III. Один из светлых дней
сть ли в другой какой-либо стране, в Европе или Азии такое название летней поры, которая в России называется страдой? И где еще на свете земледелец назывался бы "крестьянин"? Что за приставка к слову "крест", это самое: "янин"? Мы знаем, что "изъян" есть недостаток, нечто согнутое, третьесортное, плохое. Не за этот ли крест, сгибающий его всю жизнь, крестьянин, получил в награду слово "мужик" и даже совсем уничижительное: "смерд"? И почему "страда" распространяется только на лето, а и не на дождливую, грязную, мучительную осень или на длительную, мертвящую пору зимы? А самая весна не является ли для мужика только началом страды - страдания?
И все-таки... И все-таки, как могуч и терпелив, как вынослив и непобедим мужик-крестьянин, когда он твердо станет на родную землю. С какою славой он несет свой крест, этот истинный хлебодатель и кормилец всего, сидящего на его могучих плечах, мира избранных и более счастливых.
Егорка подрастал на стыке двух поколений, не зная и не умея помышлять о том, что несет ему и всему его народу цивилизованный двадцатый век? Он не знал, что тысячи безземельных и безлошадных молодых парней из России и Сибири уйдут в Америку. Отрываясь от родной почвы, они будут копать там уголь для задымления великих городов и для ковки стальных машин-гигантов, которые принесут свой грохот и скрежет и на мирные русские пашни. И не случится ли, что и из вольного сибирского пахаря, машины сделают опять раба и смерда?
Но жизнь великого народа - великая и многоводная река. Она заковывается людьми в зимние морозы, вздымает и ломает их весною, пополняет воды ливнями лета и осени и высыхает только в песках пустыни или на болотистых равнинах. Но коль скоро и в песках и на болотах появится, китайский ли кули или египетский феллах, он, и в просмоленном холстяном ведре, наносит влаги на свою полоску или выроет колодезь и примитивным, древним способом при помощи осла или вола качает воду, чтобы и в пустыне вырастить его насущный хлеб и накормить детей и утвердить звенья непрерывного крестьянства. Вот почему крестьянство, даже бедное, не вооруженное великой техникою современности, переживет века и будет вечною основой жизни и надеждой всего, стоящего на краю погибели человечества. Но неописуемо многообразие всех бед, нужды, борьбы, болезней и безысходности народа русского! Панорама всей народной тяготы просто необъятна ни в пространстве ни во времени. Приходится брать капельки из того же океана жизни и вглядываться в них, как в малую крупицу всего целого. Но как ограничено воображение и как ничтожны его восприятия в сравнении с живой, клокочущей страданиями народной стихией!
А впрочем, сказанное выше сказано лишь для того, чтобы напомнить, о кресте, распятии, и воскресении. И что жизнь народная не так скучна и монотонна: что и у мужика есть свои радости.
С грехом пополам и с горем вперемежку, отпахались мужики, кто за неделю, а кто и раньше перед Троицей. Была ли тяглая сила, не было ли силы, всходы яровых посевов ждать не будут. Всем им свое время и они должны созреть в таком порядке, чтобы первым жать ячмень, а перед тем не упустить покоса. Но и траве надо дать время вырасти, да еще разделить общественные луга каждое лето равномерно, по числу душ, так, чтобы кому в прошлом году достался плохой сенокос, нынче он мог бы получить по жребию получше и на новом месте. А и опаздывать нельзя, особенно с уборкой ржи. Поспевает она почти что вместе с ячменем, а чуть-чуть перезрела, - дунет ветер и зерно осыплется. Значит, взялся за пахарский гуж, так выдюживай да поспевай.
С сохой и с опрокинутыми боронами, с колодой для корма; с мерой для зерна, с логушкой для дегтя; со всем накопленным на пашне за шесть недель скарбом, на двух телегах, на пяти лошадях, - две из них чужие, - со стригунком без повода и с резвым жеребеночком у брюха кобылицы-матери, с обеими собаками, Цыганом и Булькой, с Егоркой на первом возу, с Миколкой на другом, - тронулся Митрий со своих первых распаханных, частью уже позеленевших полос пашни домой, в село.
Никогда еще родное село не казалось для него таким приятным на вид, когда, поднявшись из долины речки Таловки, он увидел его перед собою. Слева первыми краснели и желтели холмы отвалов брошенной руды над огороженными шахтами (чтобы корова или лошадь не упала в залитые водой глубокие бездонные провалы). А дальше, налево, блеснул позолоченный крест церковки, вместительной, но невысокой, потому что колокольня стоит в углу ограды на столбах. Митрий истово, сняв картуз, перекрестился. Есть за что благодарить Бога: больше трех десятин для себя, полторы десятины для шахтера, доверившего пару лошадей и пол десятины - долг за Буланиху; значит шесть с лишним десятин за шесть недель. Дай Бог всякому столько вспахать и заборонить. Правда, Ивану хлеб посеял на его земле и его семенами, но старался Митрий для него усерднее, чем для себя. Земля не соврет: если мелко вспахать и плохо заборонить, вместо хлеба вырастет бурьян - что люди скажут?
