IV. Чеснок и рудовозы

и дня ни часа не посидит Митрий. До Петрова Дня (29 июня старого стиля) еще две-три недели, можно бы в шахтах поработать, да затопило шахты. Не взяли на работу. Пришлось взять Буланиху из табуна. Поправилась, и жеребенок наладился, немножко одичал, подрос. Два мерина, Игренька и Гнедой, за неделю на хорошей траве выровнялись, но зимняя шерсть от худобы еще не вся вылиняла; пусть еще походят в табуне. На Буланихе потихоньку, каждый день по возу, привозил хвороста из-за сопок. И не хворост это, а большие корни тальника. Которые потолще - высохнут, зимой дадут больше тепла и жары хлебы печь. Егорку всюду брал с собой, а Николай помогал матери: огород полоть и по хозяйству.

Уезжал рано, выворачивал корни из ручьев, очищал топором от веток, оставляя вдоль ручья кучками. Егорка таскал их к телеге. Делил с отцом кроху хлеба, запивая из ручья же горсточкой.

Трава местами была уже высока, но ягоды еще не поспели; Митрий отмечал и запоминал, где гуще цветет клубника. Находил и угощал Егорку "пучками" и "саранками", и ревенем, а дикий лук служил для прикуски с хлебом и водою. Вкусно и питательно. Иногда Митрий нарубит длинных ровных прутьев из комельков, которые потолще, наделает черешков для граблей, а из вершинок сплетет корзинку, и Егорка радуется: будет в чем огурцы или картошку из огорода приносить. Головки для граблей и зубья Митрий делал дома, под вечер. Бородкой топора даже рисунок на них делал, и наделал граблей на всю семью, по возрастам. Егорке - самые малые. Охотнее на покос пойдет. Нарубили дровишек, наложили в поленницу у стен избы, проходят люди, одобрительно качают головой. Мужик пробойный, запас дров, до Рождества хватит.

Поправил прясло, подпер покосившуюся воротину, иначе трудно запирать, волочить по земле. Привез старой соломы на лед в погреб. Спаси Христос Анемподиста, дурачка, это он выкопал погреб в прошлом году. ничего не взял, только Елена кормила и поила его да наряжала во все свое, женское. За женские наряды он уже не один погреб, а и колодцы выкопал в селе. Босой и бородатый, с волосами дыбом, в бабьей юбке, в кофточке, а если еще фартук белый или цветной на него наденут, он становится самым счастливым человеком на селе. Ходит по сопкам, распевает песни и всем при встрече кланяется в пояс, а иногда и до земли. выкопал Митрию погреб, три дня копал без передышки, откуда и сила берется. А копать - дело грязное, сам он обливался потом, а юбку и кофточку ничуть не испачкал. Только фартук загрязнил. Елена наскоро сшила для него второй, для перемены.

И вот этот самый Анемподист, греческим именем которого восхищался сам отец Петр, не понимая, как такое имя могло достаться дураку, подошел к Митрию и бросил к его ногам охапку свежего, зеленого чесноку. Дурак он был безвредный, мирный и сильный работник, за что и брат его, кузнец, держал в доме, сажал вместе с собой за общий семейный стол и никогда не жаловался на это бремя.

Митрий первый поздоровался с ним, как с равным:

- Здорово, Ампанис Лександрыч! Откуда столько чесноку?

- А из-за Убы, хо-хо! Там его мно-ого, хо-хо!

- А разве вода в Убе сбыла? На лодке переплыл, что ли?

- Не-ет, хо-хо. Броди-ил... Только до пояса-а, хо-хо! А я с па-алкой, хо-хо!

Оставил чеснок и пошел широкими, враскачку, шагами дальше по улице.

Покачал головой Митрий, подобрал чеснок, попробовал: хороший, еще не перерос. А утром запряг Буланиху, взял лопату и топор, армяк и хлеб, посадил с собой Егорку и поехали на Убу. Ехать все под горку - три версты. Солнце только поднималось из-за гор.

Река, в том широком месте, где брод, была еще глубока и быстра. Дно здесь вымощено гладкой разноцветной галькой, тысячами лет полированною быстрым горным потоком, на всем протяжении которого быть может всего два-три разлива, где можно перебродить на лошадях. Пешком опасно. Выше и ниже - река идет в "трубе" и так глубока, что переправа - только в лодке или на пароме.

У Егорки замерло сердечко перед грозным шумом реки. Ширина ее здесь в четыре таких улицы, как между ними и Касьяновыми, а может, и шире. Остановились. Митрий стал уже подвязывать передок телеги к оси, чтобы не сплыл кузов. Жеребенок подошел к кобыле и через оглоблю потянулся к ней под брюхо пососать.

Егорка робко спросил отца:

- А жеребеночек как же?

Митрий посмотрел на Егорку, потом на жеребенка, подумал и сказал:

- Верно, сынок! На жеребенке ты поедешь впереди, а я на Буланихе за тобой. Егорка понял шутку и радостно захохотал.

Митрий повернул телегу вдоль реки вниз, к устью реки Таловки. Там он помнит, тоже есть заливные луга.

В устье речка Таловка не разлилась вширь, значит мелка. Перебрели, не замочивши кузова телеги.

