль. Елена из своего огорода, запрокинув голову, долго из-под руки всматривается в синие высоты. Вот оттуда, с высоты, лучше всего гусям и лебедям видно, как богата золотая пашня осенью, еще не вся убранная, но кипящая трудом, звенящая голосами песенными и надсадными, жалобными и веселыми. Оттуда лебединые жемчужные нити падают на синие озера, а с них, в урочный час, украдкой пробираются в покинутое поле и наскоро, досыта хватают растерянный колос, лопнувшую от перезрелости дыню или арбузное семя и также осторожно, умеючи, взлетают на высоту и продолжают свой путь в далекие теплые страны...

Елена молитвенно повторяет слышанное в церкви: "Всяк дар совершен свыше. Всякое дыхание да хвалит Господа".

Кто видел настоящее лицо деревни близко т один на один, а не со стороны, не сверху вниз, не мимоходом? И как увидеть лицо это, многоликое, многосложное? На пашне? На полях, с самой весны, оно только мужицкое, в поту и в думе над загадками земли: уродит ли? Или град погубит пашню, сломает зрелый колос, пожрет степной пожар? В церкви? Но здесь оно одинаково-покорно воле Божией, обращенное покаянным духом внутрь себя. На свадьбе оно полупьяное, на похоронах печальное: "Все там будем". В гостях у чужих людей оно, как у всех людей, даже из высшего круга, в маске дружбы и лестной похвалы гостеприимству. Перед редко появляющимся в деревне строгим начальством - оно плоское и глупое: "Знать ничего не знаю". "Мы люди темные". Какое у народа сердце, какова душа его? Не всякий, даже искренне-кающийся, раскроет душу и сердце. Никто, нигде не разглядел во всем величии народа от земли. никто не разгадал.

Политика? Господь с вами! Уж в чем, в чем, - а в политике русский народ, во всей своей массе, не грешен. Это дело барское. На земле - царь далеко, в небе - Бог высоко. Это их дело. Народ и в своей деревне не хозяин. Нужда, горе, самая смерть - все во власти Божией. Страдания? Они посылаются, если не за свои, так за родительские грехи; никакого ропота. Счастье привалило - не радуйся, не хвастай. Все проходит. Богатству в среде народной не завидуют. А и беда пришла - не тужи. Могло быть хуже. А не жалуются на беды, на болезни, на напасти - то надо же о чем-либо поговорить. Ведь у всякого что болит, о том он и говорит. Но в душе народа, во всем множестве его, нет ропота на Бога. Если и приходит зло, то от ближнего, а ближний сам ответит Богу. Придет же смертный час, возрыдает душа, если в Бога верует. А не верует - и душу погубил.

Бывает грех, бывают ссоры и даже драки, больше по пьяному делу, но убийство на всю округу, на целый уезд - событие редкое, в год раз, и о нем со страхом говорят месяцами.

За много лет случилась в селе Николаевском беда. После великого дождя с громом и бурей, в канаве, за огородами, нашли мертвую Аргу. Но это была женщина бездомная, приблудная, лет сорока, одинокая и часто запивала. Тело ее положили в холодильник, близ кладбища и там во льду оно долго ждало, пока приедут пристав и судебный следователь из уездного города. Но и они не торопились, потому что по описанию трупа никакого преступления не было. Просто, баба была пьяная, ночью заблудилась, упала в канаву, ее залило ливнем, замыло даже песком. Никому она не мешала и никому жизнь ее не была нужна. Ни прошлого ее, ни настоящего никто не знал и не расспрашивал: Арга да и Арга. А все-таки жалели, крестились при упоминании ее судьбы и далеко обходили холодильник, пока в нем находилось тело без покаянья погибшей Арги. Догадывались, что она была не из крестьянского сословия, в молодости в городе была в прислугах, красивая была. Какой-то барин искусил да бросил. В тоске по нем блуждала по темным дорогам жизни, непрошеная появилась в селе, неизвестною погибла. А об убийстве на селе и старики не упомнят. Нет, не было такого греха ни в ком из мужиков, даже по пьяному делу. А обманы были. Один был и недавно, - помнит все село. Была тут девушка, Катенька, подруга Аннушки Касьяновой. Часто они сидели на крылечке, хорошо вдвоем распевали песни. Красавица была Катенька, так ее красоткой все и звали. Обольстил один смазливый парень из солдат, а женился на другой. отравилась девушка, но отводились и с тех пор в селе и след ее простыл.

