тем же Дементием Федорычем отправились мы дальше вверх по Убе. И чем дальше вверх, тем очаровательнее горная убинская природа, так что трудно устоять от некоторых лирических отступлений. тем же Дементием Федорычем отправились мы дальше вверх по Убе. И чем дальше вверх, тем очаровательнее горная убинская природа, так что трудно устоять от некоторых лирических отступлений.
Поднявшись на любую из горных высот вы невольно притихаете очарованные окружающей природой. Куда вы не взглянете, всюду, точно застывшие гигантские волны, стоят бирюзовые горы и сизые, точно рытым бархатом окутанные дали. Где-то далеко на изломанном горизонте поднимаются дымчатые хребты, увенчанные белоснежными коронами вечных снегов и когда небо облачно, вы не сразу сможете отличить, где горы и где облака. И только когда по вершине горы проплывет белый силуэт пышного облака, вы можете судить о страшных высотах этих царственных гор. Взгляните вниз - там в извилистых и тенистых долинах бешено прыгают по отшлифованным глыбам голубые говорливые речки... Бегут и встряхивают белыми гривами и несмолкаемо рассказывают свои старые легенды и дивные сказки...
Посмотрите себе под ноги - под ним разостлан роскошный ковер из цветов, сотканный самим Богом и обрызганный чистыми душистыми росами Алтайских ночей...
И вот среди такой-то природы в малодоступных ущельях, в 160 или в 170 верстах выше Лосихи, за какие-либо 5-6 лет после указа о веротерпимости, выросла женская старообрядческая обитель, в которой теперь живут уже сорок сестер. Окрестные староверы зовут их матушками девицами и нежно оберегают их колонию.
Обитель старообрядок находится в горах на левом берегу р. Убы, в глухих, бездорожных лесах, в долине речки Банной. Прежде чем попасть в нее, мы долго ехали по лесным тропинкам вверх по реке Убе и, наконец, у северо-восточного подола горы Среднего Теремка, на фоне красивого зеленого леса и на берегу шумной речки Банной, вырисовался голубой купол новой деревянной церкви, а затем, и вся церковь с целым рядом крыш и построек Покровского старообрядческого монастыря.
Долина р. Банной широким и отлогим развалом падает на северо-восток в долину Убы. Кроме группы берез, тополя и мелкого кустарника кое-где возвышаются пирамиды пихт, а выше по склонам Среднего Левого Теремка идет хвойный лес до стены утеса, которым заканчивается вершина Теремка. Против впадения Банной за Убой возвышается третий, покрытый лесом, конус горы, а влево за ним, на север, виднеются безлесные и безжизненные высоты Коргонских белков с небольшими снежными полями.
Когда мы приближались к монастырю, то в лесу, направо, послышались женские голоса, а влево к речке, понурив голову и согнув спину, с ведрами на коромысле шла инокиня в простом синем сарафане из грубого холста, в белом холщовом переднике и темном платке, повязанном по-русски, концы под подбородком, причем, из этого же платка сделан был навес в виде голубого козырька, закрывающего всю верхнюю часть лица, отчего ни глаз ни черт лица видно не было. Вот показалась часть изгороди, возле которой работали пять инокинь в грубых пестрых одеждах: холщовые сарафаны, "бутылы" на ногах, холщовые передники, белые рукава и темные пелерины на плечах, в виде длинного воротника до локтей, с красной оторочкой по краю. Платки также скрывали большую часть лиц...
Я подъехал к одной, что постарше, и спросил: можно ли въехать в монастырь и как это сделать?
- Можно, можно, поезжайте, там примут вас! - ответила старушка, отрываясь от работы, которая заключалась в том, что она, держа в левой руке осиновый кол, а в правой - тяжелым топором тесала его на высоком пне... Причем, показывая дорогу на мостик, она ловко взяла топор в руку, сделав из топорища указку.
Мы тронулись к строениям, которые начались еще на этой стороне речки двумя жилыми (одна пяти-стенная, другая однокомнатная) избами, с дворами, сараями и амбарами. Дальше - удобный мостик, жердяная изгородь и легкие ворота, возле которых мы и стали в ожидании. Ждать пришлось недолго, так как из главного корпуса в ту же минуту показалась в темном холщовом платье с пелериной, в темном платке и в белом переднике еще нестарая монахиня и, ласково улыбаясь, низко поклонилась и сказала:
- Милости просим, дорогие гостеньки!