Заливные луга на левой стороне Убы начинаются вдоль крутого обрыва и все расширяются. Вода весной их заливает до этого обрыва, а по правую сторону реки луга еще шире, до ряда скалистых гор, все понижающихся вниз по течению и повышающихся вверх до Шемонаихи. Трава на лугу была еще не высока, как раз вровень с гнездами чеснока, который сразу же бросился в глаза Митрию знакомым, сине-зеленым оперением. Не надо и за Убу бродить. И тут много чесноку, особенно ближе к тихой, заросшей кустами и камышом, протоке. Из протоки образовалось нечто вроде озера, извилистого, синего, с отлогим берегом и твердым дном из гладких галек. Тут на бережку и распряглись, и начал Митрий копать чеснок широкою железною лопатой, а Егорка стал в подоле рубашонки таскать его к телеге. Давно так вольно и охотно не трудился Митрий. Не работа, а отдых. Вытрет пот с лица, поглядит на реку, на луга, на горы вдали за Шемонаихой и опять копает. И не заметил, как солнышко на полдень поднялось. Ушел по берегу заливчика подальше от телеги. Копает и копает, но вдруг вспомнил, что накопал уже много куч, а Егорка не берет. Егорка не идет. Воткнул лопату, сам понес чеснок. Смотрит в траве виднеется Егоркина рубашка. Уснул? Нет, не уснул. Егорка бледен, как мертвец. Он угорел от чесноку, вот беда!

Митрий приподнял его. Голова Егорки висит, и ручонки, как плети. Умирает, Господи, спаси-помилуй! Егорку вырвало, и в жидкости показались кусочки плохо пережеванного чесноку. Острая жалость захолодила сердце Митрия. Что делать? Он покачал на руках сынишку, и того еще раз вырвало. Ну, оживет теперь. Лицо покраснело. Митрий заспешил. Положил Егорку на траву. Смочил рукав своей рубахи водой из озерка, обтер лоб и щеки сына, тот застонал и открыл глаза. Тогда Митрий быстро разделся сам, раздел Егорку и вместе с ним бросились в озеро. Вода была холодная, как из родника. Егорка сразу захватил в себя много воздуху, захлебнулся, испугался и заревел.

- Ага, - сказал Митрий, радуясь, что парнишка совсем ожил, вместе с ним еще раз окунулся в воду и даже потащил на глубину.

- Ой, ой, тятенька, не бу-уду...

- Не будешь, а? А ну-ка, плыви сам! - и он бросил мальчика на глубину и тут же, громко смеясь и радуясь, что тот ухватился за отца и борется за жизнь, подхватил, вынес его из воды и, и надев на него рубашку, стал корить:

- Дурачок ты! Кто же ест чеснок без хлеба?

Выкупавшись в холодной воде и чувствуя, что он и сам голоден, Митрий пошел к телеге за хлебом. Он отломил Егорке кусок краюхи и сам стал жадно есть его в прикуску с чесноком, запивая водой из пригоршни. Но Егорка на чеснок даже смотреть не мог и хлеба съел немного. Несмотря на жаркое солнышко, Егорка задрожал, и голова его повалилась на колено Митрия. Митрий прикоснулся к его лбу и почуял, что голова Егорки горячая.

Он принес из телеги свой армяк, нарвал камыша, постлал на землю и, завернув сынишку, сказал:

- Лежи, согреешься, уснешь.

А сам поднялся и пошел копать чеснок. Копал и беспокоился о Егорке. Бросил копать, собрал и уложил накопанное в телегу. Получилось что-то много. Подумал: не нарубить ли дровишек? Нет, надо ехать. Запряг Буланиху.

Егорка встал, сам дошел и сел в телегу. И попросил:

- Я водички хочу.

Никакой посудины не было. Тащить Егорку к воде он не хотел. Снял картуз, пошел к озеру и зачерпнул картузом воду. Вода процеживалась через материю, но и в картузе ее было еще так много, что напоив Егорку, Митрий смочил ему голову и побрызгал в лицо.

Егорка совсем ожил.

И когда они сели и поехали, Егорка опять робко попросил:

- А хлебца не осталось?

Митрий повеселел и даже пошутил:

- А чесноку не хочешь?

Егорка слабо засмеялся. Митрий подстегнул кобылу. Ожил парнишка надо поспешать. Дома мать лапшой накормит.

И теперь же, по дороге к дому, надумал Митрий прокатиться с чесноком в Змеево - семьдесят верст. Там у него тетка, дядя, с ними повидаться. Надо накопать еще. Этот очистится, увяжется в пучки - маловато будет.

Дома за ужином, посоветовавшись с Еленой, высчитали дни и недели до разгара страды. Съездил с Еленой за чесноком на пол дня, накопали вдвое больше. Обрезали, очистили, связали нитками в пучки. Потратили еще пол дня, наготовили товару пол телеги.

