оявление на Убе русских раскольников имеет свою обширную и интересную историю, о которой мы скажем в другой работе. В настоящем же очерке мы остановимся на кратком ознакомлении читателя со староверами на Убе в том виде, в каком они находились в последнее время и в котором находятся теперь.
После завоевания Польши, где они скрывались от преследования русских властей, их сотнями семей выслали в Сибирь, и часть этих-то "поляков" или, по-забайкальскому - "семейских", поселились в глухих и потаенных уголках Алтая, в том числе, и на реке Убе, долина которой привлекла их красотой природы и богатством почвы.
В данное время на Убе есть следующие сектанты: единоверцы, австрийцы, стариковцы (они же беглопоповцы), федосеевцы, спасовщики или нетовцы, самокресты, оховцы или вздыханцы, однопоклонники или дырники и, наконец, поморцы. Мы кратко укажем на главные отличия этих толков между собой.
Австрийцы, приближаются к единоверию, ибо признают священство, но в отличие от единоверия священство это ставит свое, руководствуясь правилами так называемой Белокриницкой иерархии.
Единоверцы же от православных отличаются лишь сохранением дониконианского текста в служебных книгах, придерживаются двуперстного креста и старинных обрядов в богослужении и пении.
Стариковцы сами себя характеризуют так: "Мы, никуда не пошедши", т. е. обходятся без попов, при посредстве своих стариков или дьяков, в большинстве случаев грамотных и пользующихся всеобщим уважением. Однако они же приглашают к себе беглых или расстриженных попов, которых предварительно обязывают проклясть "никонианские ереси". Эти попы иногда наезжают и служить, а так же снабжают стариков св. дарами, которыми те пользуются иногда по десятку лет, сохраняя их на сухариках или разводя медом. Поэтому-то стариковцы называются и беглопоповцами.
Федосеевцы - это те же поморцы, но секта эта учреждена старцем Федосеем Васильевичем еще в конце XVII века, когда он бежал от Петровских строгостей в Польшу. Эта секта не признает священства, пока не будет учреждена иерархия по книгам и обрядам древнего христианства, поэтому временно оно обходится, как и поморцы, своими стариками. Но отличие поморцев заключается в том, что они признают законность брака, а федосеевцы допускают брак под условием епитимьи и всю жизнь женщину замужнюю считают блудной девицей, так как по заветам Федосея Васильевича сыны его секты могут спастись лишь безбрачными, а если допускают брак, то это уж блуд, несущий с собою наказание.
Поморцы - это, следовательно, тоже что федосеевцы, но они считают факт пришествия Антихриста совершившимся и строго ограничивают себя от всех новшеств, признавая их еретичеством скверным. Называются они поморцами потому, что основали свою секту на северном поморье, в Выговской пустыни.
Спасовщики - говорят, что нужно молиться и каяться одному Спасу без всяких свидетелей и посредников. А так как многие из них не признают ничего и никого, кроме Бога, то их называют нетовцами, хотя есть версия, что нетовцы, кроме того, отвергают всякую необходимость спорить из-за веры.
Самокресты. Это такая секта, которая не признает иного крещения, как крещенья по разумению, т. е. взрослыми, когда крестящийся сам может разбираться, какая вера, по его мнению, более истинна. Крестятся эти раскольники собственноручно с молитвой по псалтырю и с именем по святцам.
Оховцы, или вздыханцы, - это люди, сознающие греховность жизни своей и предпочитающие, вместо молитвы и обрядов, всегда помнить и вздыхать о грехах своих.
Однопоклонники. Это люди, не признающие ни какого предметного божества, кроме божества вне времени и пространства. Поэтому они поклоняются одному Богу и обязательно под открытым небом, кланяясь на восток. А когда молятся в закрытых помещениях, то открывают какое-либо специально устроенное отверстие. Отсюда и называют их "дырниками".
