Г.Д.Гребенщиков
одном селе, затерянном в предгорьях Алтая, жил-был, приехавший с равнины Ишимского уезда, Петр Тимофеевич – почтмейстер. Теперь уже прошло два года, как он умер, надорванный тяжелым почтмейстерским возом… Местный поп о. Иван, умный, молодой семинарист ему охотно верил, что он незаконнорожденный сын отставного капитана, но никак не мог уверовать о его высоком образовании, хотя почтмейстер пересыпал свою речь какими-то полуиностранными словами.
На посетителей почтового отделения, людей простых и неграмотных, это производило впечатление, а, плохо знающие русский язык киргизы, приезжавшие на почту в праздники, приходили в страх, когда изможденное и бледное лицо Тимофеича желтело, и он, округляя глаза, их убеждал:
- Если у вас есть интеллигентство – войдите в мою сущность: я всю неделю, дни и ночи агитирую с вами!.. Должен же я вдохновение иметь в праздник?
Лицо у Петра Тимофеевича делалось вдруг скорбным и покрывалось большим количеством морщин. Глаза усиленно моргали, но он все-таки звенел ключом и принимал корреспонденцию и только к вечеру вырывался на часок-другой на волю и на минутку забегал к о. Ивану, веселел там, много говорил, смеялся, две-три рюмки выпивал красного вина и, крякнув, торопился в отделение, приговаривая на прощанье:
- У вас, о. Иван, всегда я получаю деликатность и активность…
Отец Иван давно привык к общенью с Петром Тимофеевичем и в шутку говорил с ним его же языком:
- Ну, ну, Петр Тимофеевич, не символируй!..
Петр Тимофеевич бежал к себе, день и ночь сидел за работой и вырывался только на минутку, напоить и накормить свою Старуху.
Так уходила осень, и холодная и скучная зима и ранняя весна. А к лету Петр Тимофеевич в праздничные дни становился все строже и неумолимее и, наконец, когда стали поспевать ягоды, он со своей семьей до восхода солнца покидал село и уезжал по ягоды или на речку удить. И только поздно вечером на возу свежей выкошенной травы возвращался посвежевшим и веселым, чтобы завтра снова сесть в отделении на всю неделю. Недаром друг его и медвежатник Поликарп, мужик суровый и сообразительный, иногда говорил о. Ивану:
- Ну, и хлопотливый же, ягни его, мужичонка – этот смотритель. В кую пору все ягоды и грузди обоберет кругом… Куды не взглянешь – везде он был!
Петр Тимофеевич с Поликарпом дружил и часто заезжал к нему пить квасок, ядреный и густой, какого не было ни у кого в селе.
Поликарп жил на краю села в некрытом старом доме и изредка по вечерам, вернувшись с пашни, сидел босой и простоволосый на крыльце и смотрел в ту сторону, где в двенадцати верстах, перегораживая гладкую равнину, возвышался к небесам большой, муаровый хребет с темными пятнами глухих лесистых ущелий.
Накануне Ильина дня, когда закатилось солнце и на хребте повисли розовые облака, Поликарп в одной рубахе и чистых штанах, только что вышедши из бани, сидел на своем крылечке и обсыхал.
Из-за угла вдруг вывернулась старенькая большепузая лошаденка, запряженная в трескучую разбитую телегу, на которой в белом кителе и в полинявшей фуражке с кокардою сидел и приветливо улыбался Поликарпу Петр Тимофеевич.
ткуда это вы не с той стороны сегодня? – спросил Поликарп, когда Петр Тимофеевич сел возле него и сдвинул на затылок фуражку, отчего пожилое, изможденное лицо его помолодело.
- Вот что, брат, - сказал он весело, - поедем завтра по малину?
- По малину? – переспросил Поликарп и снисходительно улыбнулся гостю, а потом добавил: - А есть она ныне, малина-то? Сказывают, быдто ныне ржа ее после, не то туман хватил.