Еще через день Митрий отослал Буланиху с жеребенком в табун, привел из табуна Игреньку с Гнедчиком. Стал собираться в Змеево. Хотел даже взять с собой Елену. Да где там? Она корчаги для сусла в печь поставила, да стирка ждет. А главное: гусята. Все эти недели Елена прятала гусиху с гнездом в углу двора, в особой загородке. Только семь гусяток, позднышков, вывелись. Она теперь каждое утро в сите носит их на огород. Гусиха идет следом. Там у воды, на травке, стережет сама. Никому не доверяет, чтобы не дай Бог - коршун гусенка не унес или какой глупыш лапкой за кусты не зацепился. Если бы был гусак, ему бы доверила пасти, а дети зазеваются, не доглядят. И других дел у Елены по дому невпроворот. Тогда решил Митрий взять с собой Егорку для веселья.

Миколка открыто выразил протест:

- Опять Егорку?

Отец мягко, но решительно сказал:

- А кто вместо хозяина тут будет?

Миколку это сразу успокоило. Даже польстило. Да, его не балуют, зато он все умеет. И на рыбалку без отца можно отлучиться. Уж этого язя, живым или мертвым он добудет. А не добудет язя, так щуку или окуня во весь котел...

- Ух! Осетра бы. да нет, осетры в Убу из Иртыша, говорят, не заплывают...

Напекла Елена подорожников-лепешек, сорвала и уложила первые огуречики. Наварила крутых яиц - в дороге Бог простит и взрослому яичко съесть. Приоделся, причесался Митрий, снарядил и Егорку, благо легко снаряжать. Ни сапог, ни шапки, новую синюю рубашку да тесемку подпоясаться, да бахрому на штанах подшила - вот и готов. На случай ветра и дождя взяли старый домотканый полог, а у Митрия еще со свадебной поры было пальто, "тальмой" называли, черное, редко надевал его, по праздникам: сберег. Взяли подушку, Егорке по дороге спать в телеге. Начистили лошадей, хвосты завязали узлами, чтобы подорожная грязь не тяжелила конский волос. Подправили и телегу. Разогретыми прутьями увили обочины, чтобы чеснок не растерять, подвязали к задку логушку с дегтем для смазки деревянных осей. Раненько утром сел Митрий на облучок, одна нога согнута, другая - наотлет, взял в руки вожжи, задержался еще раз, повторил Елене и Миколке наказ о распорядке в доме, надвинул на лоб картуз покрепче, чтобы ветер не смахнул.

Весело затарахтела деревянная телега по селу. Два-три раза притронулся к козырьку Митрий: по-солдатски встречным отдал честь привета. Его все знают, удалец в работе по найму, подсобит и без денег, и хотя своя изба уж восемь лет на одну треть непокрытая, а в окошках на зиму выбитые стекла тряпками завешиваются, а все-таки семья - пять человек детей - под своей крышей, как-то с хлеба на квас перебиваются.

Вот теперь поехал Митрий чесноком торговать, все уж об этом знают, но никто не осудил. Дай Бог - детки малые, а нужда велика.

День был субботний. Бабы мели и мыли полы в избах. Выхлопывали с крылечек половики. Все ребятишки на улице. Большими глазами провожают Егорку.

Лето для бедноты - благодать. Вот ребятишки бегают босые, даже и впроголодь играют. И для взрослых, ни валенок, ни шапок, ни теплых шуб не надо. Благодать!

Но вот зима придет... Как их одеть, обуть, обогреть, накормить? - Вот забота, вот беда для бедняка!

Митрий пытается не думать о зиме, но этот теплый, летний день, досужий час его выезда на отдых, уж очень резко похож на то, что ждет его семью зимой. Встает во всех подробностях одна ночь в Филиппов пост в прошлую зиму.

Пришел он из шахты домой, уже ночью, голодный, пальцы ног обморожены. Так устал и замерз, что есть не захотел, разделся и полез на печку.

Пока согрелся, Елена приготовила ему поесть, напоила чаем, он и решил купить Буланиху и подумал вот о таком, как сегодня, теплом дне на пашне. Но спать не мог. Вдруг слышит: приближается и нарастает шум. В него врываются как бы стоны и присвисты. Ночь стоит морозная, с туманом, и в глухоте ее занесенная снегом изба спит без огней. Миколка и Егорка спят на полу, укрытые старой вытертой овчинной шубой. Холодные струи идут не только от обледенелой в притворе двери, но и из-под переднего, с иконами Николы и Егория, угла, где под лавкою от сырости и от мороза белеет иней. От шума, необычного в вечной тишине села, Егорка тоже просыпается и слушает, как с печки падает одно слово , похожее на стон.

- Рудовозы! - в этом слове Митрия звучит зависть, покрываемая тяжелым вздохом, - Эх-ма-а!..

А рудовозы идут уже мимо заиндевелых окошек, и скрип полозьев под тяжелыми корытами с золотоносною рудою переходит в нескончаемую и многоголосую музыку. Слышно, как в ухабах по глубокому снегу повторяется одинаковый глухой удар дровней и как одинаковым усилием скользят копыта лошадей и потрескивает упряжь в напряжении вытащить тяжелый воз из этих ухабов.