А еще бывало - ворота у какой-либо невинной девушки высмолят. Чем упорнее стоит за свою честь девица, тем опаснее для ее чести и для чести родителей. Тут уж никто на чужой роток не накинет платок. Напраслину ничем не отмоешь. Так и пойдет следом даже за праведным человеком.

Этим же летом и Егорка видел человеческую кровь на земле. Не свою, которую он пролил из отрезанных ногтей на поле жатвы, а чужую, мужицкую.

Был в селе такой шахтер Федот Ербасов. Мужик, как все мужики, смирный, хороший. Семья - сам пятый. Купил он себе лошадь, справил "магарыч". Сел пьяный, без седла на лошадь, помчался вдоль улицы полным махом - себя показать и лошадью похвастаться. На полном скаку, как раз напротив Митриевой избы, повернул так круто, что лошадь завинтилась и вздыбила, а он не удержался и со всего размаха грохнулся спиной и головою на дорогу. Дело было в воскресный день, пока сбежались мужики, пока откачали - лужа крови набежала. И не заметил бы ее Егорка, да куры обступили, начали растаскивать запекшиеся сгустки вместе с песком. Даже подрались из-за крови... На всю жизнь это останется тяжелым вздохом и вопросом: для чего мужик бахвалился?

Тут Оничка подбежала к Егорке. Она такая умничка, всегда удернет его за руку, когда не следует ему глаза свои на страшное таращить. Она была нарядненько одета. Было уже после полудня, Оничка ему и говорит:

- Пойдем со мной коров встречать.

А это в селах - самое веселое: коровье стадо встречать по вечерам в праздники.

В будние дни встречать коров приходили только старушки да старики, ну и подростки тоже, а в праздники - вся молодежь и детвора собирались кучками и спозаранку. Тут устраивались хороводы, пляски, народ веселился, пока пастухи пригонят стадо. Кто-нибудь уже заранее знал с какой стороны придет стадо и люди без ошибки собирались в том самом месте, где все уже отоптано, засорено скорлупками семечек, где парни встречают и впервые облюбовывают будущих своих невест, где мужики присядут играть в "дурака", а бабы рады поболтать, посплетничать. Здесь праздник празднуется почти всей деревней, здесь по-настоящему разворачивается удаль, шутка, нравы и бесхитростное сердце.

Когда коровы пасутся на Половинном, что лежит в сторону реки Убы, тогда их встречают у Крещенской Горки. Эта горка знаменита красивым мраморным памятником. Лежит под ним в могилке восьмилетний Коля Ползунов, с полстолетия тому назад похороненный, а все еще Коля, мальчик восьмилетний. И это всем и всегда теплит сердце. В самом расцвете отрочества умер.

Иван Иваныч Ползунов, солдатский сын, в просторечии Пузанов, отец Коли, был управляющим серебряными рудниками на Алтае. Говорят, что был он инженер прекрасный, изобрел первый паровоз, модель которого и до сих пор хранится в Барнаульском горном музее. Мальчик умекр в захолустье от скарлатины, здесь, в большом барском доме, где живет теперь лекарь. Не было врача помочь и спасти его жизнь. Лазарет тогда еще только строился.

С этой Крещенской Горки далеко видны окрестности, горы за рекой Убой, сама красавица Уба и луга за нею, а во все стороны холмы и пашни, и извилистые проселочные дороги. Тут есть где посидеть старикам, вспомнить старину, тут громче и разливистее поются песни молодежью. Сюда любит приходить дурачок Анемподист, безвредный, терпеливый. Как бы ни потешались над ним глупые мальчишки, он не обижается, а отвечает все тем же беззаботным смехом, как и взрослым людям.