Была на Убе еще так называемая "белоногая вера". Это вот что значит: приезжал в 60-х годах в Сибирь под строгим инкогнито беглый раскольник архиерей, который везде отправлял службу с омовением ног, т. е. держал ноги белыми и кто последовал ему, того и называли "белоногим".
Когда приходится встречать эти иногда курьезные названия, то следует иметь в виду, что, в силу постоянных религиозных споров, сектанты часто острят друг над другом и названия "оховцы", "нетовцы", "дырники", "белоножки" и др. дают не сами себе, а друг другу, стараясь этим уязвить противника.
Обилие верований, с одной стороны, и потеря главных руководителей и патриархов, которых разными административными мерами устраняли с Убы - с другой, способствовали еще большим спорам и дроблением, и среди раскольников получилось замешательство. Они чаще стали спорить и сомневаться, чаще переходить из веры в веру и в месте с тем утрачивают прежнюю аскетическую стойкость и подвижничество.
Но искра искания истины не гасла у староверов, и один из наиболее твердых и предприимчивых раскольников, житель верх-убинских дебрей - Иван Федотыч Егоров, будучи уже 50-летним стариком, посылает своего старшего сына, 20-летнего юношу Нифантия, в далекую сторону - в Сибирскую тайгу, где должны скрываться истинные раскольники, найти истинную веру Христову.
Было это в 80-х годах, когда и отсутствие путей сообщения в Сибири и гонение на староверов требовали от юного искателя веры большой находчивости и самостоятельности.
Нифант отправляется в путешествие, как и другие странники "Бога ради", и долгое время пропадает без вести, странствуя по глухим углам Томской тайги.
Наконец, где-то на реке Яе он знакомится со старообрядческим семейством поморцев Нифантовых. Здесь он долгое время живет, присматривается к их обычаям и религии и находит, что это то самое, зачем послал его отец. Вполне усвоивший все мотивы и запасшийся книгами, он, однако, не принимает сразу новую веру, но возвращается в убинские леса к отцу, которого и знакомит детально со святым багажом, вынесшим из путешествия.
Старик отец, пораженный откровением, в тот же месяц шлет всех своих сыновей, тогда еще молодых, в разные концы Убы и даже на р. Алей с вестью, чтобы все старообрядцы, желающие объединиться в истинной вере, собрались в с. Бобровское, где в то время жили самые крепкие староверы и было их больше, чем в Лосихе. И вот на завтра со всех концов Убы и Алея верхами мчатся угрюмые седобородые христиане, причем из одной только Гилевой, что на Алее, выехало около шестидесяти всадников и проехало больше ста
верст в одну ночь.Представьте себе, что где-то в угрюмой и дикой стране, по горным тропам, темной ночью, во весь опор мчится больше ста верст эта кавалькада в шестьдесят стариков - витязей, в зипунах и рукавицах, на самолучших взмыленных конях затем, чтобы проверить, а может быть и отстоять свою духовную правду...
Но первый духовный собор в с. Бобровке не приемлет новую веру Егорова. И после шумной беседы, продолжавшейся около двух дней, все разъезжаются, не сдавшись.
Но не успокоившийся Егоров вскоре собирает второй собор в Лосихе, но и здесь, благодаря огромному влиянию местного дьяка Федосеевского согласия, многие из сомневающихся примыкают к федосеевцам, а вера Егорова опять остается неприемлемой. Тогда молодой начетчик Нефантий Егоров разъясняет отцу, что федосеевцы должны быть безбрачными, тогда как лосевские федосеевцы все женятся. Это вдохновляет старика Егорова организовать третий собор, который он устраивает уже в д. Гилевой, на берегу Алея. Но и здесь после долгих религиозных споров старик Егоров должен был убедиться, что его предложение не пройдет. Тогда он при тысячном стечении народа единолично и собственноручно крестится в р. Алее и первый принимает веру, которую привез его сын с реки Яи.