Вздох Митрия проникнут горем потому, что рудовозы - справные крестьяне из больших алтайских деревень, и каждый из них может запрягать от десяти до тридцати коней, имеет крепкую сбрую, надежные дровни и корыто и имеет свой овес; тепло одет в шубу с зипуном и валенки. И шапка из барашка "своего приплода", и меховые мохнатые рукавицы шерстью вверх из шкуры собственной собаки. За лето и осень сеновалы и амбары у крестьян полны. В долгую зиму для зажиточного мужика прискучит лежать на боку, и вот он ждет, когда установится санная дорога. В другой деревне хозяев тридцать выставят две-три сотни подвод и пойдут бесконечной вереницей до города Устькаменна или до рудника Зыряновска - за рудой. Смешно сказать, но это правда: почти что двести верст до Змеевского плавильного завода горный камень доставлялся гужом. Это не та "золотая головка", что доставлялась из Риддерска в Змеиногорск и что содержала в своем песке часть отмытого золота. Нет, это самый простой рудоносный камень, правда, очень богатый золотом и серебром, и медью, но тяжелый, и за доставку его платили до трех копеек с пуда. Пожива была небольшая, но мужики, имевшие коней и упряжь все-таки считали, что кроме прокорма лошадей "зашибут по десятке с подводы", а то и больше. И вот они идут через село другой раз час и два. Долго во тьме ночи шум скрипучего обоза нарушает глухую белоснежную тишину, и сотнями подводы уходят в холмистые поля, к реке Убе.

Рудокопы ходили по подножию Алтая главным образом в "Филипповки", то есть в тот самый зимний пост, который после четырнадцатого ноября (старого стиля) тянется до Рождества ровно шесть недель. В это время реки встанут, за переправы платить не надо, не надо мучиться на паромах с тяжелыми возами, а снега еще не так глубоки, и, главное, для ладного крестьянского люда всякий пост должен быть соблюден в труде и в воздержании. С Рождеством приходят Святки, сытый мясоед и свадебная развеселая пора. Если в семье не женят парня или не выдают девицу, то кто-нибудь обязан погулять на свадьбе у родных или знакомых. Словом, во время мясоеда люди должны быть дома, семьи в сборе, и каждое воскресенье не только молодые, но и старые частенько выезжают покататься в самодельных саночках, с расписной дугою, на лошадях, в сбруе с медным, а иногда и серебряным набором. Да, понятен был вздох Митрия, который в прошлую зиму не мог запрячь и трех лошадей.

Все это встало в памяти Митрия, как в снах бывает: сразу, и все в лицах. Это Фенька спросонья чего-то испугалась, закричала. Отец берет ее к себе и меняет голос-стон на ласковый и мягкий полушепот:

- А ты чего? Андрюшку разбудишь. Спи! Вот скоро Рождество придет, я Маньку заколю, всех жи-ирными щами накормим. А мать сырничков наделает.

Вот это тоже услыхал Егорка и из-под отцовской шубы с пола передразнил отца: "Маньку заколю!.." Это овечку молодую, ягненком привезенную от тетки Жеребцовой из Таловска. С нею рос почти что год, играл... Такая попрыгунья, бегала за ним, вместе бегали по травке. Рога не выросли, а как боднет - повалишься, и норовит все сзади, чтобы не видел.

Егорка начал ныть, повторять и даже захлебнулся:

- Маньку заколю!.. Маньку заколю!.. А сам говорил, она может двух маленьких нам принести...

И помнит Митрий, как заступился за себя перед Егоркой:

- Ну, а как же? Без праздничка оставить всех вас что ли?

Не смел спорить с отцом Егорка, а пожалел Маньку. Только он один и пожалел ее. Но не помогло это.

Пришлось Маньку заколоть. Выбежал Егорка по нужде во двор. Теплая, знакомая Манькина шкура лежала на поленице дров, а по льду, около загородки, где жила Манька, разлилась и застыла Манькина кровь. Жаль было Митрию Егорку. Прибежал тот в избу с ревом, как будто его самого резали...

Да, тяжела зима для бедного люда. А сколько бедноты наряду со справными и не в одном ведь Николаевском руднике? Не один Митрий горе мыкает.

Как бы там ни было, вот в это светлое утро Митрий впервые в жизни почуял себя хозяином и даже решил использовать досужую неделю просто на прогулку в город Змеиногорск (в просторечии - Змеево). Повеселел мужик в дороге после мрачного полусна-воспоминания. Ухмыльнулся спутнику, вытер ему нос, еще потуже натянул на голову картуз и присвистнул на лошадок. Бегут, елки зеленые, как заправские бегунцы.

Открылось поле. Зеленое, широкое, слева синеет река Уба, а направо - горы. Запел Митрий Лукич. Запел без слов, сперва тоненьким, как бы бабьим голосом, а потом во всю силушку:

- Эх, ты воспой-воспой-ой, жавороноче-ек,
Эх, на проталинке-е да на завалинке-е.

И уже не своими глазами видел поле и реку и горы Егорка, а голосом отца, этим вольным, сильным голосом отца. Никогда он еще не видывал таким веселым, не слыхал таким голосистым своего отца.

Но вот, когда переплыли на пароме реку и проехали большое крестьянское село Шемонаиху, отец остановил коней на распутье двух дорог. Одна широкая, прямая - на север, другая, узкая - на восток.

