Ладушка

- Да еще есть дикошарые... Да еще хитровые...

- Каки-ие?

- Хитровские...

- Врешь ты. Все на свете перепутал... Это вовсе ругань, а не черти... Дворничиха наша так ругается, что правда.

- Е-есть... - кричал Ладушка, надув губенки. - А красненькие-то? С Вербы-то бабушка мне в прошлогоде принесла...

- Ги-и! - дразнила слезливость брата Зоя и наставляла ему из десяти пальцев нос. - Это вовсе бархатные были, а не настоящие. Нет чертей, и не было... И никогда не будет! - злорадно выкрикивала Зоя, прыгала на тонких, сухих ногах в рваных башмаках и смеялась над Ладушкой, обнажая длинные, выщербленные зубы и морща нездоровую желто-фиолетовую кожу на лице.

Ладушка не выдержал и даже не допил свое мутно-желтое, давно остывшее ячменное кофе.

- Ага! Есть черти?.. Ага! Кружку утопили в гадости, - ехидно говорила Зоя и грозила: - Вот бабушка придет - она тебе покажет чертей.

Ладушка притих и медленно сполз со своего не по росту высокого и узкого креслица и озабоченно подкрался к ведру. Щека его, и без того длинная, тоненькая и желто-бледная, вытянулась еще больше, а в синих глазках навернулись слезы. Невольно вспомнилось, что кружкой этой еще в "прошлогоде" пил теплое, вкусно пахнущее молоко, а теперь из-за Зойки кофе последнее пролил... Все же он попробовал быть мужчиной и сурово проворчал:

- Бабушка еще сказала: "Всю конину черти расхватали..." - и не то от того, что Зоя не верит в чертей, не то от того, что кружку утопил, не то потому, что о конине и о горячем супе вспомнил - задергал губенками, приставил кулачки к глазам и заскрипел, как старая дверь:

- Кра-асенькие-е е-есть...

Должно быть пожалела его Зоя, подошла, взяла за руку и сказала примиряюще:

- Ну, есть, есть... Я ведь это пошутила... - и она зашептала ему, как заговорщица: - Только ты не говори о них громко... Красные-то черти, знаешь, кто?..

На лице девочки изобразился зрелый ужас, тихий и тупой. Бескровные большие глазки озирались по сторонам, а слова замерли в полуоткрытом рту, и она, совсем чуть слышно, досказала:

- Знаешь, папу-то которые убили...

Ладушка влажными от слез глазами отыскал на стене небольшую с золотой каемкой раму, в которой сидел бравый и веселый человек с красивыми усами и крестами на груди, и спросил у Зои робко и печально:

- А маму?..

Зоя отвернулась от него и заговорила быстро-быстро, как бы желая поскорей проговорить и позабыть:

- А маму?.. А мамочку никто... Мамочка сама себя...

Девочка крутила головой с торчащими косичками, хотела чем-либо занять свои глаза и память, но не убереглась от памяти, не справилась с собою.

Охватила шейку брата, и они оба, враз заголосили громко, громко и надтреснуто...

Бабушка пришла лишь к полудню. В черном салопе, с сизыми прядями волос, выбивавшимися из-под старомодной шляпы, она устало и болезненно взглянула на внучат:

- Опять ревели...

А дети подбежали к ней, схватились за корзинку и, вырывая ее, не то спрашивали, не то стонали:

- Хлеб?!

- Горох!?

Бабушка выпустила из рук корзину и та, совсем легкая, пустая, упала на пол почти без звука.

Дети отвернулись от корзинки, друг от друга и от бабушки, и в неубранной холодной комнате наступила тишина. Только слышно было, как дрожали окна - это грузовик по улице промчался...

Бабушка исподлобья покосилась на внучат и тоже отвернулась: не могла она смотреть на эти бледные худые шейки, которые, казалось, едва-едва удерживали головы на костлявых туловищах и говорили бабушке о всем невероятно-жутком и жестоком, так страшно непохожем на все то, чем жили дети еще так сравнительно недавно.

Она машинально поправила седые виски, пожевала пересохшими лиловыми губами и опустила беспомощные руки вдоль туловища, чувствуя, что и саму ее оставляют силы. Она закрыла глаза и прислонилась к спинке стула.

- Бабушка... - вдруг слабо прозвучал возле нее голос внука. - Ведь, есть черти?.. Красненькие...