Это и было первое на Убе принятие исповедания так наз. Поморского законобрачного согласия. Но старик Егоров являлся одиноким в своей вере и даже члены его семьи и сын Нифантий не решаются принять новую веру. Старик отдельно пьет и ест, отдельно молится и через год полного аскетизма побеждает. Сначала крестятся его дети, затем некоторые соседи, позже начинают у него креститься лосевцы, приезжая к нему, как к первосвященнику, десятками.
А к рассматриваемому нами времени поморское законобрачное согласие является преобладающим уже во всех верховьях Убы и все остальные секты совершенно теряются среди поморцев, исключая конечно нижне-убинских австрийцев и стариковцев, живущих в стороне от Убы. Поморцы - неустанные деятели, непримиримые спорщики, и широкая проповедь их является одной из главных черт их жизни. Кроме того, это удивительно впечатлительный, подвижной и до хитрости сметливый народ.
Теперь поморское согласие является главенствующим и по социальному, вернее экономическому, значению для лосевцев и верхубинцев. Это понятно, и вот почему. Теперь почти все богатые крестьяне перешли в поморство, и иметь дело с ними не поморцам, в большинстве случаев, не только неудобно, но и не мыслимо. В брак с поморкой не вступишь, пока не примешь поморства сам, точно также и не выдашь своей дочери за поморца, не превратив
ее в поморку. Дальше: все поморцы имеют огромные пасеки, скотоводство и другие отрасли хозяйства. Сношения с ними на этой почве не поморцам крайне затруднительны, точно также, и в отношении общественных интересов, поморцы, благодаря своей сплоченности, всегда возьмут перевес, а потому - большинство не поморцев идет в их веру из чисто экономических выгод. Вот почему, следовательно, и главари потомства всячески содействуют укреплению своей веры и приобщению к ней большого количества прихожан. И действительно, среди поморцев очень трудно найти бедняка.Под условием: не проходить вперед и не молиться, мне удалось попасть на богослужение поморцев в их молитвенный дом в с. Лосихе, потому я считаю нужным поделиться и этими впечатлениями. Вообще, для лучшей характеристики некоторых бытовых черт убинских старообрядцев, я приведу несколько кратких штрихов.
Лосевский молитвенный дом снаружи имеет вид обыкновенной раскрашенной деревенской церкви с колокольней наверху, с оградой вокруг и с тремя главами. Внутри же он имеет форму большого четырехугольного и продолговатого зала с гладким потолком, с некрашеными стенами и без алтаря. Иконостас представляет собою несколько ярусов, поставленных в ряд старинных икон на передней стене. Перед каждою иконой горит свечка домашней работы из желтого "ярого" воска, а перед амвоном - люстра в 9 свечей. Всюду в молитвенном доме поставлены скамьи, табуреты и лавки. Когда я вошел, сопровождаемый острыми взглядами староверов, служба еще не началась. Все сидели на скамьях, а дети на амвоне, спиною к иконостасу. Молодой дьяк стоял у аналоя и нараспев читал евангелие. Слушали все, хотя некоторые, увидев меня, стали перешептываться.
Кончилось чтение, и старший дьяк, одетый просто в черную поддевку из нанбука, вошел на амвон и, перекрестившись двуперстно, замер в неподвижной позе.