Я счел долгом объяснить цель своего приезда. Тогда оказалась нужда доложить игуменье, которой не оказалось дома, она была на работе. Доложили старшей по ней, т. е. ее помощнице матери Ирине, а пока нас пригласили в новую большую избу с длинными столами и скамьями, с русской печью и небелеными стенами. Это оказалась трапезная (столовая). Вскоре вошла в длинном тонком, нанбуковом халате высокая инокиня, в черном платке, но без пелерины, с постным бледным лицом, синими губами и острыми голубыми глазами, окруженными лучами многолетней скорби. Смотрела она слегка исподлобья и говорила немного грубоватым голосом. Объяснив ей цель моего приезда, я попросил позволения пожить в монастыре дня два-три. Она, задав еще несколько вопросов, не от казны ли я и зачем нужно ознакомление с бытом старообрядцев, приказала встретившей нас матушке Аполлинарии (она заведует экономией и приемом гостей), чтобы та отвела нас в гостиную избу, но прежде накормила бы... Та быстро стала хлопотать у стола, но я пока отказался, ибо, проехав долгое время по неудобной грязной дороге, хотел выкупаться и переодеться. Тогда нас с моим проводником отвели за речку в первую пяти-стенную избу, в которой мать Аполлинария, охотно беседуя со мною, стала готовить мне постель на самодельной кровати, покрывать чистыми цветными самоткаными скатертями столики, приготовила в прихожей комнате постель и моему проводнику, показала мне место, где можно выкупаться, повесила чистое, тончайшего холста полотенце с вышивными наконечниками, застлала красную подушку белой, чистой холстинкой, положила свежее стеганое одеяло и попросила приходить поужинать, когда я устроюсь.
Пока я не торопясь, купался да переодевался, на церкви зазвонили в небольшой колокол к вечерней молитве. От обеда пришлось отказаться, ибо надо было идти в церковь, испросив на это позволение. Разрешение дали охотно, но попросили не молиться вместе с ними.
Монахини скоро потекли из своих келий в часовню, тихой сгорбленной походкой в перевалку, шваркая тяжелыми сапогами, бутылами или просто пимными туфлями в виде калош. Пришла, накрытая схимой старая сморщенная, с седыми волосами на подбородке, старушка, мать известного на Убе и даже в Питере старовера Федора Афанасьевича Гусева, который ко дню коронования Государя Императора Николая II-го поднес Его Величеству в дар бадейку убинского меда. В Питер он ездил довольно часто то по религиозным, то по своим тяжебным делам. Он же был одним из терпеливых и настойчивых ходатаев о разрешении веротерпимости, данной указом 17 апреля 1905 года. Тут же суетилась в светлых рукавах и темном сарафанчике, подпоясанном ремнем, шестилетняя девочка с белокурыми волосами, забранными в косичку. Это дочь Усть-Каменогорского прасола и старовера Ив. Никиф. Федорова. Девочка эта отдана родителям уже два года тому назад, когда ей было 4 года и привыкла к монастырю так, что не хочет ехать домой и угрозу отвести ее домой, делают лишь когда она что-либо "нагрезит".
Вот вышла из своей келейки молодая, но еще не постриженная сестра с красивым лицом и быстрыми темными глазами, с лестовкой на руке, в черной нанбутковой ризе, прямыми складками падающей к ногам. Темная шаль накрыта на голову так, что сложенные углы ее лежат не косяком на спине, а прямо, вися по бокам, а над глазами глубокий козырек из той же шали, которая под подбородком сцеплена булавкой. Это монастырский чтец.
Войдя в часовню, я чувствовал себя как-то неловко и стал у окна справа. На скамейке сидела мать Ирина и, подойдя ко мне, сказала:
- Если устанете - садитесь на скамью!