По обе стороны села, с севера и юга стояли высокими серебристыми щитами тополевые рощи. Приятно было и на них смотреть. Когда и разрастались так высоко. От лютой бури с обеих концов защищают все село и Митриеву избу.
А за рощами, вправо и влево, зеленеют сопки. Между ними текут ручьи, извиваются знакомые тропинки. Вон потихоньку с одной из сопок спускается стадо коров. Там есть две дойные да телка, да двухлетний бычок самого Митрия. Слава Тебе Господи!
Устал Митрий, осунулся. Лицо и шея потемнели от загара, борода и волосы в пыли, но он весел и доволен. Поправил картуз, с усмешкой взглянул на Егорку, потихоньку затянул песенку без слов, тоненьким, бабьим голосом. Так изредка поет Елена.
Елена встретила пахарей с ведрами на коромысле, в подтыканной юбке, босая. Только что пришла из огорода и попутно принесла с ключа воды, а в воде плавали стебельки зеленого лука и желтые огуречные цветочки. Как знала, как раз будет окрошка, потому что есть и свежий квас на льду в погребе. Этот квас и этот лед не у всех в погребе бывает, даже у зажиточных, а Митрий умудрился навозить льду в Великий Пост перед самой Пасхой, когда лед на реке Убе - три версты от села - только что тронулся и разлив воды вытолкнул льдины на берег. Немногие успели наколоть и навозить его, как он уже растаял. Ну, богатенькие лед возят еще зимой. Да не всяк бедняк имеет время и деньги нанимать мастеров этого дела. Голыми руками льду не наколешь, простым топором за целый день и воза не накрошишь. Но Митрий ухватил денек, украл у недосуга.
С пашни Митрий приезжал много раз за провиантом, а Миколка и Егорка были дома только один раз, на праздник. Показалось Елене, что оба мальчика выросли и загорели, как цыгане. Егорке было новостью видеть двух наседок, которые без него за это время вывели цыплят. Цыплята так шустро рылись в навозе около квочек, что их трудно было сосчитать. Они лезли под крыло матери, вылезали из-под него, быстро склевывали то, что она им находила и снова смешивались в кучу с цыплятами другой наседки, которая уже сама не знала, где ее, где чужие. Петух ходил тут же. Не обращая никакого внимания на молодое поколение, он строжился над полудюжиною взрослых, разноцветных куриц и, увидев приближение Егорки, а за ним обеих собак, сердито покосился на них огненным глазом, с достоинством отошел в сторону и строго выкрикнул:
- Кто-о тут?
Потом еще дальше отбежал от собак, захлопал крыльями и заорал:
- Карау-ул!
Вблизи избы успела вырасти полынь. Одно прясло зимнего пригона упало и видно было, что для коров не надо теперь открывать по вечерам ворота. Они входили и выходили сами через упавшие жерди. И не только надо было поправить это прясло. Много дел ждало Митрия. Наперво, в сенцах (амбара у Митрия не было) он заглянул в большой деревянный ящик: муки осталось на донышке. Придется опять идти с поклоном к тому же Кирилле Касьянову. Придется сказать: во время страды он с Еленой на его поле отработают. Даст, не откажет. Иногда молодой Кирилла - косая сажень ростом - запивает. Старик-отец плотник, золотые руки. Спрячет пилы, топоры и сапоги Кириллы, чтобы сын не заложил, не пропил. А проспится Кирилла - нет более старательного, более благоразумного хозяина и отца семьи.
Пока распряглись, разложились, подсохли лошади, в избе стоял дым коромыслом. Елена готовила "мужикам" ужин, это значит, мужу и двум сынам. Егорка горячо рассказывал Оничке про невероятные события на пашне, обо всем сразу, не поймешь, врет он или все видел во сне. Оничка не очень слушала братишку, у нее были для Миколки, а не для Егорки, свои такие новости, о которых рассказать без мамы невозможно. Но когда пришли все в избу и отец помолился на иконы и все сели за стол, Елена, взяв в руки годовалого Андрюшку, чтобы попутно и его покормить кашей, спокойно и торжественно сказала:
- А у нас вчера Грушенька с мужем были. В Змеево за товаром поехали.
Митрий ловко, чтобы не уронить крошечки, нарезал и разложил перед каждым ломти хлеба, не очень пропеченного и с отрубями, внимательно взглянул на жену и молча ждал. Как же, это должно быть важное событие.
Грунюшка, четвертая дочь Александры Федоровны, вышла замуж семь лет тому назад. (Третью дочь, Ирину, она выдала за казака еще раньше). Елена тогда выплакала у Митрия его согласие, чтобы он повез ее на свадьбу Грушеньки. Богатый человек Павел Иваныч Минаев, молодой купец из деревни в низовьях реки Убы. А в Убинском форпосте, где Уба впадает в Иртыш, оставалось еще три младшие сестры Елены. Повез он ее. Занял и сбрую для Игреньки и сапоги для себя и денег у Вялкова. Детей - (Егорки тогда еще на свете не было) - оставил у Митриевой сестры, Катерины. Отгуляли свадьбу знатно. С тех пор не раз Елена с попутчиками ездила к ним в гости. Однажды увезла с собой и там оставила простуженную Оничку. Оничка была там почти всю зиму, поправилась. От Грушеньки Елена привезла всякой всячины и для детей и для себя.
