В Венеции

Впечатления сибиряка

Толин знал о Венеции из какого-то давно прочитанного романа. Остальное он слышал из разговоров, но никогда не видел человека бывавшего в Венеции. Впечатление его, вынесенное из описания романиста, было настолько глубоко, что когда тронулся поезд от станции Местро и когда он услышал, что сейчас начнутся венецианские лагуны, у него захватило дух... Он не верил, что через три-четыре минуты он увидит красавицу Венецию, задумчиво смотрящуюся в зеркало вод Адриатического моря.

-- Я, уроженец диких окраин Сибири, и в Венеции!.. Да это же сказка! -- думал он, любуясь через окно вагона уже начавшими блестеть на солнце отмелями побережья, по огромной насыпи над которыми мчался итальянский быстрый поезд, и ему невольно напрашивался мотив знакомой песни:

Гладь воды раскинулась шире и поезд казался огромной крылатой змеей, быстро несшейся над морем, а зеленое дно уходило вглубь и только стоявшие кое-где полусгнившие столбы, по два и по четыре рядом, говорили, что дно еще не так глубоко.

Мелькнули какие-то здания, темные и низкие, точно плавающие баржи, а вот и сама Венеция... Мимо окон вагона замелькали какие-то темные силуэты, зарябило в глазах и поезд, въехав в дебаркадер, быстро застоповал, точно ткнулся о стену.

Прибывших было много и все они были настроены празднично. В общей волне оживления Толин чувствовал себя приподнято и, улыбаясь без всякой причины, сдал свой чемодан на хранение и вышел на усыпанную восторженной публикой набережную, возле которой толпилась целая флотилия гондольеров на вороных, остроносых, с резными коньками гондолах, с черными и белыми балдахинами.

Заметивший Толина смуглый безусый гондольер, в короткой черной куртке, длинных брюках и в легкой шляпе зазывно кричал ему:

-- Дуэ лиро оро!.. Цвай лира!.. Де франк, де франк... -- перебирал он по-итальянски, немецки и по-французски и, когда опытным глазом своим узнал, наконец, что это русский, он показал ему два пальца и словами добавил: -- Час, час...

Толин понял, что он повезет его по две лиры в час и без рядки направился к гондоле, но стоящий на берегу с крючком в руках пожилой итальянец, предупредительно придержавший его за руку, помог ему сесть в гондолу и проворно подставил ладонь, показывая на нее другой рукой и сказав: "диечи чентезимо". Толин дал ему 10 чентезимо за любезную услугу, в которой не было, впрочем, никакой надобности и указал гондольеру по направлению Большого канала.

Гондольер какими-то чрезвычайно ловкими и совсем казалось нетрудными движениями длинного весла тронул гондолу вперед, все время покрикивая встречным гондольерам густое "о-э!", которое зычно разносилось в богатом резонансе огромных зданий.

Зеленая и мутная вода, волнуясь от ежеминутно бороздивших ее баркасов и гондол, приятно покачивала гондолу Толина.

Он с любопытством смотрел на высокие здания и на кишащий разными племенами и сословиями канал, по которому шмыгали гондолы, стрелой летели одноколки спортсменов, шипя и постукивая ползали электрические пароходики в виде трамваев, то и дело останавливаясь у мокрых и позеленевших от плесени пьяццетто.

Серые с мрачными окнами и отвалившимися барельефами огромные здания уныло смотрелись в мутную воду, в которую они вросли своими позеленевшими от слизких мхов фундаментами и Толиным овладела тихая, созерцательная грусть и унесла его в прошлое этого сказочно-волшебного города.

Итальянское солнце мягко и деликатно грело и ласкало его тело, и неподвижно сидя в гондоле, он покачиваясь плыл по каналу и тихо шептал: "Это -- сказка!.."

С бесчисленных балконов посеревших от времени древних домов смотрели убогие комнатные цветы, а чаще всего трепалось сушившееся белье, подушки и костюмы. Изредка на балконе покажется молодая девушка или пожилая женщина и, привыкшая к шуму улицы, не глядя на нее, равнодушно снимет или перевернет белье на другую сторону и скроется в огромном доме.