В церкви, прежде всего, бросается в глаза богатство иконостаса и удивительная опрятность. Весь пол застлан светлыми, чистыми самоткаными половиками, стены окрашены розовой краской, прямой потолок - голубою, а все пять ярусов икон - в гладком багете. По бокам сделаны в виде клиросов отдельные иконостасные стенки и возле них стоят металлические хоругви. Перед иконостасом возвышение и престол, возле которого дорогое Распятие, обвитое голубой пеленою, по бокам его иконы, а на столе стоит рукописное евангелие, оправленное в бархатный с серебряною чеканкою переплет, а по обе его стороны горят неугасаемые лампады. Перед иконостасом висит красивая большая люстра.
По боковым стенам икон нет и только вделаны большие окна, по четыре на каждой стороне, с крашенными белыми рамами, но без железных решеток, как это делается во всех церквях, и без болтов, но со ставнями снаружи, на случай града или дождя. На окнах устроены легкие белые занавески. Сбоку - круглая печь, сзади - другая, слева - псалтырная: это отгородка для старушек инокинь, которые "наряжаются" на определенные часы читать по покойным псалмы. Здесь целая груда книг, несколько икон и старухи читают все время, так как заказов всегда очень много и надо успеть. У этих старых сестер другой работы и не бывает, не поручается им, так как у них каждодневно, помимо заказов, еще своя работа: надо сделать всякой накрытой инокине 1500 поклонов, которые отсчитываются по лестовке. Из них не меньше 300 земных и 700 поясных. Остальные могут быть легкие.
Скамей в церкви всего восемь, из которых четыре стоят вдоль стен и четыре поперек храма в разных местах. Подручники более чистые, есть холщовые, ситцевые и даже бархатные с гужиками для взятия рукою. Есть еще низенькие скамеечки с четырьмя ножками, две из которых короче, а две подлиннее и потому самый верх покатый. Ее ставят перед собою, кладут подушечку (подручник) и земные поклоны делают не становясь на колени, а прямо, стоя, опираясь руками на подручник и кладут голову на руки. Это ускоряет поклоны, сокращает время на них и избавляет от падения на колени, что при сотнях поклонов может изнурить окончательно.
Часы читаются громко, а одна из старших по чину сестер делает возгласы робким тихим голосом, причем, когда она крестится и кланяется, тогда кланяются и все, почему на моменты вторгается волна общего шума и быстрое колебание сплошной черной массы производит жуткое впечатление. От их богослужебных песнопений веет чем-то средневековым и замогильным. Кажется, поют где-то замурованные под землею, замученные гонением христиане... Все поют в один тон, некоторые, обязательно внос, отчего скорбность и монотонность пения становится еще более печальной, некрасивой и ноющей. Будто кто-то плачет и стонет на колесовании или в темнице... Всюду в церкви, замершие в неподвижной молитве фигуры, блестящие иконы, частью в ризах, расшитые стеклярусом, а частью, осыпанные цветными каменьями. А из окон видны очаровательные пейзажи горных круч, зеленых подолов, лесов и небо со светлыми облаками. Кудрявые березы с белоснежными стволами, разбежавшиеся по зеленому, немного покатому лугу. Вблизи - хорошо возделанные огороды, изгородь и совершенно типичные сибирские крыши на два ската с шитыми лбами. Слушая древние замогильные напевы, не хочешь верить, что где-то рядом уже летают на аэропланах, что где-то сидят в своих обсерваториях астрономы, вычисляя пути небесных светил и грустно и одиноко чувствуешь себя среди молящихся. А они поют скорбно и ноюще:
"Въ землю прiяти, яже еси отъ земли взять быть"...
Но приходят на память сплошные драмы из жизни русской женщины, и кажется, что ей лучше здесь вдали от счастья жизни и от его изнурительных услад, за которые нужно так дорого расплачиваться.
И опять взгляд тянется к высоте гор, где кажется рукою достанешь небо и снова подсказывает мысль, что там летают люди по небу, а здесь ползают во тьме... Неужели долго еще, неужели долго?
А в ответ несется унылое и тягучее:
- И во веки веков, аминь!
Вечерня отошла. Мать Аполлинария напоминает, что мы еще голодны, и мы идем за нею.
Теперь она ввела нас в особую келью - избу, где на столе, покрытом самотканой цветной скатертью, были положены вилки, ножи и ложки и поставлены чашки, покрытые маленькими самоткаными салфетками. Нас она усадила за отдельные чашки, т. к. все мы разных вер: я - православный, проводник мой - беглопоповец, а монастырь - поморский. Довольно вкусных постных перемен было около пяти, наконец, подачею малинового варенья и затем чистого меда в отдельных блюдцах не был закончен наш обед. Но мать Аполлинария искренне извиняется, что мало перемен, т. к. не ждали таких дорогих гостеньков.