Если стадо пасется в долине реки Березовки, что в сторону рудника Таловского, тогда толпа для встречи его собирается в тополевой роще, за огородами. Здесь тополя богато усыпают золотой листвой лужайку, мягко и удобно посидеть старым и порезвиться молодым. Гармонист придет, скрипач и плясуны. Из них Алеша Колюшкин - самый чародей. Голова у него вытянута над затылком, как будто для лишнего мозга, прибавлено и головы. Картуз его надет на это дополнение так, что голова кажется совсем сапогом. Но он умник, франт, песенник, плясун на диво. И сапоги у него, как ни у кого в деревне: все лаковые, гармошкой голенища, а пляшет он так, что старые и малые склоняют головы к земле, чтобы лучше разглядеть, как это он выделывает выкрутасы и успевает прищелкивать по голенищам пальцами? А то волчком пойдет в присядку, вокруг своей соплясуньи - любо глядеть. Это такой плясун и музыкант, без которого не обойдется ни одна богатая свадьба. Он и скрипач и гармонист и может сплясать под собственную музыку. Спляшет и со скрипкою в руках, а с гармошкою - и вовсе, очень просто.

Но чаще всего пастухи пригоняют стадо туда, где каждое утро они его собирают, возле хлебозапасных амбаров. О, да, позвольте это утвердить. Почти по всей Сибири издавна и это - закон: возле каждого села стоят амбары, куда осенью каждый пахарь должен привезти и сдать под расписку старосты полагающееся с него зерно, а также и муку, по числу душ в семье. Эти запасы хранятся, проветриваются, иначе мука слежится, как камень. Иногда, правда, зерно прорастает и выбрасывается свиньям, а то и сжигается, но пополняется опять новым урожаем. Да, да! До нынешних времен, Сибирь не знала голода. Митрий помнит только один год, когда слежавшуюся затхлую муку рубили топорами и выдавали приезжавшим из деревни Кабанихи мужикам. Там хлебозапасный амбар сгорел и людям неоткуда было получить муку в голодный год. а в Николаевском руднике все же голода не знали. Шахтеров тогда снабжала казна, а те, кто сами пахали и сеяли, обошлись своими запасами.

Тут, возле этих двух больших, высоких амбаров, стоявших, для пожарной безопасности, особняком, собирались для встречи коров даже те, у кого и коров-то не было. Собирались вскоре после полудня. Народу всегда было много и больше было всяких забав, потех и случаев. Веселье, шум, от плясок пыль столбом, от песен - гул на всю окрестность и эхо их откликалось в близь лежащих пустых шахтах. Эту гулкую, переливчатую загадку недр земли - приходили слушать и малые и старые.

Вот сюда и привела Егорку Оничка. Ей тут тоже все уже знакомо. Шум и гам и пестрота - забавляли, увлекали. Поэтому, как только привела, сама затерялась в толпе, а Егорка зазевался на других и остался один среди чужих. Вдруг перед ним, как из-под земли, вырос Матя Вялков, черноглазый, с белыми, в приветливой улыбке, зубами, сын того самого богатыря, которого еще на пашне, у Крутого Лога, Егорка навсегда запомнил. Тот самый Матя. Смеется, а сам ткнул Егорку левым кулаком в бое. Егорка не успел опомниться, как Матя правой рукой, еще больнее ударил его в левый бок. Потом ловко подставил левую ногу под правую Егоркину и толкнул. Егорка повалился на спину. Матя перевернул его лицом к земле и начал молотить твердыми вялковскими кулаками по спине и по шее. Егорка захлебнулся ревом, но никто не выручил, никто не заступился. Окружили старые и малые, не вмешиваются, смотрят, потешаются. Вдруг из толпы, на крик Егорки, выбежала Оничка, прорвала кольцо окруживших драку людей; синяя ее юбочка развеялась зонтиком вокруг ее круто развернувшейся фигурки; косичка с розовой ленточкой стала дыбом на затылке, а ручонки вцепились в плечи Мати и, стащив его с поваленного в прах Егорки, начала тузить в бока, в плечи, в спину, куда попало. Восторг толпы от удовольствия возрос до гула одобрения. Матя вырвался, встал на ноги, взмахнул обеими руками, но остановился, разжал кулаки и начал отступать. А Оничка наступала на него и требовала ответа:

- За что ты его? За что? Чем он тебе помешал тут? Ага! Пятишься?