- Ну, по крайней мере, вдохновение сделаем в горах.
- А бывали вы в горах-то этих?
- Нет еще… А что?
Поликарп увидел косматую девочку, выбежавшую из избы к амбару, крикнул ей:
- Притащи-ка, дочка квасу! Пить после бани хочется, - и, обратившись к гостю, добавил: - Пристал сегодня как собака, пять стогов сена сметал с ребятами.
Помолчали, и почтмейстер переспросил:
- Ну, как… Пойдешь?
Поликарп улыбнулся уже более дружелюбно и по-приятельски заговорил на “ты”.
- Ты, думаешь, за ней, за малиной-то, лазить вот так и есть… Там подоплеку-то подпаришь… Да и сапоги, другой раз, оставишь там же… А без штанов вернешься – это как пить дать. Все оборвешь…
- Да что ты мне разводишь… Я, думаешь, не брал ее!..
- Брал, должно, да не взаболь!.. Это тебе ни грибки и ни клубника? Пошел в разгулку и набрал… Там в лесу да в камнях, от одних заноз, как чирей станешь… А ежели, храни Бог, зверь! Ты че с ним доспеешь, а? А он, дьявол, теперь как раз в этой самой малине лежит…
В разговор включился, незаметно подошедший к крылечку, сосед Поликарпа Гаврил:
- У Евлахи вчера пасеку-то раскатал, мотри!..
- Медведь?
- Две колодочки оставил… Для разводу… К-хе-е…
- А-а, будь он проклят! – выругался Поликарп.
- А ты чего смотришь, не едешь, не зверуешь? – строго спросил Петр Тимофеевич, которому теперь ехать за малиной без отважного приятеля представлялось невозможным.
- Дак ишь, не до него теперь! – ответил Поликарп. – Покос, страда!..
- Вот завтра с нами и поедем! – ввернул Петр Тимофеевич. – Моисея Вдовина захватим.
Поликарп спокойно почесал плечо, устремил глаза на таежный хребет и нерешительно проговорил:
- Не знаю, что мне с вами делать?
- Неужто ты боишься, в самом деле, медведей? – съехидничал Петр Тимофеевич.
- А што ты, <…>, с ним шутил?.. В другое время он не так сурьезен… А теперь нажрется малины да и дрыхнет в ней: она, малина-то, пользительна и в сон его клонит… Ты прямо на него спроста-то и напрешь. А как напрешь – он тут уж тоже наутек-то не пойдет!.. Тут он тебя и обнимет, только косточки, брат, захрустят!..
И Поликарп обращается к соседу, словно забыв о присутствии почтмейстера:
- Годов пяток назад был же случай. Баба моя этак же поехала по малину. Оседлал я ей лошадь, сумы переметные в седло… Уехала, а потом к обеду воротилась – ни жива, ни мертва с испугу.
- Чего ты? – спрашиваю.
- Да будь он, говорит, проклятой. Ведь он меня за капельку не съел…
- А оно, дело-то, вот как было: ходит она, малину ищет, песню поет… Вдруг слышит – кто-то храпит, как человек… Разняла кусты, а он лежит. Шерсть качается – дышит… Она хочет спрятаться, а не может, ноги отнялись… Дак кое-как она все взад-пятки да взад-пятки… Так и остался дрыхнуть… Окаянный, на ухо ведь тугой бывает… Тем и спаслась, что не услышал.
- Ну, я бы его из казенного Нагана!.. – уверенно сказал Петр Тимофеевич.
- А если недушевредно? - спросил Поликарп и подмигнул соседу.
- Я сам бы за всю жизнь-то не столько бы их убил, кабы это просто было… Другой раз в самое сердце угодишь, а он еще чует и прямо на тебя идет да и крышка. Струхни – вот и готово… Опять же, зря стрелять – испортишь шкуру… Тут все надо со смекалкой… вот погляди-ка, как я в прошлый раз испортил шкуру-то…
Поликарп поднялся с крыльца и пошел к амбару. Он выбросил оттуда огромную, засохшую шкуру медведя и показал на голые места.