Уж ежели Елена так тихо говорит и улыбается, наверное, и теперь богатые родственники не с пустыми руками приехали. И вот, после ужина, Елена открыла один из сундуков и замок его в самом деле не гудел так громко, как он гудел при пустоте. Чего только там не было! Прежде всего, Митрию - новая рубашка, синяя с цветочками и почти что новые штаны с Павла Иваныча. Штаны с большого роста, надо поубавить, но к Троице Елена это успеет сделать. Оничке - два новых платьица, одно на рост, другое как раз впору. И башмачки, и самой Елене башмаки, правда не новые, и юбку с кофточкой. А Миколке и Егорке по рубахе, да на штаны две пестрые холстины. И платочки разные, всякого белья. Не новое, но все чистое, поглаженное. Дай им Бог здоровья! Тут Елена не выдержала и заплакала... потом вытерла слезы и прибавила:
- Сказали, что Сашеньку за Василия Быкова просватали. Сашенька у них, у Минаевых, всю зиму жила, вроде приказчицы.
Митрий знал Василия. Сызмалетства в приказчиках у Минаевых. Высокий, мастер а все руки, только что уж очень смуглый, наверное из киргиз. А Сашенька, теперь уже ей за двадцать, маленькая, как и все сестры, белокурая, веселая. На Грушенькиной свадьбе две сестры были еще девочками: Сашенька да Марья, обе были в белых платьях, шаферицами сестры. За Марьей идет еще Варвара, тоже подрастает. Обе красавицы, и эти долго не засидятся.
- Ну, вот, - сказал Митрий, довольный всеми обновами, - не плачь! Бог даст, поправимся, на всех свадьбах отгуляем.
Елена из этого могла понять, что и на свадьбу Сашеньки удастся его уговорить поехать. Знала сама, что это им не по карману. Нельзя же бедностью трясти на чужих людях. Митрий и сам не любил побираться, а все таки обидно, если Елена родную сестру не проводит к венцу.
Солнце закатилось, Митрий поспешил к подсохшим лошадям. Шахтер Иван - на работе. Надо и о его лошадях позаботиться, Миколка уже знал, что лошадей вести в табун - его обязанность. Но в какой стороне табун? Если на Березовке, то обратно на ночь глядя придется ему идти пешком четыре версты. Да еще все пять узд на себе тащить. Но все равно, не отца же заставлять возиться с лошадьми. При выезде из села Миколка спросил у встречного парня:
- Не знаешь, где табун сегодня?
- На Половинном, - ответил незнакомый парень и зорко оглядел костистых лошадей Миколки.
Это значит четыре с половиною версты. Гнать лошадей нельзя, вспотеют. Надо ехать шагом. Долго ехал, долго искал табун в сумерках. Только по ржанию лошадей услышал, что табун (это общественный табун, до трехсот коней, под пастухами) разбрелся по равнине на северо-восток между гор. Надо было знать, чтобы не заблудиться: Березовские выпасы остались за горой, на юге, а пашни на юго-западе от села. В глубокой темноте, без дороги, по росистой траве шел Миколка домой. Дырявые его сапожонки промокли от росы, онучи вылезли и тащились, он наступал на них и падал. Пальцы ног то и дело натыкались на острые колючки. Узды за спиной позвякивали удилами. Это хорошо: волки боятся железа. А если нападут?.. Он ускорил шаг и не останавливался даже дух перевести.