Избалованный, всегда сытый и хорошо одетый мальчуган, побивавший безнаказанно всех своих сверстников, был побит и кем же? Девочкой, которая только на год старше его. Но потому, что она была девочка, Матя не решился ее ударить. Что-то от отца-богатыря, всеми уважаемого Михайлы Васильевича Вялкова, шевельнулось в маленьком сердце, и он благородно отступал. И не плакал, а все так же скалил зубы и не мог оторвать своих черных азиатских глаз от дерзкой защитницы Егорки. Когда же Оничка увидела, что Матя не посмел ее ударить, она набросилась на побитого Егорку, схватила его за руку и закричала:

- А ты чего ревешь? Ишь, нюни распустил! Зачем ему поддаешься?

Отвела Егорку в сторону, приподняла подол своей юбочки и вытерла смешанную со слезами пыль с его лица.

- Не реви, будет. Я маме не скажу, и ты не сказывай...

Но до Елены и до Вялковых все донеслось с прикрасами. Хвалили Оничку и многие торжествовали победу бедной девочки над богатым "супостатом"

А Егорке все наука. Ни сам он, никто из его ближних не могли предвидеть, что к чему? И только мать его, Елена Петровна, изредка, когда была минутка помечтать в уединении и под тихие напевы старых песен, в которых все укладывалось в надземные, надбудничные видения, понимала, что в Егорке что-то дано ей в утеху.

Но вид Егорки был взаправду постоянно жалкий. И рубашка у него всегда разорвана на животе, запачкана потеками от арбуза или дыни, так что мухи постоянно его одолевали. И ноги его в цыпках, грязные и в ссадинах. То ноготь сорван, то колено распухло, то где-нибудь сидит на его теле мучительный чирей.

- Ой, Боже-Господи, не надо бы об этом вспоминать, да как утерпишь? Правда не всегда чиста и часто неопрятна". - думает Елена и вспоминает совсем недавнее. Живет у них в селе старый нищий, Семочка Уродкин. А почему такое прозвище? Потому, что есть у него единственная дочка - уродик... Жена Семочки умерла молоденькой. Замучилась родами и родилась дочка уродик, теперь уже старая девка. Лицо при родах изуродовано, не дай Бог и смотреть. Так Семочку и знают: отец уродика - Уродкин. Так и состарился Уродкиным. Под старост стал добывать пропитание себе и дочке Христовым именем. Никогда не собирал даже кусочков в своем селе, а сберег старую лошадку, сохранил и старую, много раз починенную телегу и ездил собирать подаяние по окрестным деревням. Одевался во все свое, домотканое, полотняное, чистое, но заплата на заплате. Так и кормит свою затворницу дочку, а она ему все чинит, моет. Избушка, наполовину в земле, как раз в полугоре, когда идете в церковь. Чистенькая, выбеленная снаружи, а из окошек выглядывают летом и зимой горшки с цветочками. Вот этот Семочка... (Опять, заметьте: что ни бедняк, либо уродик, тому и самое нежное, ласкательное имя: Семочка Уродкин, Матичка Плохорукий, Анемподист-Дурачок...) Вот этот Семочка после Пасхи насобирал по деревням целый воз кусочков хлеба и все больше сдобного; кусочки от пасхальных пирогов, кипяченые в масле калачики, шанежки, даже в некоторых домах подали зачерствелые остатки куличей. Привез целый воз, запасов на полгода... Но так нельзя хранить - зацветут, испортятся. Вывез за село, разостлал белый, много раз чиненный, холщевый полог и выложил все свои кусочки для просушки на солнышко. Ребятишки, даже из сытых, зажиточных домов, подбегут, смотрят. Слюнки у них текут... Сухарики блестят на солнце, розовые, даже самый их вид притягивает: то бедно одет, тому даст сухарик. Егорка долго упирался, не хотел брать. Отец и мать учили: никогда не прибедняйся, не нищие, стыдно. Но тут не удержался. Уж очень вкусные сухарики. И дал ему Семочка, которые послаще, да и говорит:

- Отнеси Еленушке! Не съешь по дороге. Донеси!..