Всего сестер в монастыре сорок, из них накрытых схимою 24, а 16 не накрытых: из них есть, давшие клятву всю жизнь "поработать на Христа", часть послушниц (белицы) и часть гостей, не определивших своего положения и могущих оставить монастырь, выйти замуж и проч.
Обитель основана в 1899 году летом, приехавшими сюда российскими поморками, в числе 8 сестер, отделившейся от поморской общины в Уфимской губернии на Урале, вблизи ст. Вязовой. Уехали оттуда потому, что там теснили их. Здесь купили заимочку и стали жить, а в отдельной избе сделали моленную, и трудились. Года через 3-4 выстроили более просторную избу с маленькой кельей для игуменьи и лишь в 1908 году построили новую просторную часовню с колокольней в 6 колоколов и маленьким куполом. В этой часовне имеется и келья для игумени-матери Ираиды и, для исполняющих церковную службу, инокинь. Эти кельи находятся на втором этаже под колокольней, по одной с каждого бока. В них по два окна: одно на улицу, откуда виден прекрасный пейзаж и одно в часовню прямо на иконостас.
Остальные монахини распределены по отдельным кельям - просторным и тесным избам. Некоторые живут за перегородками в уединении, а некоторые по три сестры в одной комнате. Всего комнат около 20-ти, причем, несколько помещений пустует, например: келья старца Антония, где все содержится в том порядке, в каком он оставил перед смертью. Этот старец жил в монастыре 4 года и умер 80-ти летним.
При монастыре есть больница, где находятся теперь 4 больных. Из них две недвижимых, хотя обе в сознании... Когда я вошел, то, показывая одну из них еще молодую, лет 27-30 монахиню, отекшую и смотрящую уныло и скорбно, мать Аполлинария сказала громко и соболезнующе:
- Вот эта скоро должна представиться... И могилка уже выкопана и домовинка сложена ей...
Монахиня перевела на мать Аполлинарию глаза и тяжко простонала...
Но я сказал:
- Может быть, она еще поправиться!
Тогда больная перевела на меня свои черные унылые глаза и снова еще больнее простонала.
- Нет, уж не встать ей! - скрепила равнодушно мать Аполлинария, и мне подумалось, что мать Аполлинария не сознает своей ошибки, говоря такие тяжкие слова при больной. Она не понимала, видимо, этого состояния: знать, что и могилка выкопана и домовинка сложена.
Сходив в мастерскую, где шьют одежду, в стряпчую, т. е. "келарню", где готовят кушанье и еще к кое-каким старушкам, мы направились в гору, где за 11 лет существования скита на горке успело вырасти 15 черных крестов, из них 5 в один день 27 мая 1909 года. Это одновременно утопшие в Убе пять молодых монашек, из них четыре послушницы и пятая накрытая 22-летняя Дорофеюшка, дочь того самого Ивана Федотовича Егорова, который посылал своего сына разыскивать истинную веру и крестился в Алее. Вот в каком виде сами монахини нарисовали мне картину этой печальной катастрофы:
25 мая прошлого года младшие послушницы от 14 лет до 22 года во главе с постриженной уже молодой девушкой Дорофеей, выросшей на Убе и умеющей хорошо справляться с ее капризами, отправились на реку порвать ревеня. При этом им было поручено искупать больную лошадь. Перевозить на лодке их стал местный житель старик Самойлыч, который, посадив в лодку девушек, взял в повод и лошадь, а править лодкой заставил Дорофею. Понятно, лошадь тормозила, мешала правильному ходу лодки, а Уба между тем катила ее вниз. Вот Дорофея, изнемогшая грести, не попала в определенное место, а лошадь кинулась головой на нос лодки и повернула назад. Тут случился подводный камень и лодка перевернулась. Место оказалось неглубокое, всем по плечи, но страшно быстрое течение понесло их вниз. Дорофея кинулась спасать младших, но как какую поймает, так та за нее уцепится и не отпускает. Поймала четырех, а пятую унесло. Эти так измучили Дорофею, что она пошла ко дну. Тогда эти отпустились и быстро их разнесло в разные стороны. Вот скоро три из них скрылись из вида, а одна кое-как карабкалась. Дорофея, выплыв на поверхность и увидев эту карабкающуюся, схватила и помогла ей выплыть на берег, но измученная сама, не могла уже справиться с волнами, так как длинная намокшая риза зацепилась за камень... но вот островок, она оказалась на мели и еще не успела прийти в себя и отдохнуть, как увидела за протокой спасшегося старика (он спокойно наблюдал с берега и потом рассказал об этом), который махал ей, чтобы она плыла напрямик к нему. Она, поддавшись его велению, поплыла вновь, но ее сильно ударило об огромный камень и, захлестнув волною, укатило вниз. Говорят, что Уба в это время была еще маловодной.
