П
лацкартный поезд из Москвы через Урал переметнулся ночью, и, когда он мчался в более красивых и причудливых местах, все пассажиры спали. Только двое -- девушка и полуседой мужчина -- стояли на площадке заднего вагона и молча глядели в полуоткрытую дверь назад, на быстро убегавшие прочь леса, на темные силуэты гор и на извивавшиеся стальные змеи рельс.Они были незнакомы, но ехали в одном купе третьего класса и знали друг о друге только то, что она консерваторка, едет на праздники в Иркутскую губернию, а у него приятный голос, простые серые глаза и седые усы и голова.
Она глядела из вагона, изредка вскидывала на соседа светло-серые глаза, и на розовой щеке ее появлялась ямочка. Когда вагон на крутых поворотах бросало в стороны, она весело смеялась, пряча лицо в муфту, и на низких нотах своего контральто вскрикивала:
-- У-ух, здорово!
С боков, возле пути, рядом с поездом бежали бело-розовые пятна света, брошенного окнами вагонов.
Во тьме гор стоял гулкий рокот-разговор колес со сталью и неотступно гнался вслед за поездом.
Серый человек стоял возле девушки и так же, как она, без причины улыбался тихой, почти грустной улыбкой.
Ему приятно было видеть ее свежее славянское лицо, с выбившимися прядями льняных волос, с ясными и чистыми глазами. Он знал, что весело ей "так себе"... Быть может оттого, что везет в родную глушь много новых впечатлений из Москвы, что молода, что никому еще не отдала свободу сердца, которое открыто широко и жадно навстречу всякому шороху неведомой, непостижимой жизни. И в глубине души его, не однажды заблуждавшейся и оскорбленной, впервые шевельнулась зависть: его спутница была так молода, так жизнерадостна, что казалась мудрой и без знаний, без борьбы, без умных и тягостных недоумений перед лицом суровой правды жизни.
Впрочем, может быть, он ей завидовал и потому, что она свободна, и Сибирь -- ей родина, а для него она -- чужой, пустынный остров, на котором он одиноко и бесцельно будет жить, седеть и еще больше тосковать о несбывшихся, но радужных и светлых образах свободы, о лучшей и свободной жизни на земле. И, как бы в утверждение его мысли, на площадку из вагона вышел рослый и усатый человек в шинели. Звякнув шпорами и саблею, он пристально взглянул на обоих, зевнул и, отвернувшись, стал проскребать рукою иней на стекле дверей.
Девушка взглянула на усатого, и ямочки исчезли с ее щек. Она с минуту постояла и ушла в вагон.
Усатый повернулся к серому человеку и дружелюбно посоветовал:
-- Шли бы спать, уж скоро утро...
-- Да вы, пожалуйста, не беспокойтесь! -- ответил тот, и в голосе его послышался упрек за недоверие. -- Мне просто хочется побыть на воздухе. В вагоне очень душно...
-- Да ничего... Я из-за вас же... Еще простудитесь опять.
-- Нет, нет! Идите, спите сами-то.
Усач ушел. По лицу серого человека пробежала горькая улыбка.
-- "Куда бы я тут побежал? Да и убежишь ли от России? Куда бы ни забросила судьба, -- она всегда, везде тебя настигнет..."
Он долго еще стоял один на площадке и задумчиво смотрел назад, на черный и крутой барьер из гор, отгородивший его теперь от родины и от кипучего любимого труда.
Его обнял и сжал в своих когтях мороз. Тьма медленно рассеивалась, и впереди вырисовывалась белая, широко раскинувшаяся равнина, по которой в неведомую даль, будто в глубь безжизненной пустыни, безвозвратно уносился поезд. И серый человек представлял, как паровоз, отпыхивая и раскинув над собою серый
флаг из дыма, смотрит в эту мертвую пустыню желтыми глазами... И кажется изгнаннику, что не вагоны мчит железный конь, а цепь больших гробов, в которых мчатся мертвые в холодный мертвый край.Он выглянул из дверей и увидел изогнувшуюся змею поезда с длинным рядом заиндевевших окон, которые бесстрастно, точно бельма, смотрели навстречу чуть-чуть розовевшему утру и тупо, равнодушно уносились дальше в белые холодные равнины...