- Ух, дьявол какой! – ахнул почтмейстер и завистливо посмотрел на Поликарпа, такого коренастого, простого, нехвастливого.
- Кто ее купит?.. Каку-нибудь пятитку дадут, а ты ходишь, жизнью своей играешь на промысел-то за ним… Придется сыромять изделать!.. гужи у меня тут славные выйдут… А как вышло-то. Я был за речкой, а он по сю сторону… Вылепился на утесе и стоит, ревет на меня… того гляди махнет ко мне, под гору ему ловко… Ну, думаю, тут мешкать некогда! Прицелился в него прямо под переднюю лопатку да и – бах!.. А его оттуда-то черт и бросил – прямо по камням да в речку… Ну, вот на боку-то и содрал всю кожу…
Поликарп передернул плечами и добавил:
- Так оно вот.
- А много их тут водится?
- Водятся… Да это ничего… Из-за зверя в лес не ходить на не пристало, - сказал Поликарп. – Только што, надо со смекалкой…
Он с силой бросил шкуру на закрома и закрыл амбар. Опять уселся на крылечко.
Петр Тимофеевич, уже как-то неуверенно и после паузы спросил:
- А все-таки насчет малины-то… Пойдешь, нет?
- Да я не прочь… Не для малины, дак для охоты поеду… А ежели он у Евлоновой пасеки ходит, может, и сустренусь!..
Уговорились ехать рано утром.
азавтра Моисей Вдовин, высокий, тощий, шустрый парень чуть свет пришел и постучал в окошко Петра Тимофеевича.
Утро было тихое, ясное, окрашенное густой малиновой зарею. Петр Тимофеевич, протирая глаза, высунул бледно-желтое лицо в окошко и спросил:
- А Поликарп поедет?
- Вот на тебе? – протянул Моисей палец на почтмейстера. – Да мы што без Поликарпа дорогу не знаем, што ли?
Его продолговатое лицо, оправленное пушистой молодой бородкой, вытянулось, а синие глаза стали округлыми, шутливо-злыми. Вытянув нижнюю губу, он тонкой струйкой сплюнул через нее наотмашь, достал кисет.
Заря делалась все ярче. Из-за хребта поднимался веер золотых Копьев, вонзавшихся в голубое небо. Забылись все вчерашние рассказы о медведях. Как не бывало страхов и сомнений. Веселый Моисей и ведренное утро как будто весело пощекотали Петра Тимофеевича. Он поднял на ноги всю семью, возбужденно бегал и смеялся. И даже не сердился на сынишку, просившемуся с ним по ягоды, а мирно объяснял ему:
- Там, сынок, говорят, медведи! Куда же ты пойдешь?
Без кителя выбежал в ограду, показал Моисею, где лежит хомут, седелка и овес… Даже пробовал что-то петь козлиным, грубым голосом…
- Эх, вдохновение же мы сделаем! – подскакивал он на худых, полусогнутых ногах как озорной мальчишка и, увидав пегую кобылу Моисея, радостно спросил:
- Да мы на паре?
- А што? Мы разве голенищем сморкаемся!.. Туда на паре, а оттуда, Бог даст, на четверке. Ишь, обе на сносях…
Он пощекотал по пузу почтмейстерскую Серую и, вводя ее в оглобли, по-цыгански закричал:
- А ну-ка ты, Халяндра Александровна!...Ишь, костяна да жилена!.. Эй, осподин!.. Однако у тебя ее сороки да вороны в когтях на сопку таскали? Пошто спина-то содрана?