Тут, если бы заглянуть в Митриеву душу, можно угадать и нечаянное его сомнение. Ведь по прямому, широкому тракту в Шемонаиху из Змеева как раз теперь должен возвращаться на паре своих лошадей с товарами богатый шурин, Павел Иванович Минаев с молодой женой, Грушенькой. Стыдно будет Митрию показать свой воз с чесноком и свою бедную сбрую и простую телегу с деревянными осями. И повернул направо, на узкую дорогу, в объезд. Это будет чуть не вдвое дальше до Змеева, но зато же и другая песня туда манит:

- По горам да по долам,
Нынче здесь, а завтра там...
Все разделим пополам -
Выйди, милый, к воротам.

День ли солнечный, весенний, поманил его туда, песне ли он передумал все свои планы, но только не по пыльному большому тракту повез свой чеснок и Егорку, а объездной, извилистой, местами грязной и каменистой дорогой, по предгорьям: по цветистым и лесистым, по крутым подъемам и спускам. Даже несмышленыш Егорка угадал, что это вовсе он не для веселья, для прогулочного отдыха надумал.

Глядел по сторонам Егорка, все впитывал в себя, ни спать, ни есть не хотелось, все бы смотрел и смотрел, чтобы запомнить, и маме рассказать. Маму вспомнил, с какой-то новой, сладкой болью вспомнил маму и пожалел ее, пожалел, что нет ее с ними, а то бы она сама все это увидала, и стала бы другим рассказывать.

Нет, это не был сон или сказка матери, в тепле, на печке или на полатях их избы. Это была правда-быль, всю по порядку и не вспомнишь.

Егорка просунул ноги сквозь свежие прутья, переплетавшие обочину телеги так, что верхушки высокой травы на грядках дороги щекотали пятки приятно и смешно. На траве и лепестках, деготь от телег, но это не беда. Ноги и так не отмоешь, грязные, в "цыпках". Но прохладная трава на грядках дороги густая и щекочет ноги, и ногам и глазам весело. Ее заденешь ногой, а она позади телеги кланяется, дескать здравствуй и прощай. А там, по обе стороны, все опять трава и разные цветы, высокие и низкие, на лужках, и в косогоре. И все идут кругом, справа вся земля кружится в одну сторону, а слева в другую и даже голова Егорки кружится, не успевает он крутить и так и эдак, не успевает все сразу увидеть. И только когда остановил отец лошадей, слез поправить шлею и седелко на кореннике, все остановилось. Большое зеленое, в цветах и в кустиках, все отгорожено от неба неровною вершиною сопок, а дальше гор, синих, потому что далеких. А как опять поехали, опять все пошло кругом, в обе стороны. Устал смотреть, закрыл глаза, повалился на закрытый пологом чеснок и сразу уснул.

Проснулся от остановки лошадей. Солнце на закате. Лес, горная речка шумит по камням. Под большой елью избушка. Старичок, в белой длинной рубахе, говорит Митрию:

- Ночуй, ночуй со Христом! Лошадей не надо путать, у нас лужок поскотиной огорожен. Своих коней пускаем. Никуда не уйдут твои кони.

Тут уже все сон. Дедушка, избушка, елки, горы, речка быстрая и на лесной полянке много, много колодок с пчелами. Тут они провели вечер и ночь. Дедушка угостил рыбками, назвал их "хайрузами". В быстрых речках водятся. Спал Егорка крепко в избушке, с отцом на полу, на мягкой постели из сухого мха. Утром отец разбудил его, когда солнце уже взошло, но было еще за горой.

Дедушка согрел им чай, дал меду и белый, мягкий хлеб. Такого Егорка еще не видывал. Даже Касьяновы такой пшеничной муки им не давали.

И опять ехали долго, по горам и по долам, по берегу быстрой речки.

Должно быть Митрий вспомнил мать Егоркину, жену свою Елену, когда нет-нет и запоет все то же:

- Выйду я на реченьку, выйду я на быструю...

Унеси ты, быстра реченька, лютое горюшко с собой.

Но отец был весел, ехал не спеша. Молчит, потом заговорит, не обращаясь к Егорке, а оглядывая крутые склоны гор:

- Вот где дров-то можно запасти! Гляди - валежника сколько! А сухостой! Можно сруб рубить...

Хорошо кругом, так хорошо, что глаза смотреть устали. Опять уснул Егорка. Укачало на ухабах.

Долго ли, коротко ли он спал, когда проснулся, к телеге подбегали и лаяли собаки. Лают, злые, бросаются к телеге, к мордам лошадей. Смотрит - едут они по длинной улице деревни. Высокие дома, таких он и не видывал. Окна крашенные, а ворота и еще красивее. Высокие, с причудливой резьбой и в светлых звездочках из жести. Есть и малые и серые избы, а больше высокие, богатые дома и возле них, на завалинках сидят люди, старики, старухи, в ярких сарафанах бабы, семечки грызут. Митрий едет шагом, чтобы не злить собак и любуется по сторонам с приятною усмешкой. И сам с собою говорит: а может быть и для того, чтобы Егорка слышал:

- Вот как живут люди! Вот, как праздник празднуют!

А в это время от самых красивых ворот слышится голос. С длинной бородой старик, высокий и плотного сложения, машет Митрию рукой и кричит:

- Заезжай попитаться, страничек! Парненка-то, поди, голодный?