было это как-то в будний день. Егорка принес ей сладкие сухарики. И вот сидит Елена, смотрит на сухарики, смотрит на Егорку да как заплачет навзрыд. Егорка даже испугался. Потом она вытерла слезы, откусила от одного сухарика да опять в слезы. Растрогал ее нищий Семочка, потряс все ее мечтательное существо до основания. А этот посредник между нею и нищим, Егорка, показался ей таким несчастным, таким жалким. И личико его, курносое, шелушиться: кожа на лице много раз обгорела еще на пашне, слезает перхотью и застревает в белом пушке на щеках, а нос опять мокрый и рваная рубашка - починить не успела - испачкался. Ни Миколка, ни Оничка, ни даже маленькая Фенька, никогда не бывают такими жалкими, как этот. А вот принес от нищего, поделился с матерью подаянием... Упала лицом в подставленные ладони и плакала, плакала, плакала... Егорка не выдержал и тоже заревел...

вот тогда, в слезах, самой себе призналась Елена, что нехорошо предаваться мечтам. Это все в книжках начиталась о какой-то другой, не похожей на эту, жизни. Не читала бы и не страдала, а жила бы, как все бабы живут во всех селах, во всех местах по свету. Не мечтают и соблазна нет... А все-таки, почему бы не случиться чуду?.. Ведь летят же птицы - на лето из теплых стран на север, а на зиму опять же на теплые моря далекие... Ведь не все же сказки и не все из книжек вычитала... Был же ведь и Михайла Василич Ломоносов из бедняков... - Это у Елены зарождается мечта о будущей судьбе Егорки.

Егорка еще мал и глуп, с ним рано делиться такими думами, а вот есть в селе Петр Иваныч Вяткин. К нему надо пойти, поговорить. А пока что вытерла насухо слезы и, чтобы Егорку успокоить, запела одну из старых и любимых песен:

- По Дону гуляет казак молодой,
А девушка плачет над тихой рекой.

Песня успокаивает, а слез не осушает. Слезам надо вылиться, омыть сердце.

Однако, вот уже и лето прошло, а к Петру Иванычу не удалось сходить. Страда взяла все время, все силы и все помыслы.

Только в Воздвижение Креста Господня, после обедни, приоделась и пошла Елена к Петру Иванычу.

Жил он как раз наискосок Катерины, сестры Митрия, еще недавно служившей в казенном доме, что возле верхней рощи. Сперва зашла к ней, потому, что давно не навещала. Там и сказала, что ей нужен календарь. Катерина ей ответила, что календарь, наверное, имеется у Вяткина. А календарь был только задельем. Правда, календарь у Елены был, но старый, может быть, уже трехлетний да и тот истрепался из-за оракула. Оракул - листок для гаданья, приклеенный в календаре. На листке - всесильный богатырь. Он тащит на себе весь шар земной, а по кругу шара линии. Они идут от центра к краям земли и внизу по ободку - цифры. Надо бросить пшеничное зерно, куда упадет, под той цифрой и читать судьбу. Неграмотные бабы часто приходили к Елене гадать свою судьбу, и так истрепался календарь, что ничего нельзя прочесть. Вот за календарем как будто и зашла Елена к Петру Иванычу. А он ей говорит:

- Календари каждый год покупать - дорого. И в календари я не верю, а верю только в Святцы.

Но годовые праздники и табельные дни и дни особенно почитаемых святых Елена и сама наизусть знала. Ей нужен календарь. Поговорили о том о сем, она и призналась:

- Совета пришла к тебе попросить, Петр Иваныч.