-- Живут точно в тюрьме, -- невольно мелькнуло у Толина, но он спохватился и, как бы конфузясь самого себя, добавил: -- Какой я невежда!..

-- Э, синьорэ, Риальто? -- прервал размышления Толина гондольер, указывая на перекинутый через канал аркообразный мост.

-- К берегу, к берегу, -- восторженно скомандовал по-русски Толин и указал пальцем по направлению к пьяццетто.

Гондольер быстро причалил, а стоящий на риве итальянец своим багром уже коснулся гондолы и, улыбаясь, протянул левую руку поддержать пассажира, а правую -- получить 10 чентезимо. Толин направился на мост и подумал:

-- Я в Риальто спешу!..

Ему приятно было это сознание и он хотел сейчас же на Риальто сесть в мечтательной позе и посмотреть на красивых венецианок, которые "спешат до заката" на свидание с пылкими итальянцами.

Вот он и на Риальто. Но что это? Много народу, крики, шум...

-- Дезидера профума, ди сопонэ и гуанти, ла кравата? -- высовываясь из передвижного киоска, затараторил торговец, галантно указывая на свои галантерейные и парфюмерные товары, едва только Толин вступил на мост. Он понял, что тут идет ожесточенная торговля и, пройдя взад и вперед по мосту и чувствуя себя пристыженным за наивные предложения, он спустился к гондоле, где уже заранее отдал любезному "крючидио" положенные 10 чентезимо и, отстранив его ненужную услугу, сел в гондолу и поехал дальше.

Утомленный поворачиванием головы то налево, то направо, то вверх Толин на плохом немецком языке, который он понимал лучше, чем все другие, спросил у гондольера, не знает ли он близко ресторана.

-- Си! -- мотнул головой гондольер и повернул в узкий рио свою гондолу, где его учащенное "о-э" раздавалось звучнее.

Он медленно стал петлять между высоких, совершенно голых стен, то и дело сталкиваясь с другими гондолами, нагруженными фруктами, грязными бочонками с вином, изредка пассажирами.

В этом рио совсем не было солнца и потому, что стены до третьего этажа слезились от серой плесени, Толин понял, что лучи солнца сюда не проникают.

Долго он вилял по этому рио, нюхая временами до невозможности отвратительный запах перегнивших отбросов в стоячей воде. Наконец, ему показалось, что гондольер намеренно медлит, желая больше заработать.

-- Какие же мы пошехонцы! -- с досадой подумал Толин и, кляня себя за незнание языка, отправился за хозяйкой с видом смиренного теленка.

С обедом не очень торопились. Толин с глупейшим недоумением беспокойного человека сидел и молча ждал, не зная даже, как поторопить. Наконец, обед приготовили и подали.

Хозяйка поставила на стол бутылку виноградного вина, большой стакан, подкрашенную воду в графине, тонко нарезанную ветчину с какой-то травкой и три крошечных шарика хлеба, твердого, как кожа. Толин съел все и опять ждал. Хозяйка принесла какую-то жидкость, не то уху, не то суп опять с травкой... Толин зачерпнул и со дна миски достал немного толще папиросной бумаги лоскуток мяса и догадался, что это щи...

-- Идите вы к чертям! -- подумал Толин и, горько улыбнувшись, стал хлебать жидкость, но тотчас же с досадой отодвинул ее...

-- Ни какого запаху, кроме вареной травы...

И опять ждал...

Появилась хозяйка, поставила на стол одно блюдо, заключающееся в пышном битке из мяса, о чем-то ласково спросила его и ждала, заискивающе улыбаясь.

-- Ничего не понимаю! -- ответил он по-немецки.

Хозяйка ушла, а через две минуты с фруктами для четвертого блюда вошла девушка в короткой юбке и красном корсаже и, поставив на стол фрукты, остановилась и посмотрела прямо ему в глаза, кокетливо изгибая шею.

-- А на шее-то у ней, однако, хоть сей! -- заметив нечистоплотность девушки, подумал Толин, с любопытством осматривая ее.

