Г.Д.Гребенщиков

Двое

Рассказ

едушка Макар с утра и до вечера с длинным посошком бродит за своим небольшим смешанным табуном скотины.
Лицо, шея и руки его стали темно-коричневыми. Ноги в сморщенных чирках и холщовых чембарах, как-то сами, помимо его воли, идут и идут - либо позади табуна, либо впереди. Сам маленький, иссохший и сгорбленный, в дырявом овечьем полушубке, и древней войлочной шляпе, он напоминал домового. Редкая бусая бородка, светло-синие прищуренные глаза, лоб с тысячей морщинок, кучерявая бахрома волос на висках и затылке - все это, как нельзя лучше, приближает его к домовому.

Через плечи на нем холщовая сума с черствыми кусками хлеба и маленьким жестяным чайничком, а в руках длинный, с крючком на верху, березовый посошок; он часто подставляет его себе под подбородок и, задумавшись, смотрит в широкие за обские просторы.

Смотрит он так себе, без всяких определенных мыслей, а просто, чтобы только куда-нибудь смотреть. Смотрит и удивляется тому, как велика земля Божия.

- Во-о-н там за рекою тайга залегла - лениво соображает он иногда, - а за тайгою Томско, о за Томском, поди, опять тайга, а за тайгою море, а за морем заморские люди, немцы разные, а за немцами облезьяны живут, а за облезьянами тигры, атам какие-нинабудь еще зверушки...

- Далеко край света белого!... - вздохнет и переведет свой сощуренный взгляд на скотину, которая разбрелась по серо-зеленому полю и аппетитно чавкает свежий корм.

Увидит жеребушку или ягненка, резво бегающих вокруг своих матерей и пошлет им с улыбкой любовное:

- А-а, што-б те Бог любил!.. - и в такт прыжкам новорожденных животных одобрительно крякает:

- Гоп, гоп, гоп!..

Особенно любит он ласкать своим взглядом жеребят.

Хорошенькие, с тонкими ножками, кучерявыми хвостами и гривками и атласной лоснящейся шкуркой, они одним своим видом вызывали его улыбку, а когда начинали полным карьером бегать по зеленому травяному ковру, то дедушка Макар, озабочено выкрикивал:

- Помаленьку, помаленьку! Ушибешься, што-б те Бог любил!.. - и сам себе поясняет:

- Ишь, ножки свои расправляет...

И любил он слушать ржание жеребяток: таково-то звонко и мелодично разносилось оно по полю. А если прибавить сюда рассыпчатые серебряные голоса ягнят да несмолкаемое щебетание жаворонков, то легко себе представить, какой своеобразной музыкой был окружен дедушка Макар с утра до вечера.

И так он жил в поле изо дня в день всю весну. И никогда ему не было скучно проводить целые дни наедине со скотиною.

На высоком увале над Обью стоял древний курган, давно кем-то разрытый, но довольно высокий и увенчанный кудрявыми кустами черемухи. Под этими кустами, в прохладной ямке, дедушка в жаркий полдень любил отдыхать, а в холод и стужу - прятался в ней, как в своем жилище.

Мимо кургана на берегу Оби шла тропинка, по которой с соседних пашен ездили по воду и на водопой мужики.

С кургана деду видно было, как с первых дней весны оживали поля, как вырастали черные полосы и как покуривали дымком становища пахарей.

В праздники же некоторые из них приходили к деду на курган. В особенности повадился к нему ходить Тишка: тринадцатилетний паренек, сын вдовухи.

Тишка жил в работниках у мужика Еремея и пользовался всяким случаем пошалопайничать. Он завертывал к дедушке Макару не только в праздники, но и в будние дни, когда поедет за водою или погонит поить скот.

Забежит, слезет с лошади, сядет возле деда на курган и, достав из-за голенища кисет с табаком, свернет собачью ножку и, деловито, с видом пожилого человека, закурит.

- Ишь, постреленок, курить умеет уж!.. На што куришь? Ведь грех!..

- Грех, как орех: раскусить да бросить.

- А мать-то тебя за это не порола?..

- Руки коротки, нос не дорос!..

- Ах ты, стрекулист!.. - хватаясь за костыль грозил дед, и собирался ударить Тишку, но тот ловко увертывается и делает неприличный жест, за что дедушка вовсе сердится и гонит его от себя:

- Иди, лодырь, этакий!.. Ведь хозяин-то тебя ждет теперь, робить надо!.. Бесстыжий!..

Но Тишка как будто и не слышал. Он бросался поодаль от деда на траву и заводил какой-либо отдаленный от текущих событий разговор.

Иногда Тишка не озорничал и целыми часами лежал на склоне кургана, подложив руки под затылок и насвистывая. А дед в это время, как глухой ручеек, журчал и журчал, рассказывая о прошлом своей примитивно прожитой жизни.