Ах, как все это рассказать, когда не знаешь что рассказать сначала а что потом? Все как будто мелочи и пустяки для тех, кого это не касается, а вжиться в эту жизнь да стать между этими людьми, все будет важно, все - самое главное. Уж и так жизнь не легка и скрашивается редко добрыми людьми. Понятно, что подарки Грушеньки Минаевой, ставшей доброй потому, что выросла в сиротстве, а тут пришло счастье и достаток. Муж, Павел Иваныч, такой большой и добрый и так любит Грушеньку - рада она сделать хоть немножко счастливее и свою сестру с пятью детьми и живущую в бедности. Вот на Троицу и будут все с праздником. А в бане вымыться, опять же надо проситься к Касьяновым. И в канун Троицы все семеро, маленького Андрюшку, стало быть с собою взяли, пошли и вымылись в бане. Натопили жарко, накалили каменку до бела. Как набросали раскаленных камней в кадку с водой, вода закипела. Пар в бане, никого не видно. Вымылись, напарились. Напарился Митрий до красна, всю тяжесть заботы и усталости как будто сразу сняло с его плеч и тут же в бане решил: завтра всей семьею в церковь - Богу свечку поставить. Встали рано, коров Елена подоила - гони Миколушка коров в коровье стадо за селом! Митрий деготьком почернил старые свои сапоги. Штаны от Павла Иваныча были длинны, - не успела Елена укоротить. - Заправил их в голенища, - славнецкие штаны и без поправки. Рубаха и своя была для праздника. Занялся сыновьями. Микола в церковь не пойдет. Не потому, что сапоги плохие, а потому, что с вечера сговорился с двумя одногодками пойти на реку Убу, рыбу удить. Он засучил уже гачи стареньких штанов выше колен: рыбакам сапог не надо. С удочкой они забродят в воду. Ближе к рыбе. Удилища вырубили и высушили еще на пашне. Тонкие и длинные, из тальника: три привез, чтобы каждому по одному, а у товарищей есть лески и крючки. И червей накопал с вечера, тут же близь дома, в навозе. Только хлеба нужно да немного соли; рыбу будут на костре на палке жарить. Не могли его отговорить от рыбалки ни мать, ни отец. Микола-Николай задолго до звона в церковь с удочками на плече пошел. Но тут начался рев Егорки. Он тоже хочет на рыбалку, но Миколка не берет. Погнался, разревелся до кашля, с отчаяния стал плясать. Миколка вернулся, схватил его за волосы и бросил в пыль: "Сказал не пойдешь и не пойдешь!" Пришлось Елене уговаривать Егорку и в церковь босоногого вести. Но в церковь снарядились вовремя. Егорку взяла за руку Оничка. Она, как ягодка, вся розовая, в розовом платьице с красной ленточкой в косичке, в новых башмаках со скрипом; от тетки Грушеньки все обновы, даже маленький платочек в руке. Митрий и Елена шли с нагрузкой. У Митрия на руках трехлетняя Фенька, а у Елены годовалый Андрюшка. Идти надо на горку, далеко. Туда идут, и Касьяновы, и Колотушкины, и соседи Портниковы, и Трусовы с дальнего конца села. Трусова жена одета, как купчиха, а здоровается, как равная и называет Митрия и Елену по имени и отчеству. А там и другие, старые и малые идут, девушки цветы несут и зелень, обгоняют всех, спешат украсить вход в ограду церкви. Троица, солнышко ликует. У Егорки высохли слезы на глазах, крутит головой по сторонам, вырывает руку у сестры, хочет идти сам, один. От синей рубашки лицо его отливает синькой, но он смотрит, не насмотрится на свою рубашку на штанишки, трубочками, с бахромой до пяток. Не успела мать подшить штанишки, но успела их хоть ему одному сшить. Но видит он, что все мальчишки в сапожках, и даже самые малые, что на руках у матерей в башмачках, а он босой. Он оглядывается на мать и на отца. Если они первыми войдут в церковь, можно убежать домой. Но перед входом в ограду они берут за руку Егорку и даже Оничку, чтобы не потерять в толпе. Как раз на ступенях паперти стоит ряд нищих, и среди них Анемподист, дурачок. Высокий, борода щетиной. Народу накопилось много, все сразу даже и в церковь не вместятся. Народ привалил с заимок, с окрестных деревень, где нет ни церкви, ни священника. Вот тетка Лизавета из Таловска, с сыновьями Сашей и Ильей и с тремя дочками подъехали на паре лошадей. Сам Виктор остался дома, хозяйство совсем без присмотра нельзя оставить. Егорка узнал Ольгу, она уже совсем большая, старшая из дочерей. А Лизавета - крестная Онички, увидела ее, подошла, расцеловала, похвалила платьице. Лицо Елены разгорелось от ходьбы, и от радости, что встретила родных. Но самое главное, что занимало Егорку от самого дома, это звон колокола. Он напомнил ему что-то, что было давно-давно. Но то было, как сон, а теперь все это ярче виделось и громче слышалось. Звон нарастал по мере приближения к церкви. И вот он видит при входе в ограду Матичку Плохорукого, трапезника. Тот, стоя, негнущейся, крючковатою рукою дергает веревку, протянутую на колокольню, и привязанную к языку большого колокола. Значит это он звонит. Звонит и при каждом ударе колокола успевает кланяться входящим прихожанам. Одним, что получше одеты, пониже, другим - не очень низко, а малышам совсем не кланяется. Не поклонился и Егорке, но Отцу и матери поклонился низко, также, как Зырянову. За это и за что-то еще полюбил Егорка Матичку. Ах, вспомнил за что еще. За то, что на Пасхе он звонил во все колокола, все семь дней недели и так хорошо, что детвора на полянках плясала под его музыку. Много ребятишек собиралось возле колокольни, и Матичка даже некоторым позволял залезть на колокольню и учил их звонить. И Миколка пробовал, но это - трудно. Сам Матичка опутывал себя веревками, а их восемь от восьми малых колоколов, а от большого веревка привязана к доске и Матичка давил ее ногой, но так легонько, что, когда его плечи и пальцы рук ходили и подергивались, звон большого колокола не заглушал малые звоны. И выводил он разные мотивы и даже, когда молодые парни принесли и подали ему водочки, он сыграл им "Сени мои сени..." А когда это услышала матушка-попадья и разбудила отдыхавшего батюшку, тот весело ахнул рукой на звон и пропел:
- "Скакаше, играя - людие весели-итеся!" - Он сам был чуточку навеселе и пошел проспаться. Матушка потом сама об этом рассказала в лавке Зырянова, а оттуда, от тех, кто там был, слух об этом прошел по всему селу и люди веселились и многие знали, что Матичка не так прост, как кажется. Вот за это полюбил Матичку Егорка и очень захотелось ему, когда подрастет, научиться звонить в колокола не хуже Матички.