Все зашевелились, встали с мест и стали класть "начало". "Начало" кладут перед всякой продолжительной молитвой. Все враз перекрестятся и трижды поклонятся в землю, каждый, вслух произнося краткую молитву. От общих поклонов и общей молитвы вслух, на минуту водворится глухой шум, будто ворвалась буря. Затем тотчас же, как по одному мановению, все смолкает, и все, как по команде, замирают в неподвижной позе, поджав кисти рук под мышки и смотря на иконы. Все женщины, стоящие слева позади, одеты в черные юбки и платки, повязанные по-русски, а все мужчины приходят в церковь в черных длинных поддевках, глухо застегнутых на груди, и в черных же бутылах, подвязанных ниже колен. По приходе в молитвенный дом, молящийся широко крестится, с размаху делает поясной поклон, затем достает из кармана четырехугольную, сшитую из цветной материи, подушечку, бросает ее на пол и отдает земной поклон, опираясь на нее. Затем встанет, повернется лицом к входу и на три стороны поклонится всем молящимся. Эти подушечки в изобилии висят на стенах вместе с шапками и лежат на скамьях для желающих. Характерно, что и дети от 6 до 12 лет, иногда босые, без шапок на совершенно кремовых головах, но в черных поддевках, также с размаху кланяются сначала иконам и, взяв кисти рук под мышки, замирают в неподвижной позе, поставив ноги пятками вряд. В отдельности никто не молится: все в одно мгновение, смотря на дьяка. Пение старинное, болезненно-ноющее и обязательно надтреснутыми, как бы дребезжащими голосами, производимыми скорее носом, нежели горлом. Слушая это пение, невольно уносишься в первые века христианства, когда, гонимые язычеством, христиане пели где-либо в подземельях, в пещерах и когда, наряду со славословием Бога, они не могли выразить в голосе своих мученических страданий и скорби.
По окончании службы все садятся на скамьи, начинают разговаривать и уходят лишь некоторые, но большинство ожидает здесь же собеседования, иногда на общественные темы, но больше, на религиозные. В это время ко мне по очереди подошли несколько староверов с вопросами: что я за человек? Когда я объяснил, не скрывая своей цели, тогда они поинтересовались моей верой. И вот каждый из них, получив ответ, что я православный, т. е. никонианин, быстро отходил от меня и начинал торопливо молиться и кланяться.
Я приведу один из отрывков между молитвенного собеседования.
Старший дьякон берет евангелие, садится на простую тяжелую скамью и нараспев начинает читать его, то и дело, разъясняя слушателям текст. Например:
- Текст:
Комментарий дьяка:
- Ишь вот Он что говорит, Господь-то. Значит, примерно, отец али мать советуют тебе переменить истинную веру - отшатнись от них, приди к Господу Богу... Значит, ради истинной веры, даже отца и матери не слушаться Оно дозволяет.
Слушатели жадно ловят каждое слово и как бы в назидание кому-то, оглядываясь назад, дают следующие реплики:
- Гм... Ишь вот оно как!
- Да, вот Он значит Господь-то!..
- Ну, дак ведь, оно не зря и сказано...
- На вот! На то и святое писанье!..
А на одной из средних скамей сидит огромный мужик с большой седой бородой и совсем еще молодым лицом, задернутый нос которого придает ему выражение веселости и задора и громадным басом говорит:
- Вот я и говорю Семену Прокопьевичу-то... австрияк ведь он - пошто же мол ты не идешь к нам? А он молвит мне: крепко-то крепко вы молитесь, спаси вас Бог, а все-таки, говорит, бросить свою боязно, потому, говорит, - родители так молились! "А оно ишь вот чё сказано!"
А дьяк продолжает:
"Иже возлюбитъ братъ или дщерь свою паче Мене - н?сть Мене достоин!"
А большой мужчина опять поддакивает:
- Да-а! Значит от всех сродственников?
И дьяк поверх очков победоносно оглядывает присутствующих, пока сказанные слова не произведут должного эффекта.
После собеседования начинается служба часов, во время которых дьяк скромно и тихо дает возгласы и, из особой кадильницы с ручкой, производит каждение. Кадит он каждую икону правой рукой крестообразно, причем, перед каждой иконой отдельно крестится, затем кадит молящихся, которые в это время подставляют пригоршни.
По окончании часов я просил показать мне, находящуюся в церковной ограде, старообрядческую школу, но не отделанную, в которой обучают по псалтири и по старинке, давая школьникам указку. Староверы согласились, но после осмотра мною школы произошел маленький инцидент. Меня окружила большая толпа мужчин и стала довольно недружелюбно допрашивать меня. кто я, зачем, почему и имею ли документ?
