а острове, который каждая нация называет по-своему, лежит крепкий, стройный городок. Похоже, будто кто-то сильный взял кусок большого европейского города и осторожно положил его на каменный откос острова. Великолепные дома, асфальтовые улицы, многоязычная и пестрая нарядная толпа - все это так далеко от того, что видел я на противоположном конце острова, где рядом с унылым лагерем для русских беженцев, ютящихся в полинявших палатках, многозначительно белеет целый лес крестов с русскими именами.
Там голые камни и тоска, здесь шумный праздник и сплошные рестораны, блестящие экипажи, крикливые автомобили, а по воде, у берега, бесчисленные стаи быстроходных лодок и моторов.
Как легкую песчинку по руслу многоводной речки меня увлекает людской поток. Крики, шумы и гам, чужой язык, чужие лица и глаза, беспечные улыбки, опрятный вид панелей, соблазнительная роскошь магазинов - все это в душе моей лишь углубляет безотчетную обиду и подчеркивает нашу всероссийскую, всеобщую нищету и грязь, приниженность и скорбь, разлитую по всему миру, который поглотил и рассосал теперь миллионы русской бури.
И вот на узком перекрестке улицы, где толпа сгустилась и замедлила движение, я вдруг слышу детский окрик на родном мне русском языке:
- Давайте - сапоги почищу!
И приказывающий стук сапожной щетки об ящик подчиняет меня.
Я гляжу под ноги и вижу поднятое вверх задорно улыбающиеся личико с нежной белизною кожи, на которой так заметна уличная пыль.
- Ты русский?
- Ну, конечно! - весело ответил он, умело и бесцеремонно овладевая моей правой ногой.
- Откуда ты?
- Из Ярославля...
- А где твои родители?
Вместе со щеткою в руке он махнул в неизвестном направлении, и гам прохожих заглушил его ответ.
Я низко наклонился к нему. Из-под воротника рубашки выглядывала нетронутая солнцем частица его трогательно-бледной шейки. Это почему-то мне напомнило о моем сыне, когда ему было восемь лет. Теперь ему тринадцать и все эти пять лет я его не видел. Одна острей другой тревоги ворвались мне в душу: родина так далека, так далека и безвестна жизнь в ней... Где он?.. Жив ли?..
Я снова стал расспрашивать мальчика. Он отвечал отрывисто и нехотя, и все же я узнал, что он сын директора государственного банка, что мать его лежит в параличе - у нее убили двух старших сыновей. Отец остался заложником в Москве - что с ним сталось - неизвестно. Теперь англичане "сняли русских" беженцев с пайка и все они остались без куска хлеба и должны работать...
- Теперь все должны работать! - гордо заключил мальчик и весь ушел в старательную чистку моих сапог.
- Но ты грамотный? - спросил я снова.
- Конечно, грамотный. Но теперь учиться некогда, да и книжек для ученья нет здесь.
- Ну, а ты хотел бы где-нибудь учиться?
Мальчик посмотрел на меня с тою иронической улыбкой, которая изобличала в нем презрение к моему нелепому вопросу. Он не ответил и потупил глаза к моим сапогам.
Я видел теперь только его тонкие брови и длинные, как у девушки, ресницы, часто заморгавшие, видел вдруг появившееся розовое пятнышко на бледной щеке и не решился больше спрашивать его.
И когда снова меня подхватила и унесла толпа, я все оглядывался назад, останавливался и порывался вернуться к оставленному на панели мальчику, будто это сын мой, которого вот-вот раздавит равнодушная, чужая, ничего непонимающая о России разноплеменная толпа.