Петр Тимофеевич хохотал и суетился с укладкой припасов, а Моисей, отвязав от прясла, горячил уже свою Пегуху, пощелкивая по ногам бичом и приговаривая:
- Эх, ни сопата, ни горбата, животом не надорвата! Погляди-ка, барин… - сиплым голосом, как у настоящего цыгана, выкрикивал Вдовин. – Погляди-ка: рот разинет, хвост подымет – всю насквозь видно!
Когда они уселись в телегу и поехали по узкой улице, из-за хребта глянуло солнце и широким быстрым взмахом окрасило в золото широкую долину, дальнюю степь и несколько мелких сопок, а на кресте церковном загорелись искры.
аехав к Поликарпу, они увидели, что тот надел черный кафтан и собирается к обедне.
- Ну, что же ты?... Не едешь разве?
- Да, ишь, лошадь с пашни мне не привели… - ответил тот с крыльца, прищурено улыбаясь.
- Ну, как хочешь! – сказал Вдовин, натягивая вожжи. – А мы поехали
- Ступайте с богом!
Вдовин с почтмейстером уезжали веселые. Болтали меж собой, подстегивая тощую кобылу, и смеялись над Поликарпом, не сдержавшим обещание.
Дорога шла степью, мимо старинных киргизских могил, давно разрушенных временем и поросших терначом. Потом она стала вилять между полос овса, пашен и ячменя, пересекала мелкие ручьи-арыки, забредала в речки и все ближе и ближе подбегала к темному, закрашенному утренними тенями хребту, который будто вырастал, тянулся к небу и раскрывал свои голубые лесистые ущелья. Когда же хребет стал совсем близко, а дорога заползла в кустарники и камни, почтмейстер вдруг спросил Моисея:
- А как насчет лошадей?
- Чего?
- Мы их оставим на равнине или где?
Моисей прищурился на спутника и хитро улыбнулся:
- А што, однако, маленько боялся? Хе-хе-е!
- Да вовсе нет… Я вообще…
- То-то, вижу я, заговорил… Вот оно, ущелье-то уж скоро!... Ишь, как холодом-то потянуло из него.
Почтмейстер захихикал, шутя схватил Моисея и потряс его за шиворот.
Равнина осталась позади, а на пути к ягодникам вырастали камни, сопки и овраги. Трава стала сочнее и гуще, говорливее становились ручьи… И кое-где уже красовались мелкие островерхие пихты.
Дорога пошла в гору, вверх по быстрой речке, местами западавшей глубоко в яр, в тень кустарников и мелких серебристых тополей. Солнце весело бросало с гор потоки света, дробилось в водяных струях горных потоков, а темно-сизую тенистую прохладу закатывало под крутые склоны и леса. Лошади сопрели и шли шагом, то и дело спотыкаясь о камни. Становилось все темнее и глуше.
Петр Тимофеевич и Моисей говорили тише и не смеялись. Когда поехали совсем плохой дорогой по мрачному и молчаливому ущелью, Моисей сказал:
- Вот, скоро пасека Евлона.
- Как? Евлона пасека, говоришь?
- Но?
- А ты слыхал, что ее медведь на днях зорил?
Моисей остановил лошадей и переспросил, делая испуганную рожу:
- Кто сказал?
- Вчера я собственными ушами слышал! – взволнованно ответил Петр Тимофеевич.
Помолчали. Поглядели вперед на каменные утесы, поросшие кустарником и мхами. Прислушались, как шумит и плещется речка.
- Э-э!.. Была не была! – стегнул по лошадям Моисей.
Петр Тимофеевич молчал и заворачивал голову наверх, на крутые и бессолнечные склоны.
Вскоре из-за семьи высоких пихт выглянул край темной берестяной крыши, а потом показалась и избушка с одним подслеповатым окошком без стекла.
Подъехали и, как бы не решаясь слезать с телеги, подумали, где остановиться? И тотчас же увидели, что недалеко от избушки прямо на земле валяются три разбитых улья, а возле них заметили примятую траву и отпечаток крупных когтистых лап.