Не сразу, как бы неохотно остановился Митрий. Не то бедности своей стеснялся, не то время было еще раннее, а когда остановился, не сразу сошел с телеги, будто раздумывал, принять ли такое неожиданное приглашение? Не то он думал, что за постой с него возьмут деньги?

- А ты не стесняйся, - уже близко к нагруженной чесноком телеге подошел и с любопытством посмотрел на путников старик. - Заезжай, добро пожалуй! Откуда Бог несет?

Митрий не ответил, слов не нашел. Молча повернул лошадей к дому, а молодая баба, должно быть сноха старого хозяина, открыла ворота.

Как в целое царство въехал в просторную ограду Митрий и первое, что ему бросилось в глаза: между длинными постройками амбаров и завозни, под навесом, друг на друге, высокими горками лежали ящики из досок, похожие на гробы. А дальше, просто возле стен, без крыши, были такие же нагромождения - множества дровней, без отводин. Вот оно где, оборудование рудовозов отдыхает до зимы. Небось, подвод до тридцати отправляет за рудой - в глубь гор, до рудника Риддерского, а оттуда на Змеево с "золотой головкой".

Когда Митрий слез с телеги, молодая баба, в широком цветном переднике с рукавами поверх сарафана, подошла к Егорке, взяла его подмышки и с ласковой шуткой высадила из телеги:

- Ой, да и нос-то - пуговка! А сапоги-то, где потерял?

Приятно было это мягкое прикосновение пальцев к его носу ласковой, нарядной молодицы, но было стыдно за босые, грязные ноги.

Расширились ли еще больше глаза и уши у Егорки или позже отец все подробно рассказал домашним, только из этого богатого крестьянского двора вынес он и на всю жизнь запомнил столько, что и в один вечер не расскажешь. Прежде всего пшенная каша, желтая, густая, поданная в одной для всех чашке, в простой, отдельной от дома, стряпчей избе. Круглой деревянной ложкою сама хозяйка выдавила посреди каши ямочку и налила в нее подсолнечного масла, так что каждая ложка каши поневоле выкупается в масле прежде, чем попадет в рот. А к каше для запивки дали сусла целый кувшин. Сама нальет в малую деревянную чашку да опять подольет и все уговаривают оба, и старик и молодица:

- Да ешьте-поедайте! Питайтесь до сыта!

Сперва Егорка ел несмело, будто не верил, что есть на свете такой дом и такая каша и столько сладкого сусла - пей, сколько хочешь. А потом набросился так, что Митрию стало неловко. Сам он хоть и голоден был, а стеснялся. Еще в отцовском доме, под мачехой, приучен не хватать, не жадничать. Хозяева не расспрашивали, откуда и куда, блюли обычай: сперва накормить да напоить, а потом вести спрашивать. Радовались на Егорку: проворно ест, проворным будет на работе. А Егорка вдруг, как закричит, даже захлебнулся суслом.

- Што, што доспелось? - испугалась молодица. Даже подумала: не попала ли в сусло, не дай Бог, какая ягодная косточка?

Но Митрий понял: объелся парнишка с голодухи. Уж очень все было сытно и обильно. Так оно и было. Егорка схватился за живот и еле выкрикнул:

- Брюшко боли-ит!

Пришлось выводить его из-за стола. Неладно это вышло, но и тут хозяева все поняли и все устроили, благо, что другая постарше, молодица вышла из большого дома на крик и увела, куда надо, кричавшего Егорку. И только тут, у оставшегося за столом Митрия, старик спросил:

- Это один сынок?

- Да нет, - ответил Митрий и потупился, неловко ему было правду говорить, - У меня их пятеро: три сына да две дочки.

- А сколько старшему?

- С Вешнего Николы одиннадцатый пошел.

- Ну, ничего, - сказал старик со вздохом, - Со все Господь!

Но больше ни о чем не спрашивал. Только, когда встал и пошел к выходу, прибавил:

- А ты не торопись с отъездом. Лошадей распряги, ночуешь у нас.

И прозвучало это, как приказ, которого нельзя было не выполнить, а в то же время давила Митрия какая-то неловкость. И понял и не понял, почему и каждого ли проезжего старик зазывает попитаться, а его вот оставляет даже на ночлег? Он поспешил помолиться на иконы, поклонился молчаливой молодице, вышел.

Пока выстаивались его лошади, он еще раз, пристальнее осмотрел амбары, задние дворы, а за дворами сразу поле, обнесенное жердяною городьбой. Посчитал, лениво пасшихся там телят. Одних телят насчитал четырнадцать. Значит, не меньше и дойных коров.

Солнце было еще высоко. Егорка выбежал, с непросохшими еще глазами, но уже веселый. Митрий понял, почему и что случилось. Дело житейское. Егорка даже показал пальцем, куда его водили. Может быть и отцу понадобится. Смышленый.

Митрий увидал в углу грабли, а в ограде, около амбаров, клочья разбросанного сена. Взял грабли, быстренько, умело все заскреб, почистил. Хотел подмести да не нашел метлы и усомнился: может это не понравится, чужой человек порядок наводит, но хозяин из открытых ворот увидел, поманил к себе. Митрий высморкался, вытер усы ладонью, вышел за ворота.