Девушка была сложена хорошо, волосы пышные и черные, глаза большие и серые, лицо смуглое, лоснящееся. Заметив на себе взгляд гостя, она, грациозно изогнувшись, осмотрела себя, рассмеялась громко и стала собирать со стола.

-- Да!.. -- покраснев до ушей, спохватился Толин -- это и есть живое объяснение непонятых мною слов хозяйки!..

И ему стало грустно и больно за девушку, которую, как казалось ему, следовало бы приласкать и объяснить ей, что он не такой, что ему не надо ее ласк, потому, что они продажные, не искренние... Но он прервал свои размышления и сказал себе вслух:

-- Какие мы русские все же добрые люди!.. -- но тотчас же мысленно добавил: -- И дураки, над которыми все смеются.

Девушка, как бы подтверждая его мысль, громко захохотала ему в лицо и скрылась.

-- А все-таки я голоден, черт бы вас драл! -- думал он, уплетая душистые и сочные фрукты и вспоминая жирную сибирскую поросятину.

-- Кванто? -- спросил он вошедшую хозяйку.

-- Куатро лиро! -- объявила хозяйка, показав четыре пальца...

-- Около двух рублей!.. Однако!.. -- проговорил Толин и дал четыре лиры и 50 чентезимо положил особо, зная иностранный обычай "на чай".

Хозяйка, с любопытством осмотрев еще раз гостя, проводила его до гондолы, где успевший выспаться гондольер встретил их и, перекинувшись несколькими фразами с хозяйкой, которая при этом с любезной миной подала ему монету. Они тронулись дальше.

-- Нельзя сказать, что итальянский обед -- сытный... -- размышлял Толин, чувствуя пустоту в раздраженном желудке... И Сибирь, та Сибирь, которую еще сама Россия еще не сумела оценить, вспомнилась ему... Не потому, что она хлебосольна!.. Нет, а потому, что она бедна живыми людьми и богата своей некультурностью...

И ему вдруг стало тоскливо, и не с кем было перекинуться словом. И он потихоньку запел про себя:

Песня эта как-то странно звучала в этой чужой и далекой стране и билась о высокие темные стены "морской царицы"... Гондольер с заметной иронией взглянул на "руссо" и зычно крикнул "о-э!". Его густой грудной голос, смело звякнувшись о стены, запрыгал по маленькому рио и раскатившись круглым эхо, недалеко нашел себе отклик. Где-то за углом ехал другой гондольер и в ответ также гулко крикнул "о-э!".

-- Дома, так дома! -- подумал смолкнувший Толин, -- И голос-то в них звучит смело и властно...

Выехав на Большой канал, Толин заметил на одной из пьяццетто художника с палитрой и полотном. Это был пожилой уже господин, довольно тучный, в серой паре и со шляпой на затылке. Указав гондольеру подъехать, Толин вышел на берег и стал смотреть на работу.

Художник заканчивал пейзаж Большого канала, с видом гранд отеля -- огромного и неуклюжего здания, с массою оконных гардин, балконов и с отвалившимися барельефами. Толин заметил, что на картине вид получился очаровательно красивым, тогда как в оригинале производил одно уныние, как обреченный к медленному разрушению и погребенью в море.

-- Не дурно! -- сказал Толин, с улыбкой оглядывая картину.

-- Я, понимаю! -- прервал Толин, чувствуя, что старичок не больше как дилетант кисти и слишком [...] по своим летам, -- Но вот мне кажется, ваша картина написана лучше, чем оригинал... Вы видите?.. Вы не передали сюда этих вон отпадин... Вот этой серой неприглядности... У вас яркие краски...

-- Ах, молодой человек, -- уже назидательно перебил старичок. -- Художество не в том, чтобы передавать копию действительности, а в том, чтобы схватить ту красоту, которой если и нет сейчас, но которая была когда-то... Схватить, так сказать, смысл поэзии!..

-- Но в развалинах Колизея в Риме тоже ведь есть красота... Красота погибшего величия... Тоже и здесь... Ведь и ваша картина должна быть тождественной...