Жил Матичка тут же, в маленькой сторожке, в ограде церкви. Зимой веревку удлинял и просовывал в отдушину, чтобы звонить из тепла, а не стоять на морозе. А звонить, не только зимой, а и летом, приходилось долго. Уж и время для обедни придет, а в церковь никто не идет. Приплетутся две-три старушки да какой-нибудь мужик с требами, а батюшка должен служить вдвоем с псаломщиком, а третий - Матичка, он и кадило раздувает, и свечи продает, и дрова в чугунную печку подкладывает. Вот только на Рождество, на Пасху да на Троицу людей полно, да, когда свадьбу либо похороны справляют люди. На похороны любят приходить, потому что даже бедняки устраивают поминки и просят прийти всех крещеных и помянуть покойника чем Бог послал. Вот и сегодня народу полно и Матичка доволен за батюшку. Вот уж три года, как отец Петр приехал, молодой еще, и голос у него хорош, а иной раз проповедует в пустой церкви. Теперь ходит он по домам, учит баб церковному пенью. Нашел с голосом Овдотью Будкееву. Та приводит других баб и вот приучается сам народ петь в церкви. Горняки тут все, в кабак с утра стучатся, а в церковь не идут.
Подождали, пока Елена перецеловала всех племянниц и обняла сестру.
Митрий протолкался в церковь и прочистил дорогу для Елены с детьми. Спустил на пол Феньку и отдал ее под надзор Онички. Егорка держался за юбку матери. Митрий протолкался дальше, к свечному столику. Купил две свечки и не передал их к иконостасу по плечам других, а сам прошел к правому клиросу, постоял, помолился, низко поклонился иконе Спасителя. Елена зорко наблюдала из толпы за его движениями. Когда он крестился и она крестилась, а за нею крестилась Оничка и Егорка и даже Фенька, узкоглазая, курносенькая, белокуренькая непоседа.
Крестилась Елена невпопад, по-католически, и весело смеялась. Андрюшка на ее руках казался херувимчиком: такой розовый, белокурый, в голубой рубашечке. Все на него засматривались, а он всем улыбался и все откидывал голову и смотрел на верх: там горело многими свечами паникадило. Он даже взвизгнул, одобряя это висячее солнышко. Иконостас был украшен полевыми цветами и зеленью. Царские врата были еще закрыты и против них, у самого амвона, стояли два высоких и прямых прихожанина. Они тут всегда стоят во время службы. Это лавочник Зырянов, сухощавый, в черном длинном, прямого покроя, летнем пальто. Прямые строгие черты лица его с благообразной черной бородой были неподвижны, когда он, скрестивши руки на груди и заложивши кисти их подмышки, ждал выхода священника и молился. А когда при чтении часов псаломщиком поизносилось: "Слава Отцу и Сыну", он крестился полным, точным, большим крестом и кланялся низко, в пояс. Он был примером в церкви для всех, старых и малых и был он истинно-благочестивой жизни человек, хоть и лавочник. А рядом с ним, не глядя в сторону, Елена узнала Ивана Никифоровича Горкунова, важного, с достойной осанкой, высокого старика в седых бачках, похожего на Царя Освободителя, горного лекаря в отставке, жившего в казенном доме на горе у речки. Не глядя на мужскую сторону направо, Елена даже знала по движению толпы, что Митрий, поставив свечку у левого клироса, отошел назад, скромно спрятался за спины прихожан. Пододвинулась и она с детьми подальше влево, на женскую половину. Женщины дали им дорогу и место, а сестра Лизавета даже приняла Андрюшку из рук из рук Елены: поняла, что трудно все время держать на руках ребенка. Егорка посмотрел на склонившееся к нему лицо матери, он было розовым и улыбалось, должно быть потому, что подошла вовремя добрая сестра и взялась подержать Андрюшку.
Елена шепнула Егорке:
- Иди к отцу.
Она была довольна, что нос Егорки был чист.
Пробираясь между ног взрослых людей Егорка пошел искать отца. Подняв голову, он не видел лиц, но видел много золотых звездочек на синем круглом потолке и слышал, как с клироса все еще несется непонятный голос псаломщика, который, читая часы, так спешил, что многократное "Господи, помилуй" выходило у него: "помилос-помилос!". Но тут кто-то из больших людей так больно наступил Егорке на босую ногу, что он присел и заревел. Кто-то взял его на руки и вывел на паперть. Так он до отца и не дошел, зато с паперти увидел Матичку, и боль в ноге сразу утихла. Он сбежал со ступеней и пошел к Плохорукому, все еще плача. Матичка загреб его рукой, как коромыслом, прижал к столбу, у которого он все еще стоял, хотя уже и не звонил, и полушепотом сказал:
- А ты не плачь! Чего заплакал? Слышь, служба Божа зачинается?