Жизнь сестер протекает чрезвычайно мирно, уютно и сыто, хотя все они трудятся усердно. У каждой монахини есть свой уголок, своя кроватка, столик и все принадлежности домашнего обихода. Все жилища выдержаны в древнерусском стиле и всюду чистота и простота. Все лавки, скамьи, окна, полотенца, передние углы, белые полы, и небеленые, но чисто вымытые стены, говорят о близости обители к временам древней Москвы или Пскова.
Все обязанности распределены между монахинями по их способностям и чину, причем старшие не должны только указывать, но и сами больше всех обязаны трудиться. Так, например, мать Ирина, заведуя келарней, работает сама в первую голову. Или мать Аполлинария, заведуя приемом гостей и экономией, сама всюду бегает, все устраивает, подносит, объясняет. Сама же игуменья мать Ираида заведует самыми трудными черными работами, как-то: постройкой, землекопкой, возкой и рубкой леса и проч., и та пожилая монахиня, так ловко и умело тесавшая кол, когда я подъехал к изгороди монастыря, и была самой игуменьей. В тот же день возвращалась она позже всех с работы, и все ожидали ее с тревожной заботливостью и любовью. Я встретил ее, поклонился и заметил, что она трудится в ущерб своему здоровью.
- А как же? Ведь на все надо копейки, да и нанять некого... Если же наймешь - не знаешь, что за люди, как бы греха с ними не случилось...
Теперь мне лучше было видно ее лицо. Она производила впечатление свежей, хотя и пожилой женщины, лет 50. Ее светло-серые глаза смотрели быстро и ясно, в голосе и словах не слышно было искусственности или ханжества и, разговаривая со мною, она держала себя просто, а в манере чувствовалась энергия, сила и искренняя правдивость. Небольшая ростом, немного коренастая и согнутая она удалялась быстрой колеблющейся походкой и не верилось, что ей идет уже седьмой десяток, как это оказалось в действительности. Она никогда не жила полной светской жизнью и в монастыре уже больше 45 лет, поступив в него 17-летней девушкой.
На завтра она сказала мне, между прочим:
- Ну что, наверное, скучаете? Интересного у нас ничего нет. Люди мы простые, необразованные. Обойтись по-хорошему не умеем... Уж извините!..
Эта женщина, встав утром в 2 часа, трудится до 11 часов ночи, спит, следовательно, 2-3 часа, а все остальное время находится в работе. Встав в 2 часа, к трем она входит в часовню, где начинается утреня, кончающаяся в пять, затем после короткой беседы тут же, начинаются часы и кончаются в семь. После этого все идут по кельям, а там, переодевшись в рабочие одежды, в трапезную, где, позавтракав, отправляются на работу, в 1 час - обед, а в пять -- вечерня, а после нее, часов в 8, когда все придут с работы, ужин и все расходятся по кельям, работая на себя или молясь. У старых монахинь работа одна - отправлять заказы на счет моленья за здравие питающих и за упокой умерших.
О неусыпном труде самой игуменьи говорит то, что все 40 кроватей, столько же стульев, столов, все лавки, тесовые перегородки, разные полочки - все это сделано ее руками без единого удара топором кого-либо другого. Причем, у каждой кровати, стола или стула сделано по удобному и просторному ящику внутри. Келья игуменьи самая тесная и самая скромная, с иконами в дорогих, из цветных каменьев, ризах. Здесь же фотографии ее бывших духовных отцов с типичными бородатыми лицами, выражения которых или суровы и сухи, или слащаво-кротки и постны.