А Петр Иваныч сперва не расслышал и говорит ей:

- У меня и Библия имеется, только всю Библию и сам не читаю целиком и тебе читать всю не советую. Уж это точно: коль скоро человек прочтет всю Библию сплошь, непременно в ней вычитает, что Бога нету. Читать надо и только по одной главке в день - Святое Евангелие.

- Ну уж, где нам читать каждый день? - признается ему Елена. - Хоть бы по праздникам удавалось да и то не всегда.

Благочестивой жизни был старичок Вяткин, не кичился своим знанием, но говорил тихо и скупо, больше выдержками из прочитанных книг. И любил слушать других со вниманием. Признак истинной мудрости. С ним одним Елена говорит, как на духу.

- Мечтаю я часто, прости меня Господи, - исповедуется Елена. - А в мечтах такие выпадают мне соблазны, что я просто заблуждаюсь в них. - Так и сказала: - Заблуждаюсь в соблазнах.

- А какие же это соблазны, мила дочь, поведай?

Петр Иваныч склоняет седую голову и закрывает глаза, чтобы лучше слышать и понять.

Елена не сразу ответила:

- Ах, да разве все мои мечты можно рассказать словами? - справедливо отвечает она вопросом. И старается пояснить: - Вот будто бы постригаюсь я в менахини... Да разве мне возможно: у меня пять человек детей да трех похоронила... - Голос ее понижается до шепота и дрожит: - Не к смерти ли этот постриг вижу я в мечтах своих?

- Ну, а еще какие заблужденья?

Елена мнется и не сразу решается признаться в том, за чем пришла.

- Три у меня сына, - начинает издалека Елена. - И две дочки. Во чреве я опять ношу плод грешной моей плоти. При этих словах Елена, как настоящая девственница, потупляет глаза так, что не смеет ими взглянуть даже на свет Божий. - Замужем я четырнадцатый год, мне уже тридцать три, а грехов-то... Ведь двух похоронила крошечными, а одного выкинула. Не грех ли это? Я батюшке на исповеди все это рассказала, но у него было так много исповедников, где ему со мной совет держать? А у тебя, Петр Иваныч, я прошу, как у родного отца, совета... - Тут она опять запнулась и сама себя прервала: -- Глупости все это. Гордыня одна... Просто я боюсь, что этого, который во мне, не донесу. Этим летом на страде я надсадилась и вот боюсь: либо он родиться уродиком, либо я сама до смерти им замучаюсь...

- Так в чем же я могу совет подать? - спросил Петр Иваныч и открыл свои добрые, пытливые глаза. Показалась ему эта женщина необычайной, не простой, не малограмотной, а очень сильной мудростью и мудрость ее в простоте и в этой чистой покаянной кротости.

- Нет, ты уж прости меня, Христа ради, Петр Иваныч. Понапрасну я тебя обеспокоила. Но вот выговорилась и мне легче стало.

На том и кончила. Стала прощаться.

- Ну, и то слава Богу, мила дочь, - сказал старец Вяткин и, не настаивая на подробностях, перекрестил ее, как отец родной и проводил в молчании, с миром.

Елена не сказала ему главного. О Егорке она приходила посоветоваться. Наметила она его Богу посвятить, а как - не знает. Боится, что при следующих родах умрет, а до этой воли Божией хотелось ей свою волю как-то закрепить. Но когда шла домой, воля Божья сама постучалась в ее раскрытое сердце, просто и тепло:

- "Подрастет, отдам его в ученье, поручу его Воле Божией".

Кто же это так просто и твердо сказал в ней или над ней? Даже и мечтой угадывать не посмела.

Митрий с обеда был на сходке. Около дома сельского писаря Филиппа Антоныча была толпа и рев. Многие размахивали руками, горячились.