-- Видите ли, -- уже с ноткой грусти продолжал старичок, -- Венецианцы теперь живут исключительно, можно сказать, туристами... И если мы, художники и литераторы, будем отпечатывать только одну действительность, то интерес к Венеции быстро отпадет... Ведь, если говорить правду, то надо предостерегать каждого, что всякое здание может любую минуту рухнуть от древности, как рухнула колокольня святого Марка. Вы, понимаете?..

-- Понимаю, понимаю! -- с тяжелой грустью согласился Толин и, подумав еще раз: "какие же мы, русские, все-таки добрые люди", направился к своей гондоле. -- И все себе в ущерб, -- добавил он вслух, садясь в лодку...

Перед ним стоял огромный храм Марии Делль-Салюте, с огромным куполом и сотнями изваяний на переднем фасе... Крыльцо храма в несколько десятков ступеней точно купалось в зеленых волнах моря, а весь храм молчаливо напоминал о грандиозном минувшем и манил к себе...

Толин указал на него рукой, и гондола тронулась к нему...

-- Уно лиро, -- протянув руку, сказал служитель при храме, прежде чем отворить двери.

Толин, хотя и знал, что следует дать всего лишь 50 чентезимо, безропотно отдал полную лиру и вступил в огромный церковный храм.

На него повеяло столетиями от великолепных статуй, от прекрасных, закоптевших от времени картин знаменитейших итальянских художников. Сквозь потускневшие от времени стекла громадных окон цедились пыльные косые лучи солнца и клонились к каменному, сильно поношенному полу... Было как-то пусто и одиноко печально в храме, только всплески волн моря у крыльца доносились через открытые двери и казались тяжелыми вздохами умирающего искусства...

Воображение Толина унесло его в далекое прошлое великой нации, когда все это созидалось не покупным расчетом, а страстным фанатизмом и великой любовью к искусству для того, чтобы сделать его предметом питания жалких потомков древней Италии...

Погруженный в размышления, он стоял неподвижно, смотря на чернеющие мраморные статуи, грустно смотревшие вниз своими мертвыми взглядами, и забыл где он...

-- Синьоро! -- дотронувшись до него и указывая к выходу, насмешливо заявил служитель.

Толин сконфузился и, взглянув на часы, заметил, что простоял он в оцепенении около часа, хотя тотчас же с досадой подумал:

-- Они не способны даже оценить того очарованья, которое охватывает чужестранца при виде гибнущего творчества их великих предков...

Он вышел к гондоле, держа все время наготове открытый кошелек с мелочью для расплаты с бесчисленными, встречающимися на каждом шагу, носителями любезных услуг...

Между тем, гондольер, уговорившись с хозяином ближайшего мебельного магазина с мозаичным товаром, указал Толину на вывеску и торжественно произнес единственное русское слово:

-- Интерес! Интерес!

На крыльце Толина встретил сам улыбающийся хозяин и повел его, то и дело произнося несколько заученных русских выражений:

-- Вот купите!.. Полезная, изящная вещь... Хорошие гостинцы знакомым... Вот настоящая мозаика!.. Собственной фабрики! Вот посмотрите!

И он ввел его в темное помещение. Повернул какую-то кнопку. Вспыхнувшее электричество радугой засверкало в тысячах маленьких хорошеньких вещах, статуэтках, коробочках, цепочках и тому подобных украшениях.

Хозяин забросал его вещами, все время повторяя: "дешево и изящно" и, не настаивая на приобретении, любезно провел его через несколько отделений магазина, показал зеркала, мебель, показал фабрику мозаичного производства, где несколько мастеров при блеске электрических лампочек тянули разноцветные стеклянные нитки, мотая их на колеса. Показал кропотливую работу мозаичного дела, указывая на искусных мастеров, крошечными щипчиками подбиравшими и лепившими клейкой мастикой на медную жесть мельчайшие зерна нарезанного цветного стекла.

И Толину стало жалко хозяина, жалко за его старательную любезность, только за то, что он держит мастеров и рабочих и стыдно стало за то, что он не интересуется всеми этими безделушками, сменившими величие погибшего искусства.

Купив на 20 франков совершенно ненужных ему мозаичных безделушек, обласканный счастливым продавцом, вышел к еще более счастливому гондольеру, который получил от хозяина целую лиру за привоз покупателя...