- Ишь, как хозяйничал, варнак! – сказал Моисей и покосился на Петра Тимофеевича, застывшего с приподнятой ногой и вытянутой шеей. – Теперь он злой: оне, пчелы-то, нажалили его вдосталь!
- Вернемся? – вдруг спросил почтмейстер полушепотом и учащенно заморгал глазами.
Моисей поворотил к избушке лошадей и захохотал:
- А я думал, вы боитесь в шутку… Ай, да барин-осподин! Слезайте, надо распрягаться!
- Да врешь ты все… Ты и сам боишься!
- Я?!
Моисей соскочил с телеги и решительно начал распрягать кобыл. Петр Тимофеевич тоже слез с телеги и с оглядкой стал прокрадываться между ульев в глубь пасеки.
- Гляди-ка, какой он смелый! – засмеялся Моисей и вдруг, понизив тон, испуганно спросил: - За кустом-то кто лежит?!
Почтмейстер со всех ног кинулся к телеге…
- Врешь ты!.. – сказал он, не в шутку озлобляясь…
- Понятно, вру! – сказал Вдовин сердито. – Да вы, в самом деле, маленький что ли?
Он быстро завел лошадей в некрытый дворик, поставил их на выстойку и загремел рукой о дно ведерка, как бы играя на бандуре.
- Эй, стара баба раскудахталася! Да на печи в углу объягнилася!..
А потом коротко сказал почтмейстеру:
- Ну, идем, малину искать!..
Петр Тимофеевич ободрился, но все же нехотя, с оглядками, отправился за Моисеем.
ропинка все круче лепилась к косогору, все чаще перебрасывалась через речку, ущелье становилось все темнее, а шум речки оглушительнее, и в нем Петр Тимофеевич улавливал какие-то невнятные, нечленораздельные слова. Будто рев, будто смех, будто пугающую заунывную песню.
Моисей шагал быстро, часто вилял от дороги в сторону, терялся в кустарнике и, когда выходил оттуда, шелестя высокой травою, Петр Тимофеевич невольно вздрагивал, потому что не видел: человек выходит из-за кустов или медведь… Поэтому он старался не отставать от Моисея, и, когда тот в густом кустарнике останавливался и прислушивался, почтмейстер шепотом спрашивал:
- Что там?
Моисей еще прислушивался, приглядывался вперед и, отступая шаг назад, дрожащим голосом кричал:
- Я бою-усь!
Петр Тимофеевич пугался, но, понимая шутку, сердито говорил:
- Да не дури!.. Какого черта?
Но вот тропинка кончилась. Надо лезть по косогору, переползать через колодины, путаться в густой чаще. Моисей останавливается и предлагает почтмейстеру:
- Ну, лезьте наперед, а то все я, да я!
- Да, ну! Не балуй! Какого черта! – говорит Петр Тимофеевич. – иди, а то я и места не знаю… Заблудимся еще…
- Вы мест не знаете, а я рубаху должон драть!
Но Петр Тимофеевич в рубаху Моисея не верит, он думает, что тот боится… Но в тоже время он желал показать Моисею свою отвагу и, незаметно вытащив из кобуры револьвер и протянув его вперед, первым лезет в трущобу.
И вдруг ехидный Моисей отстал.
Петр Тимофеевич остановился, помолчал, послушал и закричал голосом, которого сам не узнал:
- О-го-о?!
- Да чего вы ревете? Я вот он – рядом… Малину нашел…
- Ну? – обрадовался Петр Тимофеевич, но тотчас же сообразил, что тут-то и можно встретить медведя. И, чтобы отпугнуть его, он поднял кверху револьвер и выстрелил.
Моисей немедленно с широко открытыми глазами подлетел к нему и закричал:
- Вы кого это?
Петр Тимофеевич, довольный своим действием, ехидно проворчал:
- А-а, да ты боишься, тоже!..