Да, Егорка услыхал отчетливый, певучий голос батюшки:
- Благословенно Царство...
- Отца и Сына и Святаго Духа, - зачастил Матичка и помотал около своей запавшей груди колесообразной рукой. Потом взял этой же рукой руку Егорки и с трудом, но точно, помог ему перекреститься так, как полагается и как крестится Зырянов: на лоб, живот и плечи.
В церкви открылись Царские Врата и началась обедня, без хора, но псаломщик, отец Петр начинал и помог тем из стоящих в церкви, кто мог петь. И видел Егорка, как вышла вперед с женской половины совсем неграмотная Овдотья Степановна Будкеева и первая стала петь "Аминь", и "Господи, Помилуй", и "Тебе Господи", и "Подай, Господи".
Хорошо знала службу Елена и знала все молитвы, а так хорошо, смело и звонко петь не решилась. Но и она стала подпевать... И запели другие. Стал подтягивать Зырянов. Только горный лекарь Горкунов не пел, а когда крестился, то делал на своей груди чуть заметный малый знак креста.
Отец Петр то и дело, после каждого своего возгласа, присоединялся к пению молящихся, и это еще больше подбадривало Овдотью Степановну, Елену и других.
С "Херувимской" хорошо не вышло: отец Петр помочь не мог, он совершал на алтаре Таинство, но псаломщик дотянул своим скрипучим, погубившим всю его духовную карьеру, голосом. Это у него жена - первая в селе модница, которой Елена помогала шить платья по картинкам.
Под конец опять все пели вместе, и пение это прорвалось через раскрытые двери и окна в ограду.
С паперти спустился в стихарьке рыжеволосый Ваня, гостивший у отца Петра племянник. Он держал погасшее кадило и искал глазами Матичку. Матичка сам подбежал, выхватил кадило, чтобы в сторожке разжечь его и подсыпать ладану. В церкви в это время из северных врат вышел с чашей и дискосом, отец Петр и только произнес: "Благочестивейшаго, Самодержавнейшаго", как все услыхали набат. Нет, это не был набат, а похоже было на то, как колокол беспорядочно звенит во время землетрясенья. Многие из церкви бросились в ограду. Священник не прервал молитвы. Он начал новый свой возглас за царя и царицу и прочих благоверных. Народ валил обратно в церковь. Прихожане крестились, некоторые сдерживали смех. Елена и Митрий и не догадались, что и набат и землетрясение произвел Егорка. Митрий думал, что он с матерью, а мать, что он с отцом.
Улучив минутку, когда Матичка-трапезник ушел в сторожку разжечь кадило, Егорка залез на колокольню и нечаянно встал на доску с веревкой от большого колокола, а, когда колокол ударил, так испугался, что присел и раз и два качнулся на доске, а потом увидел, как он высоко забрался, еще больше испугался и схватился за веревки от других колоколов. Когда же высыпал из церкви народ, Егорка понял, что наделал звону. Он заревел, но слезть с колокольни не решился: сделать это было страшнее, нежели залезть по узким перекладинкам лестницы. Матичка все понял, залез наверх и помог Егорке слезть. Потом, похожими на коромысло руками, обхватил его и уговаривал не плакать, а подбежавшим взрослым и смеявшимся мальчикам резонно полушепотом выговаривал:
- Ну, што теперь? Ну, лезьте сами, вы теперь звоните, ежели завидно...
И отпустил Егорку. Убежал Егорка домой, все еще плача и запинаясь за бахрому новых, дудочками до пят, штанишек. Дома он спрятался под крышу на избе. Больше некуда было спрятаться, как только в подполье или погреб. Но он знал, что в подполье очень темно, а в погребе очень холодно, да туда мать спустится за молоком либо за сметаной и найдет его. Но под крышу лестницы не было, надо было забираться по столбу на поветь, а с повети по стрехе на потолок избы. Один лоб крыши все еще зиял дырой на север. Закрыть этот лоб крыши Митрию так и не удалось.
Боялся ли Егорка или было ему стыдно, но он решил остаться голодным, а без боя никому не сдаться. Над избой под крышей лежало сырое тряпье. Он сел на него, притянул к самому носу ногу, ту, на которую ему наступили в церкви. Ноготь большого пальца был синим, но к боли он привык. Не первый раз сбивать ноготь.
Потом он осмотрелся. Под крышей было птичье гнездышко, пустое. Значит, птички вывелись и уже улетели. Вспомнил жаворонков над пашнею. Взглянул в проем непокрытого лба крыши: по небу плыли белые облака. Засмотрелся на них, потом на рощу за домами, а дальше не видно. А от рощи посреди села ручей течет, и вдоль ручья все огороды, огороды. А ихний огород не видно. Он на дальнем ключе, у сопок. Хотелось ему есть. До обедни никто из взрослых в доме не ел, и он не ел. Феньку и Андрюшку накормили, а ему не дали. Большой.