Выдвинулся вперед некто Акипсим Евтеевич Карлов. Это пожилой, но энергичный кержак с полуседой бородой и острыми синими глазами, смотрящими презрительно:
- Да ты признавайся: студент ты?
- Нет, не студент!
- А я говорю: студент!
- Ну хорошо, пусть студент! - говорю.
- Ага, студент! Значит еретик и супротивник! Я говорю вам, - обращается он к прочим, - Што нечего толковать с ним!..
Остальные мужики неодобрительно на меня косились. Положение создалось смешное и неприятное. Пришлось повысить голос, чтобы овладеть вниманием толпы.
После непродолжительного объяснения о том, что студенты не враги никому вообще, а я в частности, я попросил проводить меня к их старшему дьяку. Он оказался здесь же. Это небольшой, но коренастый и смуглый старик с умными серыми глазами - Григорий Арефьевич Козлов.
Он снисходительно согласился побеседовать со мною, но назначил для этого вечерние часы, когда он вернется с пасеки.
Пока что, меня оставили на свободе, но неугомонный Акипсим все время следил за мною и то и дело с группой мужиков проходил мимо моей квартиры. Когда я после обеда отправился к Козлову, он встретил меня на улице, окруженный целой толпой любопытствующих, и услужливо сопровождал меня до дьяка.
У Козлова мы устроили целую беседу, которая началась тем, что Акипсим стал насмешливо исповедовать меня, засыпая священными текстами и своеобразными, не совсем цензурными каламбурами...
Очень долго Акипсим форсил передо мною своим красноречием и свободой мысли, но приехал с пасеки верхом дьяк Козлов и он услужливо взял лошадь и стал расседлывать.
Затем в просторной и опрятной русской избе Григория Арефьевича, за крепким сосновым столом, под руководством умного и степенного хозяина мы долго беседовали и здесь Акипсим говорил со мной, уже как со взрослым и вел себя благопристойно, а по окончании беседы мы расстались совершенно довольные друг другом, причем, все присутствующие относились ко мне уже не свысока, а как к равному и с полным доверием, поведав мне тайны минувших своих бед и напастей.
А напасти были настолько велики, что до указа 17 апреля 1905 года старообрядцу нельзя было ни родиться, ни умереть, т. к. ни обряда крещения, ни обряда погребения, совершить было нельзя.
Преследовали не только священники, но и все, кому хотелось поживиться на счет староверов.
- Соберутся у кого-либо два старообрядца - сейчас же обыск. Если не нашли книг, а увидели только капельку воска - придирка - значит, молились, значит, протокол!.. Лет пятнадцать назад в одно из тайных богослужений ворвались под председательством священника местные поселковые казаки и, разбросав все книги и иконы, избили и разогнали всех старообрядцев.
Кроме сказанного, Лосиха весьма характерна еще очень частыми старообрядческими молебнами. Молебны эти устраиваются таким образом. Какая-либо староверческая семья, как из поморского, так из других согласий, приглашают к себе дьяка, певчих и молящихся, т. е. своих родных и знакомых, и просит их помолиться о здравии данной семьи или отдельного члена ее, а нередко, и за упокой какого-либо усопшего. Но прежде чем созвать молебен, варят хорошее медовое пиво и готовят много стряпни. После непродолжительной молитвы, все усаживаются за столы и с молитвой во славу Божию начинают питаться. Хозяева беспрерывно обносят всех медовым пивом, которое так хмельно, что двух-трех стаканов достаточно, чтобы не привыкший к нему не мог подняться с места. Но привыкшие лосевцы выпивают его много и вскоре от молитв переходят к оживленным разговорам, затем мало- помалу затягивают песню... И скучные будни нецветистой жизни, таким образом, нарушены до следующего объединяющего всех молебна.