Возвращаясь от Петра Иваныча, Елена не решилась задержаться и прислушаться. Знакомым и незнакомым мужикам почтительно поклонилась, обошла кругом, через переулок, потому, что вся улица была запружена народом. Кричали все сразу и в отдельности, всякий о своем, а в чем было дело, никто толком не знал. Знали, что начальство лучше смекает, что ему надо. Писарь, с длинной желтоватой бородой, с гладко причесанными в одну сторону полуседыми волосами, вынесет бумагу, староста помусолит печать, приложит и скажет:

- Расходитесь!

И все мирно разойдутся.

Митрий тоже не вникал в суть дела. Он посматривал на небо и ждал ветерка. На гумне лежит ворох обмолоченной пшеницы, а ветра вот уже три дня не было. Так, хлопит, ни то, ни се. Бросит лопату смешанного с мякиною зерна, и мякина и плевелы падают на гумно вместе с зерном. Так и лежит весь ворох не провеянным. Но сходка затянулась до сумерек, Митрий запоздал даже на ужин. (Вдолге после сходки оказалось: две недели надо отсидеть в волости, под арестом, нескольким мужикам, в том числе Митрию. Решили на сходке не чинить "казенный" тракт за Шемонаихой - пускай одни Шемонаевцы чинят. Беду себе накричали, а тракт все-таки всем селом чинили).

Просветленной, как никогда, пришла Елена домой. входя на крылечко, видит: Егорка вышел из переулка, грязный, в изорванной на животе рубашонке. Полынные веточки запутались в его склоченных волосах.

- Где ты был, измазался?

- Я петушка хотел поймать. Ты сказала, завтра с тятенькой на молотьбу поедем.

- И не поймал?

- Я отпустил его.

Егорка швыркает вздернутым носом.

Мать хватает его за нос концом фартука и опять ей неприятно, что этот противный насморк так, кажется, на всю жизнь и останется в его носу.

- Ну-ка, высморкайся. Седьмой год тебе, а нос сам высморкать не умеешь.

Но Егорке не до носа. Он провел все время с полудни в полыни, даже с Оничкой и с Фенькой на огород не пошел. Те и Андрюшку увели с собой. Коров пошел встречать Микола. У Миколки новые сапоги. Не стыдно показаться на народе.

Егорка же провел время в полыни, как в лесу. Полынь эта выросла высокая, как раз там, где более шести лет тому назад, он родился.

Росла она вдоль забора их двора, в переулочке, по которому никто не ездит, но протоптана тропинка к Колотушкиным. В полыни дети прячутся, когда играют в прятки. Летом, в жаркие дни, туда забирается хитрый Цыган, потому что блохи, от острого запаха полыни, сами выпрыгивали из его лохматой шкуры. И подросших цыплят туда уводили квочки. Одна из них все еще воображала, что цыплята без нее обойтись не могут, вырывала там для себя ямку в пухлой земле, ложилась, назидательно квохтала и показывала молодняку, как надо отдыхать.

Там же у корней полыни Егорка иногда находил яички, радовался находке. Сегодня тоже начал свое ползанье в поисках яичек. Помня, как уже раз, по научению матери, он подкрался к рывшимся в земле петушкам, хватал их и, чувствуя острую теплоту их тельца под перьями, торжественно вручал матери. Только всегда убегал, когда она несла петушка к чурке, чтобы отрубить головку. Этого он никак не мог перенести и видел, что отрубленную головку даже Цыган не брал. А Миколка, тот уже давно сам рубил головы не только петушкам, но и старым курицам. Нельзя и Егорке быть трусом, надо научиться быть мужиком. Но когда поймал петушка, длиннолапого, с красивым гребешком и с хохолочком и когда тот заорал в его руках, Егорке стало страшно. Этот забияка, всегда первый прибежит на зов, первый схватит брошенную крошку хлеба, отбежит, проглотит и опять бежит, чтобы отнять у тех, кто зазевался. Держал петушка в руках и трепетал от страха. Это было первое пробуждение страха перед убийством живого существа. И он отпустил цыпленка с непонятным еще чувством радости от помилования. Но, отпустив петушка, Егорка вылез из полыни, увидел мать, а за матерью, позади ее, пока она вытирала ему нос, приближались пришедшие с Дальнего Ключа гуси. Гусята уже тоже выросли и хотя носы их еще не покраснели, а были еще серо-зелеными, они все же всякий раз грозили Егоркиным босым ногам, а однажды один из них сильно ущипнул как раз в самое больное место. Тут уже не только страх, а чувство самозащиты подсказало Егорке смелые слова:

- Мама, а ежели заместо петушка гусенка заколоть?