В это время раздался благовест во все колокола. Понял, обедня кончилась, и это Матичка звонит, как на Пасхе. Вскоре на улицах показались люди. Послышались голоса возле избы. Хлопают дверью, входят и выходят, его ищут. Он припал на тряпки и затих. Долго так лежал, боялся даже шевелиться и вдруг забыл, что ему нужно было делать. Заснул. А когда проснулся, перед ним, на корточках, сидела Оничка и соломинкой щекотала ему щеки.
- Иди в избу! - приказала она строго. - Из-за все голодом сидят. Тятенька в кустах тебя по огородам ищет.
Оничка была горда тому, что догадалась, где он прячется и, спустившись с крыши на поветь, закричала матери:
- Вот он где! Только вы его не бейте, дурака, а он убежит куда-нибудь.
Никто его не тронул. Отец обрадовался, что Егорка нашелся, но все же снял с себя ремень и пригрозил:
- Вот я те покажу, как в колокола звонить!
Однако, увидев, как Егорка скривил губы для рева, он снова подпоясался и строго приказал Елене:
- Ну, давайте, собирайте на стол. Будет уж, помолились, прости Господи!
Все ели молча, а когда насытились, повеселели. Вышли из-за стола. Все вместе, стоя, помолились на иконы. Отец сказал:
- Ну-ка, иди сюда, звонарь, волосы-то как отрасли. Подстричь надо. Мать, - обратился он к Елене, - Где у тебя ножницы.
Егорка подошел к отцу и, склонивши голову к его коленям, услышал запах его новых штанов и чистой рубашки. И полюбил он в этот Троицын день своего отца даже больше, чем Матичку Плохорукого. Но Матвей не достриг Егорку. В окно он увидал, подъехала Лизавета Петровна с нарядными детьми на паре саврасых. Кони - львы. Та побыла у матушки-попадьи, привезла меду, а вот и для Елениных ребят оставила две осотины. Как бы не доверяя родителям, что те поскупятся дать мед детям, Лизавета отрезала по кусочку для троих и Егорке достался самый большой. Мед был такой сладкий, и так было его много, что, когда Егорка съел свой кусок без хлеба, ему даже язык защипало. Никогда он этого не забудет. И полюбил он тогда тетку Лизавету и всех ее дочерей и сыновей и лошадей, как никогда еще никого не любил. И как будто никто и не заметил, что голова его так и осталась не достриженной. Гости заспешили домой, Митрий - на пашню: посмотреть, нет ли сорной травы в молодых всходах.
Елена завесила окошки темными тряпками, отворила дверь избы, выгнала своим фартуком всех мух, уложила Андрюшку в его зыбку, чтобы в темноте мухи не будили его. Наказала Оничке присмотреть за Фенькой, а Егорке не шуметь. Взяла с полочки, рядом с иконами, из стопочки тонких книжек одну, с большим крестом на обложке и с двумя ангелами по сторонам креста, стоящими на коленях, и ушла на крылечко почитать. К ней подойдут и присядут соседки посплетничать или пожаловаться на мужей или соседей, и читать ей не дадут. Но она, слушая их терпеливо, будет отвечать из писания, пока те умилятся и попросят почитать вслух. Не поймут всего, но будут покачивать головами и утирать украдкой слезы.
Но Оничка! (Ударение, пожалуйста на "о"). Вот, давайте-ка посмотрим, что будет делать Оничка?
Прежде всего она покачает Андрюшку в зыбке, попоет ему одним, баюкающим звуком: о-о-о! Нальет ему в коровий, сделанный отцом, рожок немного теплого молочка из печки. Андрюшка высосет молоко, рожок опустеет и в нем появятся трубные звуки, похожие на кваканье лягушки. Оничка поймет, что он уснул и займется Фенькой и Егоркой, которые терпеливо ждут представления. Она возьмет их на руки, проведет в передний угол, под иконы и, усадив по обе стороны возле себя, отодвинет тяжелый отцовский ящичек, наполненный всякой его рабочей "стремелюдией" - молоток, долото, разные шила, гвозди, ремешки, новые подметки для сапог и все, что ему пригодится в хозяйстве, и откроет перед зрителями свое царство. Там у нее куклы.
Все они сидели рядышком, по треугольнику, прислоняясь к стенке. И так как в избе полутемно и Андрюшка спит, то говорить надо полушепотом. Оничка начинает длинную беседу с куклами и говорит за каждую из них. Некоторые куклы еще не закончены, волосы к головам не пришиты, есть даже голенькие, но это не стесняет тех, которые одеты как барыни и сидят чинно благородно и молчат.
И хотя они не все барыни, Оничка разговаривает с ними не попросту, а на Вы:
- Да вы проходите, садитесь, кумушка. Гостьей будете!..
Это одна из барынь, из одной руки Онички, приветствует вторую, во второй руке. Но та ей отвечает:
- Ах, некогда мне, родимая моя, сидеть-то... Мой-то собирается в шахты. Сапоги починяет, сидит. А квашня у меня никак не поднимается, дрожжи-то испортились. Не дашь ли ты мне булку хлеба до завтра?