-- Пьяццо Сан Марко! -- скомандовал Толин и, плавно покачиваясь в гондоле, поплыл дальше.

Оставив гондольера на берегу, он вступил на гладкую и единственную в Венеции по обширности площадь и неуверенно направился к Дворцу Дожей. Несмотря на то, что "Венецианский Невский" кишел публикой, услужливые чичероне своим опытным взглядом сразу отличили русского и толпою обступили его, ожесточенно предлагая свои услуги.

Улыбаясь, Толин, однако, отстранил их услуги и заметив уличное кафе, направился туда отдохнуть за чашкой кофе. Заняв крошечный белый столик, он позвонил.

Стоящий у одной из колонн камерьере, подошел к нему и робко спросил:

-- Ке, сеньоре?

Толин попросил кофе и, оглядев камерьере, заметил, что это старик лет около семидесяти. Когда тот вернулся с крошечной, с толстыми стенками, чашкой кофе, то она дрожала в его руках, а полусогнутые ноги бороздили по полу, шваркая подошвами...

Похожая на огромный зал, площадь Святого Марка была усыпана публикой, восторженно кормящей голубей, и Толин невольно загляделся на эту своеобразную жизнь и опять удалился в далекое прошлое пытливым воображением и удивился тому, что он сидит на площади Святого Марка за чашкой кофе и смотрит на всех также полноправно, как любой из итальянских синьоров. Розовый Дворец Дожей, точно многоногое чудовище, -- на своих многочисленных колоннах в два яруса, смотрел на него темными и огромными редкими окнами и казался страшно тоскующим и одиноким, и Толин удивился, почему ему кажется все в таких мрачных красках.

-- Да потому, -- отвечал он себе, смотря на новое мощение площади, где еще недавно возвышалась знаменитая красавица, башня Святого Марка, -- И дворец постигнет та же участь.

-- Э, да просто я устал сегодня и потому так минорно настроение, -- упрекнул он себя и, рассчитавшись за кофе, он отпустил гондольера и остался на площади, чтобы ночью отдохнуть в одной из ближайших гостиниц.

Томин, на третьем этаже одного из отелей, занял маленький номер, выходящий обоими окнами в узкий рио, уплатил четыре лиры вперед и, раздевшись, с удовольствием растянулся на мягкой постели с чистым бельем и быстро уснул, как убитый.

Когда он проснулся, было уже темно и он первое время не мог понять, где он, но когда случайно нащупал кнопку освещения и осветил комнату, то вспомнил, что он в Венеции и ему стало приятно это сознание, хотя ему чего-то не хватало... Вспомнилась любимая женщина, оставленная им в далекой родной Сибири... И страстно захотелось побыть с нею здесь наедине, вот в этой комнате...

-- Как далека отсюда Сибирь, -- задумчиво сказал он и, проверив свое чувство: любит ли он также, как любил раньше, и к своему ужасу заметил: -- Нет, чего-то не хватает для любви... Что-то есть еще больше любви к женщине... Что же это? Неужели это любовь к Родине? -- с радостью спросил он себя. -- Неужели Родина может отнять у души большую ее долю?..

-- Да, -- сказал он, -- Я не мог бы любить здесь так, как у себя дома: меня тянуло бы отсюда домой, и я не мог бы здесь остаться навсегда... Я не мог бы работать и быстро сгоревшая любовь к женщине сменилась бы острой тоской по Родине...

Было еще только 11 часов. Он стал одеваться. Одевшись, -- позвонил. Явилась красивая и стройная горничная и, лукаво улыбаясь, спросила: "Что угодно?"

Понимая ее вопрос, но не зная, как попросить сытный ужин, он смотрел на нее, щелкал пальцем и широко смеялся, припоминая нужное слово.

-- Си, си! Грацио! -- сказала она и быстро скрылась.

Гостиница оказалась одной из порядочных и принесенный ужин был сносен, так что проголодавшийся Толин ничего не оставил от него и даже выпил полбутылки вина, хотя и ощущал недостаток в хлебе.

