от самый Иван Федотыч Егоров, который посылал в 80-х годах своего сына в поиски за истинной верой и крестился в р. Алее перед тысячной толпою, и который имеет знаменитых на всем юго-западном Алтае сынов: Василия Ивановича - старообрядческого попечителя и начетчика и Вонифатия Ивановича -- главного старообрядческого священника на Убе, - живет неподалеку от старообрядческого женского монастыря.
Из монастыря я ходил на заимку Ивана Федотыча пешком. Дивные картины окружали мой путь!..
Идешь по тропинке вниз, окруженный яркой зеленью трав и деревьев и замкнутый крутыми склонами, далекими, сизоватыми высотами, и не знаешь, так ли хорошо в раю?..
Я перебираю в памяти все лучшие переживания своей жизни, вспоминаю хорошие оперы, спектакли, музеи, музыкальные симфонии и ничто не может сравниться с тем, что я чувствую теперь. Везде там, вдали от первобытных красот, я чувствую напряженье, какую-то болезненную искусственность своих переживаний, чувствую, что вот кончится симфония, и жизнь снова ввергнет меня в житейские будни и разочарование сцепит своими когтями... Но здесь такое спокойное созерцание и такая тишь в душе, такая сладость в сердце, что ничего не хочешь больше и, смотря во все стороны, поешь безмолвные гимны солнцу...
Вот речка, скачущая по камням и образовавшая внизу круглое небольшое прозрачное плесо, в котором разгуливают крошечные рыбки. Вот могучая береза с изуродованным стволом и огромной тяжелой ризой, от которой падает на зеленую траву синеватая, густая тень. Сажусь на камень, и из-под него выползает небольшая змея... Выползая, спешит наутек, и пусть... Она тоже боится смерти. Вздрагиваю, встаю и иду тихо, спускаюсь вниз. Показалась изгородь, а за нею пышный, мягкий и ярко-зеленый луг, по которому разбежались небольшие осинки и будто замерли в ожидании, пока я пройду мимо по извилистой тропинке. Лавирую меж высокой травы и цветов, где хороводы голубых бабочек то и дело кружатся, отыскивая лучший аромат. Вот вхожу в аллею густых высоких разной величины пихт, берез, осин и кустарников. Прохладно и пахнет медом... Дорогу перегораживает много лет гниющая лесина, упавшая еще во время большого пожара. Пни высунули седые головы из травы... Муравьиные кучи, хворост, светлый маленький ключик, чуть лепеча, струится по чисто вымытым галечкам. Иду, и не тороплюсь. Вот из-за холмика вынырнули крыши изб, амбаров. Как сотканные из паутины, беспорядочные пригоны, дворы из жердей и разная небрежно разбросанная рухлядь. Пасека разбрелась по кустарнику. Поскотина с тяжелыми косыми воротами, мостик и растоптанный навоз - этот обязательный атрибут каждой Убинской заимки, ибо среди опрятной природы жители ее все-таки неопрятны. Подхожу. Два дома большие, один в два этажа, значит люди богатые. Вхожу в ограду. На крылечке больная бледная девочка в зипуне и возле нее кудрявый, лет пяти, беленький мальчик. Он весело хохочет над цыпленком, которому связали тряпочкой ноги. Из избы слышен разговор мужчин. Вхожу. Пахнет кислой кожей и свежим хлебом. Сидят за столом: черный мужик в серой рубахе и бутылах, и в сапогах, в синей рубахе и черном ремне с саквояжем через плечо, черноватый мужчина с лицом торгаша мещанина.
Скороговоркой и с манерами рядки он говорит кривому:
- Чего 200, уж ты хоть бы 500 штук срубил. Цену дам хорошую... Я, брат, не стою за ценой... Я, вот увидишь, в два года весь лес по Убе очищу!..
- Нет, вот разве штучек 200 могу, а больше нет... Знаешь, пообещать не мудрено, а вот исполнить-то как? - говорит хозяин степенно.
Поздоровавшись, я сел, смериваемый общим взглядом... А сидевший у печки старик высокий и тонкий, как-то согнутый и в спине и в ногах, спросил меня, откуда я и кто.
Разговор шел все о лесе.
Но когда у старика спросил я, кто здесь Иван Федотыч Егоров и где живет его старший сын Ванифатий и младший Василий Иванович, то он встрепенулся и повел меня к себе в отдельную келейку, наполненную огромными и ценными старинными книгами.
- Вот я самый Иван Федотыч и есть... И Ванифатий и Василий мои сыны! Беседуй, милый человек! Пивка выпьешь?
Мне было чрезвычайно приятно видеть перед собою этого Убинского семидесятилетнего Мономаха еще таким бодрым, подвижным и общительным.