- Ах, уж не знаю, кумушка, что тебе и сказать? У нас у самих-то мука вышла...
Обе кумушки кланяются одна другой и садятся на свои места. ясное дело, сказать им больше нечего. Но зато другая пара говорит о ином:
- Ах, какая у вас, Марья Васильевна, кофточка красивая. Почем же ситец покупали?
- Да мой-то хозяин ездил в город с углем... Продал два воза и накупил мне вся-акого ситцу... Теперь опять собирается в леса, уголь выжигать...
До недавнего времени у Онички ни одного "хозяина" среди "барынь" не было. Это Егорка ей помог. Как-то стало скучно слушать все одно и тоже - бабий разговор, он и спросил сестру:
- А когда хозяин домой придет?
Оничка не сразу поняла.
- Какой тебе хозяин?
- Ну, "мой-то". Мужик?
Оничка задумалась. Правда, что "моего-то" нету. Потом, не сдаваясь и своему внезапному недоумению, сказала:
- Мужику нельзя сапоги из тряпочек шить.
- А я сошью ему из кожи, - похвалился Егорка.
Но он так и не собрался сшить кукольному мужу сапоги, зато хоть долго и шил, но сшил барина, всего из черной тряпочки, штаны и курточку из одного куска, с пояском из синей тесемочки, но блондина, со льном на голове. Только барин все еще стоит, сидеть он не может, штаны твердые, не сгибаются, и он босой.
Но, управляя действиями кукол, исполняя все их роли и монологи, Оничка сама все время действует. Она всегда что-либо шьет для кукол или делает новые. На этот раз, коль скоро есть уже и муж и хозяин, надумала она сделать и дитенка. Но для этого все-таки обратилась за согласием ко всему кукольному обществу:
- Хотите, я вам сошью ребеночка?
И так как все куклы молчат, она их еще раз спрашивает:
- А вам какого, мальчика либо девочку? - и тут же, уже не дожидаясь ответа, но угадывая общее желание всех кукол, она решает за них, - Хорошо, я сошью вам сперва девочку.
И пока она налаживала из белой тряпочки основу для куколки, Фенька, в обнимку со своей, до черноты зацелованною куклой, лежала тут же на полу и сопела, простуженным еще с зимы, носиком. Егорка же набрался храбрости, открыл отцовский сундучок и стал в нем рыться. Оничка предупредила:
- Не трогай, тятенька заругается!
Но Егорка показал маленький кусочек кожи... Очень маленький, ничего из него нельзя сделать. Оничка молчанием дала согласие, тем более, что поняла: Егорка будет шить сапоги для барина. И уже сама достала из того же ящичка шило и строго сказала:
- Только не сломай!
Егорка нашел дратву и толстую иголку, и острый ножик с обломанным концом. Он работал напряженно, отвернувшись от сестры. Оничка все же увидела, что брат проколол себе шилом руку, но молчал, терпел, и тут же, чтобы кровь не пропала даром, покрасил ею желтый кусочек кожи в красный цвет. Сапожок будет красный, для барина же, не для простого мужика. Но закончить работу не удалось. В избу вошла мать, и Егорка спрятал и сапожок, и окровавленную руку под себя.
Оничка его не выдала. Заговор был общий.
Мать сняла с окон темные тряпки. В окошко смотрело красное, предзакатное солнце. Троицын День еще смеялся во всю ширину улицы и горел на окнах большого дома напротив, на крыльце которого бабушка Касьяниха сидела с внуками и что-то им бубнила грубым мужским голосом.
Оничка задвинула свой кукольный мирок тяжелым сундучком, чтобы никто, а тем более бестолковая Фенька, не разбудил его и не потревожил.
Уже было темно, когда Миколка, грязный и голодный, вернулся с рыбалки. Поймал трех чебаков да маленького окуня. Рыбки пойманы еще днем, почти что высохли. Требовали немедленной чистки и просились на сковородку. Елена их поджарила без масла, на сметане, а Миколка настоял, что это для отца и матери, а сам он предпочел яичницу на молоке, и чай с ватрушками, остатки праздничного обеда. Он жадно ел и подробно, горячо рассказывал о том, как у него с удочки "сорвался" матерый, красноперый язь.
- Ну, прямо с пол аршина!.. Удилище согнул в дугу, вот-вот сломается. Потом, как шлепнется в воду... Вот те Христос, не вру!
- Ну, ладно! - оборвала его Елена. - В пол аршина язей, поди и Христовы рыбаки не ловили.
Миколка надулся и замолчал. Не верите - не надо. Он и сам себе не верил. Обидно: целый день голодом, поймал три чебака... Если правду сказать, и тех не он поймал. Он поймал только окуня, а чебаков его товарищи, но отдали ему, чтобы на следующий раз Миколку отец опять отпустил с ними рыбачить. Язей и окуней, и щук в реке Убе сколько угодно. Когда-нибудь и язя поймает.