-- Эх ты, хлебосольная Сибирь! -- с удовольствием вспоминая пышный родной калач, сказал он и принялся за сочные фрукты.

Когда он подошел к окну, то невольно залюбовался видом разноцветных огней в городе и, отворив окно, он стал смотреть на Венецию.

-- Вот, когда она хороша-то! -- воскликнул он. -- Теперь не видно следов коварного разрушения.

Огни искрились тысячами блестков и, мерцая, молчаливо смотрелись в воду, рассыпаясь там, как мелкое серебро.

Внизу, где-то близко, кто-то пел серенаду. Круглый и сочный баритон свободно лился и, придыхая, выразительно передавал страсть, понятную для Толина без перевода непонятных слов.

-- Лучше, что непонятны слова! -- думал Толин, -- Они, какой-нибудь плохой романс не больше, а звуки.. О, как они хороши...

Где-то, еще ближе, вдруг послышались аккорды рояля и, сопровождаемые осторожными и певуче прекрасными переливами виолончели, полились страстно и неудержимо, точно плакали о минувшем величии создавших их дней!..

-- Да, да! -- сквозь приступившие слезы шептал Толин, -- Они умеют выражать красивую скорбь по невозвратимому прошлому!.. И эта скорбь -- их единственное утешение!..

-- Москито! Москито! -- весело улыбаясь, заговорила вошедшая девушка, затворяя окно и, выражая взглядом испуг, нежно отстранила его от окна.

Толин, вспомнив про этих неприятных насекомых, с грустной смотрел девушке прямо в смеющиеся ласковые глаза...

На следующий день он вышел из номера на площадь Святого Марка.

Утром на ней было мало движения, зато Большой Канал уже взволнованно плескался о каменные берега от [...] бороздивших его гондол и баркасов.

Толин сел на барку и поехал прямо, куда везут. Барка снизу была мокрая и довольно грязная. Дамы высоко поднимали свои нарядные юбки, показывая маленькие с высокими подборами и широкими носками ботинки и туго обтянутые чулками икры.

Барка часто останавливалась и публика часто менялась. Толин с любопытством осматривал здания, публику, прислушивался к разным наречиям, смеялся в душе над соседями-немцами, англичанами, испанцами, французами, что они, как и он, не понимают или не совсем понимают итальянский язык.

-- Все-таки ни я один, -- думал он с насмешливым злорадством. -- Так или иначе я осмотрю что надо, а главное имею с собой всесильные "Чензимы", за которые так легко здесь можно купить любезного "чичеронэ".

Оказалось, что барка направилась на остров Лидо. Толин обрадовался этому. Море вдруг открылось перед Толиным, как необъятная равнина, а маленькая барка стала еще меньше и робко закачалась на могучих волнах зеленого моря.

-- А вдруг эта барка нырнет? -- беспокойно подумал Толин, не привыкший к морю. Но барка не нырнула и скоро причалила к грязной и пространной площадке. Толин вступил на твердый грунт суши.

Чрезвычайно приятно было чувствовать под ногами землю и, вдыхая прелестный воздух островка, Толин отправился туда, как и все, на конке и приехал к месту купаний, с красивыми, хотя и ветхими павильонами.

Купаться он не стал и, прогуливаясь по берегу, наблюдал, как возле павильонов в разноцветных купальниках дамы, словно нимфы, грелись на маленьких балкончиках.

-- Да, люди живут! -- с вздохом произнес Толин, вспоминая родную Сибирь с ее колоссальным и всеобщим невежеством. В его памяти вставала чудная по красоте сибирская даль, обширные и дикие заросшие озера, на которых не хуже могли бы красоваться такие же павильоны и здания. -- Но это, вероятно, будет тогда, когда внучата мои сгниют в гробах, -- добавил Толин.

Мимо многочисленных и красивых дам, он направился к берегу пешком, погруженный в грустные думы о Родине.

В ожидании следующей барки он влез на одну из высоких беседок и стал тщательно смотреть в даль безбрежного моря, по которому чуть заметно, далеко-далеко, шли огромные парусные суда и пароходы с тремя трубами.