Старик сел на большое, толстое бревно, короткое и старое; слегка потрескалось. Лежало оно вдоль стены, поодаль от ворот.

- Садись, отдыхай. Сегодня воскресенье, работать-то грешно.

- Да я ведь так, - сказал Митрий. - Привычка не сидеть без дела.

- Это дельно, дельно, - похвалил старик.

Но Митрий не садился. Он все еще не чуял себя равным, чтобы сесть рядом с таким почтенным стариком. Он отошел слегка в сторону и полюбовался крашенными воротами. Знатные ворота! Такие построить да покрасить, стоит дороже всего Митриева хозяйства. Старику понравилось, что он не проглядел ворота, а видимо залюбовался.

- Садись, садись, - сказал опять старик.

Митрий сел. Егорка стал возле него. Егорку старик больше как бы не видел. Повернул свое светлое, в седине и с глубокими складками над переносицей лицо и прямо заглянул в глаза Митрию. Из-под густых бровей глаза шутливо улыбнулись:

- Ты што же это в Тулу с самоваром поехал?

Митрий не понял. Он сам над собою тоже ухмыльнулся и ответил свое:

- Да признаться, я впервые в этих краях. Можно было и прямо на Змеево проехать. Тут, понятно, много дальше.

- Значит ты в Змеево? А я думал, ты в горы чеснок везешь. У нас его тут весной-то столько, что всего и не выкопать. Пропасть!

Митрий помолчал. Может и в Змеево столько навезли, что никому и не продашь. Помолчал старик, потом хихикнул и признался:

- Везде его тут пропасть, а вот никто вовремя не накопает. У меня старуха всю весну на пасеке, рои сторожит, а бабы с холстами не управляются. А через неделю он перерастет - не угрызешь.

Напротив, возле такого же большого дома, сидели двое стариков и старушка. Ворота там не были так велики и даже совсем не крашены - признак того, что хозяева не так богаты, а может быть и не успели. Дом еще не поседел от времени, значит новый.

Старик-хозяин крякнул через улицу:

- Данила, а ну-тко поди сюда!

С завалинки поднялся рослый, сухой и чернобородый, с проседью, мужик и не спеша перешел улицу. Он зорко оглядел лесину, на которой сидел хозяин и повысил голос:

- Ты што же, Силантий Иваныч, домовину-то себе потолще не запас? Ведь в эту ты не влезешь. Смотри, как растолстел.

- Да я эту не для себя берегу, а для старухи. Для себя я вырубил тополевую, полегче. В пасеке лежит.

- А потрескалась, гляди, какая щель. Что ж ты, в дырявую, ее положишь?

Силантий Иваныч даже на ноги поднялся, наклонился, пальцем показал на щель.

- И то правда. Сколько лет на бревне сижу, а не заметил.

Затем он сел, прищурился на соседа и произнес:

- А кто виноват, старухе? Лет семь тому назад совсем умирала, да не умерла, а только время провела. Тут камень треснет, не то што дерево.

Старики вместе дружно засмеялись и Силантий Иваныч сказал:

- Садись - посидим, - и совсем неожиданно для Митрия спросил соседа: - Чеснок у тебя в доме есть?

- Чеснок? - Черная борода у соседа изогнулась, а глаза уставились на Силантия. - А тебе какой: сушеный аль соленый? Надо у старухи спросить... Да нет, - решительно тряхнул он бородою, - На Пасху тут у нас Афросинья захворала, вроде как холерой, дак старуха сама по соседям ходила, чесноку искала...

- И не нашла! - подсказал Силантий. - Вот я и говорю, чеснок кругом, хоть засыпься, а пойди по деревне, для больного человека не достанешь. А вот мужик пол воза чесноку с Убы привез... Хочешь продам? - Силантий подмигнул Митрию...

Митрий не знал, что сказать, а когда хозяин повел соседа к его возу, он покорно пошел за ними.

До заката солнца весь чеснок мужики и бабы разнесли пучками по деревне. А для тех, кому не хватило, Силантий Иваныч придумал один и тот же ответ:

- Все расхватали, мне самому попробовать головки не оставили.

А люди приходили с другого конца деревни, как узнали, что Силантий всем, кто хочет, чеснок даром раздает. Но помногу не давал. Два, много - три пучка на человека. Только первому, соседу Даниле, дал четыре, хотя тот готов был купить десятка два. Не продал, сказал: хорошенького понемногу.

Митрий так и не мог понять, в уме старик или посмеяться над бедным мужиком решил? Распорядился, телега опустела. Народ на Митрия даже не смотрит, шумит, толкается, тут же пробует чеснок, жуют, всю ограду завоняли. Но острее и больнее Митрия принял эту шутку богача Силантия Егорка. Он потихоньку хныкал и таскался по пятам за отцом.

А тут еще, в самые сумерки в ограду въехала телега, полная нарядных девок и парней и среди них сухая, невысокая старушка в темном сарафане. Это семья Силантия, да не вся, а только внуки. Сыны и снохи работали на "помочи" (Добровольная работа в поле или на постройке всех, кто может и желает провести весело праздник с пользою для соседа или для родственников, а то и просто для бедняка или своего удовольствия). В это воскресенье около сотни молодых баб и мужиков пахали, возили и укладывали в пруд дерно для мельника, у которого еще весною большой размыло плотину.

