Г.Д.Гребенщиков
Снег выпал пышный, белый, мягкий. Горные тропы как белые паутинки растянулись в темных густых лесах, а сами горы стали пестрыми, как будто надели на себя кольчуги, сплетенные из белых серебряных и черных железных цепей.
Воздух чист, смолист, но по ущельям кое-где еще синеют облачка дыма, - накурили земляные городки, всюду рассыпанные в косогорах.
Солнце взошло давно, но где-то все еще не может взлезть на вершину, и потому в ущельях тенисто и холодно.
Лошади скользят сносившимися подковами по стылой дорожке, кое-где жадно схватывают мимоходом ветку дерева и косятся на бурную еще не застывшую речку, бегущую внизу под крутым обрывом.
Речка во многих местах загромождена кусками льда, каменьями, свалившимися деревьями и все время рычит, преодолевая неизбежные препятствия.
Местами через нее живописно перекинуты новые мостики, местами откуда-нибудь с гор падает певучий ручей, и чем выше по ущелью, тем круче русло, тем звонче песня чистой горной воды.
Вот хорошо оборудованный грандиозный шлюз, а внизу под ним нагромождены горы готового леса, уже старого, с синими клеймами на комлях. Так этот лес и остался, должно быть с весны 1914 года. Австрийцы и венгерцы не успели его сплавить. Говорят, в этих местах были каторжные работы, и десятки тысяч преступников сплавляли лес, которого здесь несметное, неисчислимое количество. Недаром и слывет за этими горами название:
Лесистые Карпаты.
Тропа опять взбирается на косогор и, устланная обрубками бревен, вьется по откосу над выпущенным прудом выше шлюза. По ту сторону его, в полугоре, как ласточкины гнезда - землянки. Покуривая дымками, они подслеповато смотрят крошечными дверцами, похожими на черные раскрытые рты голодных птенцов.
Мы едем дальше и поднимаемся все выше, выше. Вот шум речушки стал глуше, спустился в глубину лесной трущобы, а тропа начала лавировать по диким дебрям, через буреломины и сгнившие, никогда не рубленные здесь леса. Местами мы делаем крутые петли, но все-таки подъем настолько крут, что лошади то и дело останавливаются и дергаются всем крупом от одышки.
Уже кое-где через сетку леса белеют плешивые вершины, и все шире развертывается небо, все светлее делается кругозор... Но вот опять - сумрачная аллея, устланная бревнами, а вот скала, высокая, отвесная. Опоясывая ее, бревенчатый карниз дороги висит над пропастью... Пошли альпийские болота, но предел леса еще не начался, и мы все еще не видим всей панорамы бело-синих пегих гор... Только делается необычайно больно глазам, - так много здесь света и воздушного простора. Еще виляем по мелкому лесочку, объезжаем ряд разбитых снарядами деревьев, и воронки, прыгаем через чистый ручеек, заворачиваем за небольшой холмик, покрытый лесом, и в седловине видим, наконец, беспорядочно построенный, хорошо укрытый за лесом, серый, полуземляной, полубревенчатый, совершенно новый, в неотесанной коре, под зелеными из хвойных веток крышами, бивак...
Командир полка с группой офицеров помещаются в крохотном, в одну комнатку, но старом и сухом охотничьем домике. Как бы почуяв, что мы приехали на место, гусь, которого вез в мешке мой вестовой, вдруг звонко и протяжно крикнул:
- Га-а-га-га!
Крик гуся произвел веселый переполох в штабе. Выбежали денщики, солдаты, а потом и офицеры, и мы торжественно освободили из мешка живой гостинец.
Это внесло много смеха, оживления, и около гуся собралось почти все население “Горного орлиного гнезда”. В самом деле, было странно в этой обстановке, видеть живого, крикливого гуся, совершившего верхом на лошади свое восшествие...
- Не-ет, господа хорошие, я вам его жарить не позволю... - любовно обнимая гуся, говорил полковник, - пусть живет до Рождества, а там посмотрим...
- Но он кричать будет, господин полковник! - возражал начальник пулеметной команды, черный поручик со скобелевской бородой. - Немцы услышат...
- И пусть кричит на страх врагам... Пусть думают, что мы тут птицеводством занимаемся...
Словом, гусь внес много разнообразия, и за обедом наскучавшиеся в будничной жизни офицеры много шутили, рассказывали смешное, громко хохотали, а потом, полковник вдруг заторопился:
- Ну, если хотите, господа, осматривать позиции, так поспешайте, иначе будет поздно. Солнце скоро на закат пойдет. Да уж, пожалуйста, по одному там, на вершине-то, а то еще запустит по вас, если пойдете кучей...
Мы друг за другом потянулись по тропинке, но не на гору, а вокруг нее. Скоро лес остался позади, внизу, а мы пошли опушкой мелкого карликового ельника. Прошли версты полторы и, посовещавшись, надо ли разделяться, решили: не стоит. Все боевые офицеры - люди флегматически спокойные, а нам было совестно выказывать свою боязнь. Пошли кучей на горку, на виду у неприятеля, окопы которого черною полосой извивались напротив, через ущелье.