К
огда серый человек вошел в вагон, его соседка по купе спала. Он осторожно лег на свою лавочку и, упершись локтем на подушку, а головою на ладонь, стал пристально глядеть в ее лицо. Бледно-матовое от бессонно проведенной ночи, оно трогало и вызывало чувство, похожее на ласковую жалость. Ему казалось, что она видит какой-то детский сон; может быть студента Васю, который едет с ними же и теперь посапывает на верхней лавочке, запрокинув курчавую голову назад... Может быть, во сне слушает концерт очаровавшего ее молодого композитора, о котором так много говорит и Вася, а может быть, заботливо примиряет Васю с краснощеким Митей, юристом, готовящимся в адвокаты и потому то и дело упражняющимся в прениях.Митя спит в соседнем купе, рядом с суровым скептиком Козловым, перед которым девушка робеет и пугливо расширяет глаза, когда он говорит своим скучным семинарским басом.
Серый человек глядел на девушку и думал о том, что как-то не пришлось, не удалось во время встретить вот такую же, которая бы приковала к себе внимание и заставила бы глубже, озабоченнее подумать...
-- О чем?.. -- как бы ловя себя на чем-то необычном, встрепенулся он и мысленно засмеялся над собою, -- Ведь не любил, никогда не увлекался, не мечтал, не пел романсов, все было некогда, все поджидал досуга и лучших дней... А вот уже седой и едет в ссылку, в глушь Сибири, где, может быть, уже никогда не встретит никого по сердцу...
Он почувствовал острое желание склониться к девушке, тихо разбудить ее и рассказать о многом, рассказать с сердечной задушевностью, в которой бы она почуяла его тоску о том, что не удавалось, было некогда ему любить, не считал он себя вправе тратить время на личные дела, а вот теперь уж поздно... неужели поздно? Об этом больше всего хотел бы он ее спросить, хотел бы уверить ее, что в сердце и душе его так много любви и нежной неизрасходованной чистоты... Что ей, неведомой и незнакомой, он первой говорит об этом, но не потому, что полюбил ее, случайную и кратковременную спутницу, а потому, что больше не хотелось никому об этом говорить, а ей вот захотелось...
Вдруг девушка открыла глаза, и ее недоуменно-строгий взгляд встретился с его ласковым взглядом, увлажненным слезою...
-- Что? -- спросила она, быстро оправляя платье и прическу.
-- Разве я что-нибудь сказал? -- сконфуженно переспросил он.
Она большими глазами смотрела на него, и должно быть, что-то поняла, подумала и спросила:
-- Вы не художник?
Он грустно, с сожалением, проговорил:
-- Нет, не художник...
-- И не писатель?
-- И не писатель... Хотя... Да нет, не писатель, конечно...
Он сдвинул брови и стал сосредоточенно-суровым, почти холодным.
Но девушка продолжала допрашивать.
-- Ведь вы не сибиряк, нет?
-- Нет, не сибиряк...
-- А вы... по своей воле едете в Сибирь?.. Или этот жандарм...
-- Да, по своей! -- поспешно и коротко сказал он стараясь тоном своим показать, что не намерен вступать в подробные объяснения о себе.
Девушка молча и испытующе смотрела на него...
Он сделал вид, что хочет уснуть, отвернулся и закрыл глаза.
К
полудню, морозному и яркому, в вагоне наросла житейская возня, ходили, ели, рассказывали, смеялись, спорили.И даже самые колеса вагона стучали, как будто громче и отчетливей. Белая равнина неслась назад, мелькая телеграфными столбами, а сквозь промерзшие окна целился белый, яркий свет и делал лица пассажиров, возбужденными, почти веселыми.
В купе, где ехал серый человек, тесной кучкою сидели все три студента, тучный немец-пивовар, простая женщина в косынке, вояжер в изысканном костюме и простой мужик -- ходок-переселенец. Девушка и серый человек сидели друг против друга у самого окна, опершись с двух сторон на столик. Жандарм в одном жилете сидел через купе и аппетитно ел жареную курицу. Он изредка прислушивался к разговору, но, казалось, курица занимала его больше.