- Боишься! – передразнил Моисей и, презрительно засмеявшись, двинулся вперед, не останавливаясь и не дожидаясь отстающего почтмейстера.
Петр Тимофеевич, кряхтя и цепляясь за сучья, спешил за ним. Чтобы не потерять его из виду. Но Моисей шел проворнее и вскоре уже исчез в кустах. И вдруг оттуда, где он потерялся, послышался треск и какой-то стон. Петр Тимофеевич замер, прислушался. Треск и стон повторились. Почтмейстер бросился назад, запнулся за валежину, упал, треща сухими сучьями лесины и застонал от боли. Но поспешно вскочил, выронил корзину и быстро кубарем пустился вниз под косогор. Бежал и слышал, что позади него трещат деревья, и кто-то гонится…
Он не заметил, как вернулся на тропинку, не почуял, что поранил где-то щеку, порвал рейтузы. Бежал к пасеке, быстро семеня ногами и высоко подпрыгивая. Когда прибежал к избушке, то быстро и молодо запрыгнул на нее и, шумно дыша, увидел, что по тропе к избушке идет и, хватаясь за живот, хохочет Моисей.
- Ох-хо-хо-хо-оо!.. Да ведь… Это…
- Ты прокламацию-то не пори!.. Я собственными ушами слышал.
Ох-хо-хо-хо-о-о… Хо-хо-хо! Я через валежину сухую полетел… Хо-хо-о!..
Петр Тимофеевич сидел на избушке и, оправляя свой китель, озлобленно кричал:
- Шутки твои, брат, совсем не деликатны!
Моисей достал кисет и, подавляя смех, стал свертывать цигарку… Он отвернулся от почтмейстера и молча трясся от придушенного смеха… Почтмейстер же, сходя с избушки, тоном примирения, как бы для себя, сказал:
- Да здесь ее, малины-то, должно быть, нынче нет совсем.
А Моисей со смехом подхватил:
- Если бы была малина-то – черт бы его разве на пасеку понес. Ишь, выкатал траву-то как. Должно быть, не легко ему достался мед от. Ишь, вон и Пегуха бьется, должно, пчела же укусила.
- Пойдем, Моисей, на луг… Там, говорят, нынче хмелю много.
Почтмейстер говорил каким-то виноватым тоном и не глядел на Моисея.
- Пожалуй што, - подумав, ответил Моисей. – И лошадей там можно спутать, покормить. А то здесь овод и пчела. Бог с ней и малиной, - добавил он, протирая ладонью глаза, застланные слезами смеха.
Не торопясь и молча собрались и поехали обратно.
А когда выехали из ущелья Моисей скосился на почтмейстера, стегнул по лошадям и с хохотом сказал:
- С малинкой-то! Х-ха, ха-а…
- Пожалуйста, без аллегорий!
- Никаких легорий я не знаю, а только ты трус…
- Я – трус?! – вскричал, сердясь, почтмейстер.
Моисей захохотал в ответ и, выехав на гладкую дорогу, быстро погнал лошадей.
Они долго ничего не говорили.
село они приехали на закате, когда оранжевые блики от зари горели на воде и облаках. Сидевший на крыльце Поликарп, одетый в кумачовую рубаху громко их спросил, прищурено смеясь:
- Ну, как?.. Набрали много?
Моисей в ответ визгливо засмеялся, а Петр Тимофеевич солидно и спокойно прокричал:
- Плохая нам карьера вышла: малину-то всю ржа побила… Ты, правду говорил…
Когда же ехали по улице, Петр Тимофеевич заметил, что о. Иван через открытое окно навстречу им ласково улыбается…
- Погоняй, Моисей! – нетерпеливо зашептал почтмейстер. – А то о. Иван еще у нас малину просить будет…
И когда Моисей разогнал сопревших кобыл в карьер, Петр Тимофеевич весело раскланялся с о. Иваном и поощрил хохочущего Моисея.
- Вот это активно!.. Погоняй… Дери шибчей!..