- ... Бывало рыбы в этой Обе было - невпроворот!.. Пойдешь после паужина, посидишь, подергаешь с часок, смотришь: на два пирога, да на щербу и есть...

Но Тишка видимо не слушал деда. Он отдавался течению своих мыслей. Вдруг на полуслове перебьет старика и скажет:

- Нонче уйду я, дедка, в Россию... Вот до Петрова доживу, посев продам, выкуплю паспорт и уйду...

Дед не обижался за то, что Тишка перебивал его. Он ведь не столько Тишке, сколько самому себе рассказывал о прошлом.

- Да куда ты уйдешь-то от своей дурости? - спрашивал он Тишку, - Где тебя экого-то не видывали!..

- А вот увидишь!.. Уйду сперва в Россию, а там на море и поступлю моряком! Ей Богу!..

- Ври-и-давай...

- Вот те и ври!..

- Больно ярый... Еще молоко-те на губах не обсохло, а уж навроде волка... Шляющий!.. Мать-то бросить штоли норовишь?

- Сперва брошу, а потом, когда богатый буду, выпишу ее... По крайности земли разные погляжу...

- Поглядишь!.. - дразнил его дед, - Богатый, мотри, будешь...

- А то нет?.. - всплывал на него Тишка, - Да я, ежели захочу - в Америку свисну!..

- Свисни, свисни!.. Ступай-ка лучше к хозяину-то... Он те покажет Америку: за вихры, да об пол!..

Тишка со злым выражением лица делает тот же неприличный жест уже по адресу отсутствующего хозяина.

Дед стукает его костылем. Тишка равнодушно почесывает ушибленное место, не сердясь на деда, и продолжает мечтать во всеуслышание:

- Укачу в Америку, поступлю в машинисты и так зачну работать, так зачну!..

Он эту фразу произносит с такой уверенностью, что даже дед начал верить в то, что это так и будет.

- Ох и шустрый ты Тишка, но видно было, что его черные, живые глаза смотрят гораздо дальше: за леса, за моря, в самую Америку.

- Здесь что?!.. - вдруг срывался Тишка с места и, схватив горсть свежей травы, энергически вырывал ее из земли и бросал наотмашь, - Здесь хоть кто пропадет!.. Гм!.. В работниках у Еремея жить!.. За полдесятины всю весну!.. Да подь он весь к черту!..

Тишка круто обрывал себя и умолкал, разъясняя остальное себе окрыленной фантазией.

Дед тоже молчал. Он уже не придавал никакого значения болтовне парнишки и полудремотно смотрел на Обь.

- Ишь, надо быть, пароход опять идет!.. - всматриваясь из-под ладони, говорит он про себя. - Ишь, как покуривает!..

Тишка вставал на ноги, колол взглядом пространство и долго, не моргая, глядел на приближающийся белый пароход с откинутым назад белым султаном дыма.

Он, в своей обтрепанной одежонке казался бронзовой статуей, крепко ввинченной в вершину кургана.

От кустов пахло черемуховой корою и ноздри маленького носа Тишки широко раздувались, вбирая воздух, и медленно опускалась и поднималась его тощая грудь.

Дедушка Макар журчал:

- Господа, поди, опять на вольный воздух поехали... Чего им - посиживают... Плывут!.. А я вот век свой прожил и не бывал на нем, на пароходе-то... - и прибавляет после паузы, - И не манит, слышь...

Они долго смотрят, пока пароход проходит мимо, провожают его взглядом и молча думают каждый про себя и по своему. Вот пароход скрылся из виду, только чуть заметная струйка дыма рисуется на синеве далей, а Тишка все еще смотрит в ту сторону, смотрит и не двигается.

Голубой тонкой каймою лежит горизонт за Обью, кривой блестящею лентою нежится в зеленых берегах величавая река и голубеет безграничная глубь неба с ярким и горячим шаром посредине, а Тишка стоит на кургане и смотрит, смотрит в даль. Затем он вдруг сжимает свой грязный кулак, поднимает над головою и, кому-то погрозив, выкрикивает отрывисто:

- Эх и укачу же я куда-нибудь!..

Дедушка Макар молчит в ответ, разучившись понимать горячие вспышки юной крови и глядит уже не на Обь, а на широко разбредшийся табун скотины. Тишка спрыгивал с кургана, забирал лагушку с водою, карабкался с нею на худую, затянутую работой лошадь и быстро уезжал на полосы... Так быстро, будто он уже поехал в Америку...

А дедушка Макар, опираясь на посошок, бредет опять по зеленому полю вслед за скотиною и ласкает новорожденное животное поколение любовным взглядом, приговаривая:

- А-а, будьте вы благословлёны!..

И поет над ним, заливается хлопотливый жаворонок, рассказывая какие-то непонятные заморские сказки.