Правда, такие молебны нередко кончаются рукопашной, но зато все ее последствия староверы разрешают собственными средствами и по преимуществу мировой на новом молебне...
Приведу несколько беглых сценок, рисующих бытовую сторону убинских старообрядцев.
Наибольшей людностью в селах по Убе отличаются торговые лавки, в которых жители узнают злободневные новости, публикуют события, обмениваются впечатлениями и просто глазеют. Здесь можно иногда наблюдать весьма интересные сценки.
Так, например, входя в лавку, крестьяне отыскивают глазами икону своего "согласия", т. к. в лавках всегда три иконы: православная, стариковская и поморская, и если молится поморец, то стариковец одновременно молиться не станет, а выждет. Бывает и так: входит девушка, здоровая, белокурая и румяная, с гладко прилизанной белой косой, а перед иконой ее у прилавка стоит киргиз. Она крестится и, смотря на киргиза, говорит:
- У-у, дьявол!
- Это выходит вместо молитвы, - и киргиз добродушно смеется:
- Ты, видно, черту молишься?!. Ой, джеман урус: вера твоя туда-сюда болтает!..
Входит мужичек, по-казачьи одетый, с шапкой на ухо, видимо идущий издалека в леса на промыслы и приважно озирается по сторонам.
- Что нужно? - спрашивает приказчик.
- Погоди! Надо поглядеть сперва!
Долго смотрит на полки и затем торжественно произносит:
- А ну-ка, дай осьмушку махорки!
- А еще что?
- А больше ничего! - и лезет за голенище достать четыре копейки за табак.
Присутствующие староверы сурово отвертываются и презрительно сплевывают.
Входят двое: старенькая, совсем иссушенная жизнью, баба и высокий уже пожилой и бородатый сын ее, одетый в длинную коричневую рубаху, войлочную шляпу и бутылы. Старушка в красном подшалке и нарядной покромке кладет на прилавок свои черные, жилистые руки и, приглядываясь к полкам, щурит свои слезящиеся глаза.
Мужик говорит:
- Дай-ка, торговый, что-нибудь покрасивше на сарафан!
Старуха, улыбаясь, вытирает крючковатою рукою и без того сухие губы свои и протестует:
- Ой, да на што мне, старухе, покрасивше-то!
- Да пофорси ты у меня! Умрешь скоро, дак и не доведется больше мне наряжать-то тебя, - возражает он строго...
Старухе это нравится, она радостно хихикает и не противится.
Посреди лавки стоят, разговаривая, две полные молодые бабы, нарядно одетые. Одна с новым подойником на руке, а у другой в руках моток цветного гаруса. В это время с улицы входит подвыпивший лысый мужик и, взяв одну из баб за плечо левой рукой, правой показывает на нее, и устремив глаза к приказчику, восхищенно кричит:
- Баба-то! Баба-то, глядь, какая! Ровно перина, едят ее мухи!..
Та хихикает, швыркает носом и, отгибая на бок голову, косится через плечо на подругу и надменно молвит:
- Ишь че!.. Гляди-ка ты на ево!..
И такие сценки, иногда чрезвычайно художественные по содержанию, можно наблюдать почти во всех убинских селениях.
В общем, жизнь убинского народа всегда полна своеобразного интереса, особенно в зимнее время, когда учащаются вечерки, пирушки, молебны и свадьбы. Тогда можно наблюдать действительное кипение и душ и сердец этого скромного и неприглядного во время трудового лета народа.
Одетая во все красное, с румяными от здоровья и мороза лицами, молодежь просится на картину. Громкие, лихие и стройные песни, удалые тройки и пары, убранные лентами и кистями гаруса, раскрашенные кошевы и пошевни, расшитые бархатные халаты и рекой льющаяся медовая брага.
Это не жизнь, а сплошная оригинальная опера, и для любителей русского жанра здесь широкое поле для художественной жатвы, будь этот любитель поэт, художник или даже композитор...