- Ишь ты какой, лакомый! - прищурилась на него Елена. - Гусят никто не режет до заморозков. Тогда они большими гусями будут.

Она с гордостью окинула и пересчитала первое ее гусиное стадо. Пять, семь... Девять с матерью. Из этих она выберет еще гусиху и своего гусака.

Егорка выслушал и видимо одобрил расчет матери.

Поднимаясь на крылечко, она все же настояла:

- Иди, поймай, который без хохолка. Того, с хохолком, мы на племя оставим. А то, когда на седало усядутся, в темноте туда к ним не доползешь.

- Вот я с хохолком который и отпустил! - обрадовался Егорка и опять полез в полынь на охоту. Но цыплята были уже напуганы и не давались. Распугал, выгнал и остальных из полыни. Так и не поймал. Пусть Миколка ловит вечером на седале.

Через улицу, вслед за гусями, переходили трое: Оничка сгибалась под коромыслом. В одном ведре полно луку, в другом вода, но видно, что вода тяжелее и ведро все время перетягивает лук. Она неловко поворачивает белокурую головку так, чтобы не поворачивать весь груз на коромысле, оглядывается назад и кричит Феньке, которая тащит за руку отставшего Андрюшку и тормозит весь караван.

- Ну, идите же скорей, тут гуси!..

Это значит, Оничка и гусей прогнала, и коромысло несет, и детей ведет, и от гусей их охраняет.

Фенька в свободной от буксирования Андрюшки руке тоже несет дар огорода: большой пучок морковки и две большие репки. Видно, что и она едва волочит ноги: огород далеко, на Дальнем Ключе, у нижней рощи. Мать выбегает им навстречу, отгоняет гусей, хватает на руки Андрюшку. Носик у него чистый. Этот, слава Богу, растет здоровенький. На его долю выпала более благоприятная пора семьи. Раннее детство перенес даже без кори. Мать целует ребенка, берет у Феньки морковь и любуется плодами рук своих.

Оничка поставила ведра на землю у крылечка. Плечики ее от коромысла ломит. Она их поочередно почесывает сквозь кофточку красными пальчиками и хвалится:

- Мама! Это еще не весь лук. Там еще мно-ого осталось...

- Ну, и слава Богу, - весело отзывается Елена и спешит в избу, чтобы покормить чем-нибудь своих "работников", и уложить Андрюшку.

Егорка схватил одну из морковок и крепкими зубами хрястнул, сразу половину откусил.

- Ой, сладкая, как мед!

И он про запас выхватывает из рук Феньки еще одну. Но Оничка ворчит на него:

- Не хватай! Я это на морковник нарвала. (Морковник - пирог с вареной морковью).

- Да пусть он ест - не жалко, - заступилась Елена. - Моркови у нас там целая гряда... Тоже надо время, выкопать. И картошки у нас нынче будет на всю зиму. Слава Тебе Господи!

Она уже забыла, сколько гнула спину в огороде, копала, поливала, полола. На себе навоз для удобрения огурцов в корзинке таскала.

Но не забыла, что на гумне лежит целый ворох с целого "посада" не провеянной пшеницы. Не забыла потому, что нет них амбара. Уже все ящики зерном у них заполнены. Все сени мешками загромождены. Шила мешки из старых полотенец, из половиков. Митрий выпросил у Зырянова небольшие короба из-под кирпичного чая. Даже один, давно опустевший от приданного, сундук Елены внесли в сени и до краев наполнили ячменем. А на гумне еще лежит ворох не провеянного дара Божия. Впервые на бедность Митрия и за труды семьи - уродил Господь. Слава Тебе, Господи! Слава!