Шли, и в самом деле, ни секунды не опасались. Не было ни беспокойства, ни даже мысли о том, что будут именно по нам стрелять. Да и на фронте как нарочно стояла удивительная тишина. Я оглянулся. На меня глядели огромные плешины гор; значит, я смотрел прямо на север, так как только южные склоны всегда безлесны. Влево, на западе, бурными волнами уходили за горизонт пестрые синеватые горы, вправо, далеко на восток, возвышалась двурогая, лиловая историческая высота, много раз политая русской, немецкой и австрийской кровью. За спиной, на юго-западе, совсем близко друг от друга, стояли две враждебные стены. Здесь - наши, а там - совсем другая жизнь, другой язык, другое все, - чужое, жуткое...
- Они вон тоже расхаживают... Поглядите-ка!..
Я наклонился к Цейсу и вижу совсем близко огромную фигуру немца, только что окончившего на белом фоне снежного поля свою “большую нужду”... Он оправился и пошел ленивым шагом вдоль окопа...
Я повел трубой вдоль линии окопов и в других местах опять увидел те же фигуры, расхаживающие лениво и устало, и видно было, что они как будто закоченели, иззябли, изголодались и, решались выходить из окопа, как бы махнув рукой на все.
- Творись-де что угодно... Все равно уж...
- Вы видите, - говорил мне пулеметный поручик, - здесь все окопы спрятаны в ползучем ельнике, а там идут по чистине... Там, где по чистине, - он гуляет, и мы по чистине ходим без опаски... А вот, где этот ельник, - тут чертовщина. Как ни берегись, как ни ищи, - непременно подползет проклятый с ручными бомбами... Его там ни винтовкой, ни штыком, ни пулеметом не достанешь, не нащупаешь...
Я вглядываюсь через трубу на зеленые рубцы мелкого ельника, которым как мохнатою шапкой накрыт весь лоб вражеской горы, и немножко ниже вижу другую темную линию окопов, - уже наших.
- Какое там расстояние? - спрашиваю у поручика.
- Шагов полсотни. Вот потому-то нам и трудно там, где он - на горе, а мы - под горою.
Теперь я как на карте вижу, что линия наших окопов, круто искривившись, образовала острый нос, которым вклюнулась в неприятельское расположение и настойчиво, упорно подползает вверх, теряясь в ельнике.
- Тут солдаты часто переругиваются с немцами, - говорит поручик, - выманивают друг друга из окопов.
Немец кричит:
- Рус! На вино!..
А наши отвечают:
- Иди сюда; хлебца подам!.. Хлебца!
- А бывает, что и сходятся?
- Бывает. За это в одном корпусе несколько человек под суд пошли. Хотите вниз, поближе?
- Хочу.
- Идемте...
Мы идем по ельнику, местами ныряем в ходы сообщения и спускаемся к идеально замаскированным окопам. У блиндажа сидит ефрейтор и зорко всматривается в неприятельскую сторону. Рядом у бойницы стоят солдаты, совсем по-домашнему беспечные, с заломленными шапками. Что-то говорят между собою и покуривают. При виде нас быстро прячут папироски в рукава.
Поодаль вдруг защелкал, как будто затявкал стылым голосом пулемет.
- Кого это черт угораздил? - сердито закричал поручик. - Беги, узнай и доложи!.. Самовольничают, дьяволы!..
Пока бегал ефрейтор, мы сидели в земляной конурке на зеленых ветках и первое время как будто не могли найти подходящих слов для разговора.
Стояла тишина, только где-то очень далеко изредка ухали горы. Ярко светил белый день. С краев окопа изредка срывались капельки воды, осыпалась глина, и сильно пахло торфом.
- А отсюда, сколько будет до неприятеля?
Поручик, куря папиросу, прищурился, взглянул из-за бруствера и сказал:
- Отсюда - далеко. Шагов шестьсот...
Прибежал запыхавшийся ефрейтор.
- Там в третьем взводе... - начал, было, он и, явно заступаясь за провинившегося пулеметчика, повысил голос. - Да уж больно “он” нахально, ваше благородие!.. По трое и по четверо расхаживают... Ну, его и посолили...
- Посолили, дурачье!.. А если пулемет по пустякам обнаружат?..
В это время с немецкой стороны послышался пулеметный треск.
- Рассерчал... Должно угодил в кого-нибудь... - с охотничьей улыбкой заметил ефрейтор.
Земля под нами дрогнула, вокруг по горам покатилось рассыпчатое эхо.
- Заметил, сволочь! - взяв бинокль, сказал поручик.
Но снаряд упал далеко в стороне, и мы хорошо видели поднявшиеся из-под горы высокий черный столб похожий на обгоревший кипарис...
- Совра-ал! - удовлетворенно протянул поручик и дружески прибавил:
- А ну-ка, господа, ползи домой...
Однако мы не поползли, а переждали, пока опять на всем фронте не водворилась тишина.