Мы с ним очень долго беседовали, и он предложил в тот же день сопровождать меня к своим сыновьям, Ванифатию и Василию, которые живут своими заимками в долине Убы ниже. Об обоих сыновьях Ивана Федотыча слышал я еще раньше, а с Ванифатием в 1909 году имел случай даже лично познакомиться. Был я у него в монастыре на р. Крутой, что в 15 верстах от Усть-Каменогорска. Там у него жило 9 монашек во главе со свояченицей его Агафьей, с которой в конце августа он отплатил мне визитом, заехав ко мне на дачу. Она правила лошадью, а он возлежал на телеге на мягком тюфяке. Огромный и одетый в длинную поддевку, не снимая шапки и не кланяясь мне, ни моему соседу мужику - малороссу, с которым мы молотили хлеб, он лежал на телеге и ждал, когда я подойду. Борода русая, окладистая, волосы спустились на синие глаза, которые смотрели остро, презрительно и не моргая... когда я поздоровался, он, не ответив на мое приветствие, стал задавать нужные ему вопросы. Тем не менее, я гостеприимно пригласил его к себе в комнату, где он, сняв шапку, уселся на стул и тоненьким голосом, немного внос, сказав:
- Не глянется мне это место в Крутой! Хочу переселить "их" куда-нибудь в другое место.
При слове "их" он мотнул глазами на Агафью, потупившую глаза и стоящую у порога.
Дав нужные объяснения чисто юридического характера относительно арендных условий земли, я расстался с отцом Ванифатием, который снова возлег на телегу и приказал Агафье "пошевеливать". А когда они скрылись, мой сосед сказал мне:
- Какой же он христианин! Он даже "Бог помочь" не сказал, а мы с Божьим даром, с хлебом, управляемся... Ненавистники они, а не христиане.
Я рассказал об этом старику, и он почти шепотом сказал мне, грустно качая головой:
- Грубоват, грубоват, прости Христа ради!.. Грубоват! На счет веры - ревнитель усердный, а с никонианами грубоват! Но вот Василий у меня - золотое сердце! Вот увидишь!..
Иван Федотыч быстро оседлал две лошади, чтобы ехать к Ванифатию и Василию, но, садясь в седло, он вдруг завсхлипывал и я едва мог слышать сквозь его рыдания:
- Нет! Вот, доченьку Уба у меня проглотила... Сердценько-то было какое!.. Ангельское... Она только и была она по всей Убе... - и он долго плакался мне на эту тяжелую утрату.
В это же время к заимке быстро подкатили два всадника и одна всадница на добрых взмыленных конях. Оказалось, что двое этих мужиков украли чужую бабу из деревни Бутаковой и везли ее к Василию Ивановичу обратить в "истинную" веру и повенчать с молодым парнем. Одетая по-крестьянски молодая женщина была очень красивой и довольно бойкой. Ехала она верхом в штанах из пестрого холста с подтыканным подолом нарядного сарафана и в красной гарусной шали. Мы скоро все пятеро отправились вброд, через то самое место, где утонули монашки. Брод оказался очень трудным и местами крупные лошади, чтобы не поддаваться волне, быстро повертывались грудью против течения и, упираясь ею и, рассекая волны, стояли некоторое время и снова шли, осторожно нащупывая нековаными ногами удобное место, чтобы тверже стать и не поскользнуться. Версты три ниже на косогоре стояли три избы. Одна из них с крестиком на крыше и одним колоколом, подвешенным над крыльцом: это молитвенный дом, возле которого в другой избе живет все еще не постриженная Агафья с пятью другими послушницами, а в третьей помещается сам "Нифатий Иваныч". Когда я вошел вместе с другими, то торгаш Рукавишников сидел уже здесь и пил пиво, закусывая хлебом, макая его в тарелку с медом. За столом на лавке сидел сам Ванифатий со всклоченной шевелюрой, в простой пестрой рубахе, и еще бывший Лосевский богач, теперь устаревший и разорившийся Данила Спиридоныч Авдеев.
- Здравствуй, Нифатий Иваныч! - сказал я.
Он уставил на меня свои острые синие глаза без зрачков и, не подавая руки, сказал:
- Я че-то... тебя не помню...
- Ну не помнишь, не надо, а руку-то все-таки подай! - говорю.
- Нет, не подам! Ты видишь, я обедаю!
Я смутился и, не зная, что на это сказать, сел на лавку. Ванифатий продолжал торговаться с подрядчиком, а все приехавшие, в том числе и Иван Федотыч, чувствовали себя неловко. Эта неловкость потребовала от меня, чтобы я сказал:
- Вот ты считаешься образцовым христианином, а с человеком обходишься не по-христиански... Киргизы принимают гораздо лучше...
- А так и принимаю, как знаю!.. И потом, ты же еретик, а с еретиком мы не должны знаться.
А жена его подносит мне стакан пива. Я отказался.
- Че на это сердиться-то? Мы тебя ничем не обесчестили!..
- Но ты меня обидел, - сказал я.
