Г. Д. Гребенщиков
Все дождь и дождь, даже тошно от сырости и мокроты. И зябко как в сумрачном подвале.
Укрытые в лесу, переполненном возами, лошадьми, солдатами, палатками, мы вырыли из песка и сожгли все пни, сравняли бугры, и в нашей ограде, загороженной двуколками и бричками, стало просторно и, несмотря на непрерывные дожди, не было грязи.
Поздний час ночи.
По датскому брезенту моей палатки барабанит дождь; сосны шумят сдержанно, но непрестанно; изредка ветерок врывается в палатку и преждевременно перелистывает недочитанную мною страницу книги, которая уносит меня отсюда в далекую и мирную Норвегию. Я перечитываю Гамсуна и размышляю:
“Какие в книгах все люди хорошие и как всегда хорошо там, где нам, быть может, никогда не суждено бывать”.
Но размышления мои прерывает лошадиный кашель, - тяжелый, удушливый, надсадный. Я продолжаю чтение, но не могу сосредоточиться. Кашель лошади меня тревожит. Все лошади давно уже съели свою ночную дачку и терпеливо ждут утренней под бичом холодного дождя. Мне жаль их и кроме того кажется, что лошадь кашляет потому, что душится на поводу.
Я быстро вылезаю из-под нагретого одеяла и шинели, торопливо надеваю сапоги и брезентовый плащ, беру электрический фонарик и выхожу под темные и мокрые шатры сосен. Я иду тихо и дозорно, прислушиваясь и едва различая предметы. Попутно мне хочется проверить посты дневальных. Я подхожу к серой неподвижной фигуре, сидящей на пне, и нажимаю кнопку маленькой электрической батареи. Сноп света ударяется в глаза дневальному, он вскакивает и пятится.
- Уснул?
- Никак нет...
- Кто же это кашляет?
Отвечает голос другого дневального:
- Это Лебедь, ваше благородие...
Лебедь - мой любимец. Он ходит передом и в паре с таким же белым, как он, Космачом, возит только офицеров.
Я иду на белое большое пятно. Крупные красивые глаза встречают меня дружелюбно и доверчиво. Конь тянется ко мне, нюхает руку, но шумно вздыхает, потому что ничего не получил, и, склонив голову, снова кашляет... Могучие легкие выбрасывают белые облака пара и надтреснутые стоны. Мне делается тяжело, потому что лошадь продолжает мокнуть под дождем: шерсть ее, вымытая дождями, стала как белый снег.
- Завтра в овес посыпать горючей серы! - говорю, чтобы как-нибудь очистить душу, и ухожу к себе.
Палатку передо мной распахивает маленький Валейко.
- А ты чего не спишь?
- Я спил... Жидаю, как ви ляжишь...
Это - латыш, совсем юный и застенчивый как девушка, страдающий куриной слепотой. Он трогательно окружил меня заботами и по ночам, совсем слепой, ходит по палатке ощупью, а все-таки старается мне угождать во всякой мелочи.
- Спи! - говорю я ему строго.
Он падает на свою кошомку, но все-таки оттуда подползает и кое-как нащупывает мои ноги, чтобы стянуть сапоги.
Мне делается вовсе горько, я отдергиваю ноги и кричу ему:
- Спи - тебе сказано!
Валейко долго невидящими глазами смотрит мимо моего лица и улыбается. Потом говорит:
- Покорнейше благодару!.. - И с улыбкой лезет под свою шинельку.
Мне кажется, он рад-радешенек, что ночью слеп: ни на дневальство, ни в обоз, ни на позиции за ранеными его не пошлют. В то же время я ловлю себя на жестокости и... отшвырнув книжку, с непонятной злобою тушу “летучую мышь”.
Но уснуть не могу. Голова от твердой, туго набитой подушки начинает болеть, а сено в подушке шепчется, точно в нем тихо крадется к моему уху змея. Мысли текут отрывочно и без порядка. Но я долго и упрямо думаю о тихих и раздольных полях родины, о звездном небе, в которое, бывало, по ночам долго смотрел, пока не улетал куда-то в сказочное царство на легких крыльях сна.
И вот в воспоминаниях детства, родины, полей и гор нервы успокаиваются, притупляется слух, и я погружаюсь в теплую колыбель забвения...
... Во сне я часто бываю в одном замечательно красивом месте, которого не видел в жизни. Я так изучил его, что могу подробно описать, в особенности горы и реку, выпадающую из ущелья, по которой я всегда уношусь куда-то в голубую даль на голубом полувоздушном пароходике. Но вся моя беда всегда в том, что я ужасно тороплюсь на этот пароходик и встречаю на пути к нему тысячи препятствий. Иногда я тороплюсь к нему, убегая от преследования злых и мстительных людей, иногда я от них прячусь и попадаю в низкие и темные, дряхлые здания, которые вот-вот обрушатся; иногда же взбираюсь какими-то ужасными уступами или ступенями на высоту такого здания и, теряя равновесие... просыпаюсь от сильного сердцебиения...
В это время моя походная кровать вздрагивает, и небо и земля стукаются друг о друга, громыхая на весь белый свет...
Где-то близко - “ураганный”. Он имеет свой ритм, как будто земля и небо совершают страшный танец, размеренно притопывая и приталкиваясь друг к другу.
Но на этот раз я просыпаюсь от другого, - от непривычной тишины, - и взгляд мой поражен легкою игрою золотого света, процеженного сквозь брезент.
Все в лагере еще спят, и солнце, показав свой край на далеком очищенном от туч востоке, застало нас врасплох. Дождя не было, по небу уплывали остатки серых облаков и расчищали необъятную, глубокую синь.
Валейко спал комочком под своей шинелью и по-детски наивно улыбался какому-то, должно быть, хорошему сновидению. Мне радостно, что он проснется зрячим и не найдет меня в палатке. По утрам, когда он видит, уж больно он услужлив, - дыхнуть не даст без своей помощи.
И вот я ухожу из лагеря мимо тихо, просительно ржущих лошадей, мимо дремлющих дневальных, через обозы и биваки на берег окутанной в туман реки.
Отсюда, с небольшого холмика, я вижу белые ангары, когда дежурный аппарат покатится по лужку и подскочит в воздух...
Ждать мне пришлось недолго... Вот два человека в коже появились на лугу, а вслед за ними выползла из-под брезента большая стрекоза. Она застрекотала, побежала по зеленому пространству, подпрыгнула легко и плавно и понеслась, описывая надо мною полукруг.
Трескучий шум наполнил лагеря и разбудил их... Повис над лесом, над рекою, уносясь все выше, выше широкою спиралью... Наконец, авиатор набрал высоту и понесся вдоль фронта, навстречу солнцу... А из ангара выползла другая “стрекоза”...
Я смотрю на них не как на истребителей, а как на вещих птиц, родных сестер моего полувоздушного пароходика и уносящих авиаторов в голубое и прекрасное далеко...
Я возвращаюсь домой бодрый, радостный и весело делюсь хорошим настроением с товарищем, который все еще лежит в постели и курит папироску.
Я говорю ему:
- Сейчас я так хотел бы быть где-нибудь в степях Сибири... Мчаться на белом коне по бездорожной равнине и слушать, как поет встречный ветер...
Но он ядовито улыбается и отвечает:
- Я за последнее время стал суеверным...
- Как так?
- В демонов верю... Вот шепчет мне в ухо: “Скажи, да скажи”.
- Ну, и скажите.
- А не побежали бы вы шибко... Потому что... лошадь пожалели бы...
Мы оба смеемся, и я чувствую, что мне немножко совестно за неуместную сентиментальность...