А огромное море веяло на Толина какой-то холодной тоской и, неумолимо властное оно давило его и он, прижатый к павильону, казался себе каким-то микроскопическим созданием...

-- В самом деле, что я есть?.. Турист, необходимый для того, чтобы оставить сотню-две лир жалким потомкам знаменитых предков!.. Только, не больше! Дома я хоть куда-нибудь годен, а здесь? Умри я, погибни, они равнодушно бросят меня в могилу.

Ему вдруг стало любопытно, где в Венеции кладбище? Куда они хоронят мертвецов?

-- Надо будет узнать! -- решил он и стал смотреть на Венецию, которая отсюда казалась нагруженным разными каменьями плотом, севшим на мель близ берега... А вдали, за нею, чернела волнообразная суша и кое-где, величаво и гордо выпрямившись, стояли неподвижные кипарисы, точно темные тяжелые колонны от разрушенных домов. Как будто они застыли ... А еще дальше возвышались Альпы и Пиренеи и своей мертвенной бледностью свидетельствовали о том, что много тысяч лет не одевались лесом эти меловые итальянские великаны, да и едва ли оденутся когда.

И как ни странно, а Толину опять пришла в голову мысль о Родине, и он проводил сравнение Италии с Сибирским Забайкальем, его флорой, фауной, с его прекрасными видами и богатствами и вместо культуры на них, как злая насмешка, ему пришел голову мотив арестантской песни:

И бритые головы, звон цепей, серые зипуны -- вот какие воспоминания о Родине непрошеной толпой хлынули в его душу.

Он вспомнил другие красоты, еще более дикие и еще более величественные, красоты Алтая и успокоено промолвил:

-- Все-таки, недалеко то время, когда туристы также, как сюда, кинутся на Алтай со всех концов цивилизованного мира... -- при этом он взглянул на Венецию, и она ему показалась старым полусгнившим плотом, беспомощно прижатым к берегу неумолимым властным морем, готовым поглотить его каждую минуту...

Барка подходила, и Толин спустился с павильона, чтобы плыть обратно в Венецию...

Объехав и осмотрев еще кое-какие достопримечательности, Толин с гондольером приехал на площадь Святого Марка и, пообедав в гостинице, вышел, чтобы побыть на площади во время кормления голубей.

Смотря на четверку потемневших бронзовых лошадей, которые будто бы когда-то украшали триумфальную арку Нерона, а теперь возвышались над входом в храм Святого Марка, Толин подумал:

-- Здесь должно быть, живых-то лошадей и нет...

И опять ему вспомнилась Сибирь с ее пыльными проселками и тройками... "Колокольчики, бубенчики звенят, простодушную рассказывают быль..." -- невольно напрашивались удачные строчки Скитальца, и он пошел в храм, где встретил его услужливый чичероне и на плохом русском языке, повторяя по десять раз одно слово, стал громким голосом объяснять ему внутренность этой древней святыни.

Картины из мозаики и масса статуй, украшающие все три придела, поражали своей художественностью, но все было так мрачно, хотя свет и проливался сверху сквозь стеклянный купол, что Толину стало скучно...

-- Все идет в могилу! -- качая головою с тихой грустью сказал Толин и, оглядывая прощальным взглядом статуи, точно потемневшие призраки, он повернулся к выходу.

-- Синьорэ! Интэрэс! Интэрэс! -- торопливо и многозначительно заговорил чичероне и повел Толина куда-то за храм, в какой-то узкий проулок, затем какими-то темными и сырыми коридорами.

Толин недоумевающе смотрел на полусогнутую спину своего провожатого и смеялся над своей податливостью, а чичероне повторял:

-- Интэрэс!

Наконец, они вошли в темное помещение, где сначала ничего не видно было, но пройдя вперед, Толин увидел освещенные электричеством мозаичные безделушки, а чичероне громко позвал.

Вышел хозяин магазина и, раскланявшись, опять стал рассыпаться в любезном показывании своих вещиц, ярко сиявших в электрическом свете.

-- Это черт знает что такое! -- проворчал про себя Толин и, купив без выбора кое-что на пять лир, спешно ушел, сунув испортившему его настроение чичероне одну лиру.