Студент Козлов с горящими глазами, потрясая пышной гривой и руками, тяжелым басом рассказывал:
-- Отвратительная была личность этот наш латинист. Наши семинары звали его "Точеный"... У него голова была круглая и без единого волосочка... Сам косой, подслеповатый, бритый; как войдет, бывало, сядет на кафедру и пойдет шипеть:
-- "А, ну, расскажите... тишь-тишь-тишь!.. -- что значит... -- тишь-тишь-тишь..."
И раз началось это гугнение и "тишь-тишь-тишь", мы уже считали своей нравственной обязанностью шуметь, кто во что горазд. А "Точеный" тогда входил в раж, и начиналась учеба при невообразимом шуме... А однажды перед Пасхой мы отрядили к нему депутацию с подношением... Взяли в церковной ограде с одной могилы старый венок из жестяных лавров и торжественно поднесли ему... Сначала он не разглядел, растрогался, а потом как закричит!.. Все депутаты по восемь часов в карцере отбухали... За поведение...
Странно, что не исключили! -- изумился юрист Митя.
-- Это была правда? -- спросила девушка. Она взглянула на седого человека, и на вспыхнувших щеках ее появились ямочки.
-- А то был еще такой случай, -- гудел Козлов. -- Кто-то из ребят забрался в подвал к эконому и припер в общежитие ящик церковного вина... То-то было потехи!.. Перепились и давай гонять экономову дочку... Была у него такая, лет тридцати, толстая и тупоумная такая... Загнали ее на чердак...
-- Да будет вам! -- вдруг перебил рассказчика седой пассажир. -- Неужели вспоминать все это доставляет вам удовольствие?
Он весь вспыхнул, и в глазах его сверкнули огоньки. Он скользнул ими по лицу девушки и увидел, что она потупилась и сдвинула каштановые брови.
-- Странно! -- возразил обиженный Козлов. -- Кто мне запретит рассказывать?.. Рассказываю, что как могу и что знаю...
-- Вы меня извините! -- мягко заговорил серый человек, Но мне было очень тяжело вас слушать... Может быть, я устарел, но все-таки мне бы хотелось знать, неужели ничего более светлого не было в вашей жизни, что вы остановились на таких рассказах?..
Козлов вызывающе расхохотался и протянул:
-- Ну-у, знаете ли, слишком вы сантиментальны!.. А с нами жизнь не церемонится.
Серый человек изумленно посмотрел на презрительно улыбавшееся лицо Козлова, на уничтожающий жест его руки и смутился.
-- Я думаю, все-таки, -- сказал он, наконец, -Что вот товарищи ваши, -- он указал на Митю и Васю, -- Не согласны с вами... По моему, у молодого, полного сил и жажды знания человека не может быть такого неестественного отношения к жизни!.
.-- Какого неестественного?.. В чем дело?.. -- уже более сердито потребовал Козлов.
Серый человек вдруг сурово взглянул на него и твердо, наставительно сказал:
-- Прежде всего -- будем говорить спокойнее!.. Высмеивать учителя, какой бы ни был он, напиваться краденым вином и гоняться за больной женщиной -- для юноши -- это неестественно... Даже больше -- это ужасно!..
-- Значит, нас ничему лучшему не умели научить! -- отсек Козлов.
-- Ну, а сами-то вы разве не видали света Божьего?.. Не видели вы красок, цветов, не слыхали звуков музыки, песен? Не читали книг хороших, которые бы заронили в вас искру каких-нибудь исканий?..
-- Да что это, экзамен какой-то? -- спросил Козлов.
-- Еще раз извините, пожалуйста! -- тихо сказал серый человек и подавил в себе желание говорить.
Но девушка ласково взглянула на него и горячо попросила:
-- Нет, вы пожалуйста, говорите! Не для него, так для нас говорите...
-- Пожалуйста, мы просим! -- сказал Вася.