А он все тем же спокойным тоном продолжал, хлебая квас из чашки:
- Ни че я не обидел! Потому я иду по своему закону... У нас такая вера...
Я встал, поклонился и вышел из избы.
- Ну что, поедем али нет к Василию-то? - спрашивает Иван Федотыч.
- А он тоже "по закону" примет?
- Нет, што ты... Тот совсем парень не такой... Тот по всему углу один... Поедем! Чистая беда - мне самому неловко, прости Христа ради!
Дорогой он меня все утешал, всячески смягчая и оправдывая происшедший инцидент. Я молчал, думая о том, что для такой религиозной роли, которую ведет Ванифатий, нужен все же большой самобытный характер.
Убу пришлось перебродить еще два раза, так как по обрывистым, ушедшим в самое небо берегам, ехать было невозможно.
Заимка В.И. Егорова стоит в средине заимок его меньших братьев по р. Шумишке, на правом берегу Убы и на высоком косогоре в устье падающего в Убу ущелья.
Дома Василия Ивановича не оказалось. Был на пасеке.
Солнце клонилось к вечеру. Я ждал в большой светлой избе, где помимо большой кровати, завешенным цветным пологом, стояло два стола Ящик, большая скамья, шкафчик с посудой и огромный простой шкаф с большой, и видимо очень ценной, старообрядческой библиотекой. Книги были завешены красной занавеской, а над столом, в переднем углу, висели на гвоздях разные плохо написанные письма, преимущественно с церковно-славянской письменностью.
Тут же кадильница, лестовка и на стенах старинные древние рисунки на простой бумаге со священными текстами внизу из жизни святых угодников.
Придя из пасеки, Василий Иванович еще на крыльце переоделся в новые сапоги и синюю поддевку и, войдя, просто, вежливо поздоровался, при этом он как-то нерешительно протянул мне руку.
Разговор завязался быстро и оказался настолько занятным, что мы не заметили, как подошло время отъезда. Однако хозяин не отпустил меня и, напоив чаем (он имеет самовар для гостей), уговорил ночевать. Я согласился.
Почти до полночи мы беседовали и красноречивый, очень умный и симпатичный Василий Иванович довольно основательно отвечал на все мои недоразумения по поводу странностей в их веровании и обрядах, и в его объяснении мои недоразумения оказались просто логическими заблуждениями.
Само собою, конечно, что, щадя его религиозные убеждения, я не переступал за грань догматического христианства и не опирался на значение христианства в том смысле, в котором я понимаю его сам.
Во всяком случае, Василий Иванович произвел на меня впечатление очень умного и порядочного человека, не чуждого культуре и христианской любви к ближнему, хотя он и проговорился, что они должны мстить никонианам за былые гонения, сжигания и кровопролития, но поправился:
- Но как мстить? Мстить в духе кротости и борьбы словесной.
Утром мы снова увлеклись беседой и я выехал лишь часов в семь.
Утро было роскошное. Туман, сгущаясь в тучи, лежал на плечах гор и собирался уже полететь в синее небо, когда мы побрели через Убу, по которой плыли сотни лесин, тронувшихся сверху и подгоняемых тремя десятками рабочих лесоторговца Рукавишникова, который для пущей убедительности иногда одевает саблю и какую-то форменную фуражку... Но только на староверов это производит обратное действие, они не только не боятся его, но и смеются над такой пристрасткой.
Мой спутник Иван Федотыч ехал впереди и охотно рассказывал о том, как хорошо раньше жилось в Убинских лесах. Высокий, бородатый и кучерявый, в круглой, туеском, кошомной шляпе, он сидел в седле боком в три изгиба и все говорил, говорил, умолкая лишь при шуме перебродимой воды, когда плывущие бревна то и дело грозили сбить с ног наших коней.
- Бывало никаких ни даней, ни пошлин и в помине не было, прости Христа ради!.. Только зверя этого, прости Христа ради, вот в этом ущелье было, как скота... Не было недели, чтобы две, три скотины не решил... А иная с перепугу как кинется, так и напорется в лесу-то... Ну и стали это его жечь... Жгли, жгли, а выжечь не могли весь...
Но это, между прочим: Главной же темой нашего разговора была все-таки вера, и надо было удивляться свежести стиля этого старика и юношескому огню его убеждения.
Не даром же он, собирая когда-то духовные соборы, не поддавался их неудачам, а стойко шел вперед один, пока, наконец, не стал победителем сотен и тысяч таких же крепких и стойких, как он...
Но в роли победителя он по-прежнему прост, как и все, вскормленные самой природой ее сыны.
И только ярко светится в нем вера в себя. С которой он пойдет и на костер и в заточенье, как Ванифатий, умеющий смело презирать, как Василий, убежденно защищающий простыми речами правоту своей веры, как и Федор Афанасьевич Гусев, обивающий пороги Петербургских департаментов в поисках правды и прав своих...