Так что понаехало столько народу в дом, что Силантий с двумя снохами, а у него четыре женатых сына и четыре снохи, - затерялись в этой большой и шумной семье. Митрию даже кусок хлеба в рот не шел и он с Егоркой тоже затерялись и только поздно вечером, Силантий вспомнил о них, да это верно: не забыл и показал, где хозяйки отвели им место для спанья. При этом он погладил белокурые, неровно стриженные волосы Егорки и ласково сказал:

- А ты не будь бычком. Вырастешь, ероем будешь. Как тебя звать-то?

Егорка не посмел поднять на большого старика глаза, но сам поднял к носу край подола своей рубашки и стал сморкаться. Ответил за него отец:

- Егором звать.

Он хотел было спросить хозяина насчет чесноку, но тоже не посмел. И подумал теми же словами, которые хозяин произнес, когда узнал, что у Митрия пятеро детей: - "Со все Господь!" - И стало сразу легче.

Спал Митрий крепко, и даже проспал. Когда вышел в ограду, уже всходило солнце. Лошадей возле его телеги не было. Наложенное с вечера сено лошади не съели. Пройдя на задний двор, он увидел обоих меринов у колоды. Они даже прижали на хозяина уши: дескать, не вздумай отобрать. Овса насыпал нам не ты, а чужой, но добрый человек.

Ограда, дворы, пригоны, стряпчая изба и сам дом оживали будничной рабочей суетой. Все были одеты уже больше в холст и кожу. На мужиках - войлочные, пирожком, шапки. Видно было, что все работники уже сыты и веселы. Мужики собирались в лес. Бабы выносили на телегу свертки домотканого холста; поедут с ним на берег реки, мочить и расстилать, сушить и опять мочить и расстилать. Для Митрия это было не ново, но Егорка, продирая глаза, на все смотрел с испугом. Не привычно для него, что все старые и молодые веселы, говорят громко, но смеются, а не ругаются. Бабушка распоряжалась девками, старик-хозяин - мужиками. Митрию не захотелось даже на глаза ему показываться - не поспел. И подумал теми же словами, которые хозяин произнес. Будь, что будет. "Со все Господь!" Но ясно, в Змеево путь его окончен: торговать ему там нечем...

Но не забыл о нем Силантий. После всей домашней суматохи, когда ограда почти что опустела от разъехавшихся на работы мужиков и баб, и девок, и парней, а осталась только мелкота да старуха, старик сам отыскал Митрия, усердно чистившего свежий навоз за амбаром, от своих и хозяйских лошадей. Егорку бабушка поймала еще раньше, строго увела его в баню, вымыла и надела на него новенькую красную рубашку и даже какие-то, от выросшего внука, но не по росту длинные для Егорки, штаны. Отец Егорку не узнал, когда тот, придерживая руками гачи штанов, чтобы не запнуться, прибежал похвастаться обновами. Синюю свою рубашку и холщевые штаны он положил в телегу.

Старик повел обоих с стряпчую избу завтракать. А тут уже и не расскажешь, как и чем угощали Митрия и Егорку и как старик подсказывал старухе, что положить в телегу Митрия перед тем, как он отправится домой. щедры и обильны были эти дары от праведных трудов неведомых, чужих, странноприимных людей алтайского предгорья.

Весело возвращались домой торговцы чесноком. Митрий не нудил лошадей бежать быстрее, не трогал их самодельным бичом, а только поднимал его в воздух и прикрикивал:

- Эй, милы-ии!

Время от времени возьмет и запоет тонким голосом, по-бабьи:

- Иисусе Сыне Божий... Сыне Божий, помилуй нас...

Пели это всем народом, когда ходили в засуху по полям молить у Бога дождичка и пели вперемежку, тяжело вдыхая поднятую пыль бездождия и смотря слезившимися глазами на знойное небо, засушившее все живое.

- Пресвятая Богородица, спаси-и на-ас, - затянул он полным голосом, но вдруг повернулся всем корпусом к сидевшему позади его Егорке и заговорил с ним, как со взрослым.

- Вот, сынок, какие бывают рудовозы. Я согрешил-подумал: смеется надо мной старик. А он мне надавал всего. Муки одной, пожалуй, с пуд и полмешка пшеницы, да проса на кашу - на целый год всем хватит...

- Да меду туесок, - в растяжку прибавил Егорка, слышавший и видевший, как бабушка в берестяном туесочке принесла мед и наказывала, чтобы крышка в дороге не раскрылась...

- Прямо Господь надоумил меня поехать объездной дорогой, - уж про себя сказал Митрий, смотря вперед и вниз с крутой горы, откуда открывалась даль равнин с богатыми коврами весенней зелени. И опять запел все то же:

- Иисусе, Сыне Божий... Сыне Бо-жий поми-илуй нас...

Запомнил все это Егорка на всю жизнь. Запомнил он особенно, как отец менял голос: Богородицу пел полным, мужским голосом, а Иисуса - тонким, бабьим. Оба голоса запомнит и заучит, чтобы повторять точь в точь, как пел отец.