И серый человек вдруг загорелся горячо и ярко, и тихо, но отчетливо и проникновенно звучали его слова, обращенные к враждебно и будто нехотя слушающему его Козлову.
-- Всему тому, что говорили вы, -- я не верю!.. Этого не было и не могло быть, или это было не так... Вы наклеветали на себя... Не может юноша, у которого все впереди, на которого надеется все отживающее, старое -- не может быть таким!.. Он должен верить?..
-- Что значит "верить"? В Бога верить? -- перебил Козлов скептически.
-- Непременно верить во что-нибудь хорошее, во что-нибудь творящее, а не разрушающее!.. Непременно, непременно!.. И я, ваш незнакомец, говорю вам это потому, что мне братски жаль вас!.. С опустошенной душою жить ужасно, и для того, чтобы вам же было лучше, вы должны как можно скорее осмотреться вокруг себя и разглядеть, что не все достойно вашего презрения. Уверяю вас!.. И не надо так, не надо!..
Лицо его становилось все более грустным, жесты рук приобретали мягкость и вместе с тем уверенность, голос его проникал в самые сердца слушателей, кидая в них мольбу, смягченную страданием и любовью...
П
риближалась станция, на которой для водворения в место ссылки должен был высадиться серый человек.Был поздний вечер. Поезд грохотал во тьме равнин, и снова гнались за ним оранжевые пятна света, брошенные окнами вагонов.
Кроме серого человека на площадке было четверо: все три студента и девушка. Каждый из них держал по узелку или чемодану, чтобы во время короткой остановки помочь изгнаннику скорее высадиться из вагона. Никто из них не знал, кто этот серый человек, и зачем он высаживается именно на этой никому неведомой маленькой станции, но все четверо почувствовали к нему какую-то привязанность и не умели как-нибудь сказать ему об этом. Но в том, что каждый терпеливо держит его вещи, он видел их расположение, и странное волнение теснилось в нем.
Он знал, что никогда больше не встретится с ними, навсегда разбросает их судьба в разные концы света, и даже имен друг друга они не будут знать, но в том, что вот стоят они с его вещами и молчат, не зная, что сказать ему на прощанье, он видел близость их, почти родство. Они ему стали дороги, понятны, и он их любит глубоко и, верно, навсегда. Он изредка поглядывал в встревоженное, растерянно смеющееся лицо девушки, порывался что-то ей сказать и видел, что и она готова о чем-то с ним заговорить, но или стесняется, или не умеет... И только светлые искорки в глазах ее горят какой-то робкой теплотой и будто сожалением...
-- Очень жаль, что расстаемся... -- вдруг пробасил Козлов, сурово поглядев на серого человека. -- Поговорили бы, поспорили еще... От вас прет чем-то этаким...
-- Шестидесятыми годами? -- робко подсказал Вася.
-- Уж отжили они, а все же... -- продолжал Козлов.
Девушка улыбнулась и подхватила:
-- Хорошо бы встретиться когда-нибудь еще!.. В Москве бы?!.
Серый человек грустно улыбнулся ей, в душу его покатилась льдинка.
-- Как знать? Быть может, и увидимся... -- сказал он тихо и вздрогнул.
Поезд, как бы споткнувшись, стал останавливаться, а на площадку во всей форме, строгий и деловой, вышел жандарм и сурово обратился к серому человеку:
-- Теперь, пожалуйста от меня не отходите!..
Молодые люди переглянулись и многозначительно притихли...
С минуту молча постояли на платформе маленькой и грязной станции, и все наперебой пожали незнакомцу руку.
Раздался третий звонок. Студенты впрыгнули в вагон, а девушка отстала и, пожимая руку серого человека, опять хотела что-то сказать ему или спросить, но только улыбнулась, ласково взглянула и скользнула на площадку вагона...
И уже когда поезд тронулся, она высунулась из дверей и закричала:
-- Всего вам доброго! Мы вам напишем... И вы нам тоже, да?..
Но когда быстрее замелькали и исчезли в темноте вагоны, девушка вспомнила, что не спросила его имени.
Незнакомец грустно улыбнулся вслед исчезнувшему поезду и понес свои вещи следом за жандармом.