Никакого деспотизма со стороны игуменьи не заметно, некоторый же, плохо скрытый под маской кротости и молитвы, антагонизм между младшими монахинями, причем некоторые, еще не постриженные монашки, на работах без старших, ведут себя непринужденно, иногда весело смеются и даже шутят, что делает их унылую жизнь разнообразнее и живее. Некоторые из монахинь ушли из православия. Например, есть девушка из Риддерского рудника. Когда приехал навестить ее дядя, то она с интересом выспрашивала о новостях и о своих подругах, а когда ей говорил дядя, что многие из ее подруг вышли замуж, у нее загорелись глаза и, полным смеха и скрытых слез голосом, она выражала удивление, но увидев старшую сестру и вспомнив, очевидно, что уже отрешилась от мира, она вдруг стихла и стыдливо опустила глаза. Она прожила уже 4 года, будучи взята сюда 14 лет, теперь ей 18, а через 2-3 года жизнь ее только потребует себе полноты счастья, но это уже не для нее. Ее жизнь, полная труда, тоски и насилья над собою, потянется долгой, тяжелой тропою к старости и затем к той горке, скрытой густым лесом, где под тяжелыми крестами уже спят вечным сном пятнадцать. Но было бы лучше, если бы она вышла замуж?.. Но сказал ли бы ей кто-либо:
От работы тяжелой и трудной
Отцветешь, не успея расцвесть,
Погрузишься ты в сон непробудный, -
Будешь нянчить, работать и есть...
Ведь доля нашей женщины - так тяжела и безотрадна... Не даром же все эти сорок пришли сюда в эту тихую пристань.
Я прожил до первого воскресного дня, т. к. было чрезвычайно интересно наблюдать торжественный отдых монахинь.
Было яркое дивное утро. Такое утро, какое может быть только в горном Алтае, когда умытые росою и одетые в зеленую парчу горы, до половины освещены золотом лучей, а в низах покрыты голубыми покровами теней и из глубоких морщин и речек тихо выползают на высоту гор серебристые туманы, чтобы оттуда плавно и смело полететь в простор небесный...
Странно и красиво разлилось по горам эхо большого колокольного баритона, затем голос меди запел беспрерывным призывом. Все сестры, одетые в черные длинные ризы с металлическими застежками спереди до самого пола, потянулись в церковь. Служба была торжественная. Возглашала сама игуменья, и ее тихий робкий голос как-то убаюкивал, уносил в область вечного покоя. Пели, читали, молились вместе, кланялись в землю и были все, как черные тени, как заведенные манекены.
Когда кончилась служба, - зазвонили все колокола как-то печально, с перебором и монахини, выстроившись в ряды, попарно, с пеним молитв, медленно пошли из церкви изогнутой черной линией. В это время мною овладело странное состояние. Во время часов я смотрел, как молодая девушка-чтец с сочным голосом юноши, усердно кланялась в землю, как-то путалась в своих неуклюжих ризах. А когда под звуки колоколов с печальным ноющим пением они тихо побрели из церкви по ярко-зеленой траве в трапезную, как черные тени, брошенные ярким радостным утренним светом, то меня что-то больно ущипнуло за сердце. Я взглянул на мимо проходившую девушку и глаза ее, казалось мне, полные остановившихся слез, пристально и скорбно взглянули на меня и тотчас же скрылись под длинными ресницами. Она прошла, унося с собою в душе что-то тяжкое и умолкшее на века и, задушенная темным холодом пустоты одиночества, шла покорно рядом со старухами по одной и мрачной тропе к могиле. Это было ясно и бесспорно. А звон все плачет переливно, точно отпевает всех их. И они поют ноюще, точно сами себя отпевают. А вокруг дивные живые пейзажи и беспредельный океан солнечного света...
А еще через час, простившись с игуменьей и с сестрами, я стал собираться в дальнейший путь. Провожать меня вышли все, и пока я собирал мои вещи, моя лошадь была оседлана одной из сестер - конюхом. Простились, как родные... Я был уже далеко за изгородью и, оглядываясь, видел, как мать Аполлинария и мать Мокрина черными пятнами стояли по пояс в траве и низко кланялись мне вслед...