Бабушка подумала, что это ей приснилось. Смотрела в печальные, наивные глаза ребенка и не понимала, что он хочет? А он обидным тоном продолжал:

- Зоя говорит, что нет чертей...

Зоя встрепенулась и залепетала вызывающе и часто:

- А он в меня кружкой швырнул. А кружка-то в помойное ведро упала...

Бабушка смотрела на детей и удивлялась, как они еще могут говорить о чем-то постороннем, кроме того, что сделало их такими жалкими, больными и несчастными?

А дети с жаром и наперебой продолжали ссору из-за чертей и ангелов, а бабушка невольно улыбнулась самой простодушной улыбкой, когда поняла, что Ладушка взял чертей под свое покровительство и отрицания Зои принял за личное оскорбление.

И точно кто сильный поднял бабушку со стула и стряхнул с нее усталость и отчаянье. Она поправила еще раз волосы и шляпу и сказала внучатам, как всегда, заботливо и ласково:

- Ну, будет вам, детишки, спорить! Я пойду в столовку... Может мне костей дадут... И, чтобы уж совсем взбодрить детей и саму себя, прибавила просто и весело: - Тогда мы су-уп сварганим... Объедение!..

- И я с тобой пойду... - заныл вдруг Ладушка.

- И я!.. Я одна дома не останусь, - решительно сказала Зоя.

- Холодно, иззябните вы, - протянула бабушка, но дети уже торопливо одевались и бабушка им не противилась.

Она смотрела на истрепанное пальтецо Зои и на рваные ботинки Ладушки и снова вспоминала терзающее душу прошлое, совсем недавнее, когда все были в кучке в теплом уютном уголке и когда крошечный внучонок, окруженный слишком прихотливыми заботами, был любимцем и тираном всей семьи...

А теперь и имя-то его звучит некстати... Такое ласковое, нежное и уютное, как детская побаска.

Улица их встретила осенней хмурью, а слякоть быстро намочила платье. У Ладушки в калоше хлюпала вода, а Зоя вся позеленела, только кончик носа был чуть красным.

На скользкой мостовой изредка встречались им озабоченные пешеходы с пугливою тоскою в глазах и с какими-то свертками под мышками, точно все они что-то украли и ожидают, что их вот-вот поймают и тогда...

- "А что тогда? - мысленно спрашивала бабушка и быстро отвечала: - Тогда - все равно".

На углу, где нужно было поворачивать, извозчик бил лошадь. Ладушка остановился и широкими глазами смотрел на животное. Лошадь стояла, точно деревянная, не двигалась, и будто не слышала ударов на своей спине, костлявой, мокрой и изогнутой, как старый деревянный мост.

- Она мертвая? - спросил он у бабушки.

Но бабушка взяла его за ручку и быстро увела от жуткого зрелища в узенький кривой тупик, где уже пахло кислой переваренной капустой от столовки.

III

Ладушка встала в хвост очереди, за ним Зоя, а за нею бабушка.

И потекли минуты медленно, мучительно, обидно, так же, как обидно и мучительно шел снег, как обидно и мучительно зябло тело, коченели ноги, прятались в карманы руки и потихоньку вздрагивали у детей коленки.

Мимо в столовую и из столовой проходили молодые люди с лихо заломленными фуражками, из-под которых выбивались кудри и смотрели сытые, веселые, довольные собой глаза. Люди эти говорили громко, сочно сплевывали, широко и молодо шагали и насмешливо поглядывали на темную нить очереди и с торжеством роняли:

- Белая косточка!..

- Хвосты-то полиняли уже у них!..

- Босиком да в шляпках!..

Вместе с холодом, обидой и тоскою в сердце бабушки проникла боль, щемящая и ядовитая, как безнадежность. Она посмотрела на сгорбившихся детей, закрыла впалые глаза и устало прислонилась к стене. И опять все это казалось кошмарным сном и где-то робко шевелилась надежда, вот она открывает глаза и проснется и увидит снова все, что было так обыденно и натурально...

И бабушка открыла глаза от внезапного глухого шороха и рокота толпы, похожего на общий стон.

Вся цепь очереди распалась на мелкие, текучие живые звенья и бросилась к площадке лестницы, на которой стоял краснощекий парень в грязном фартуке, держа в руках огромный таз с дымящимися крупными костями, и смотрел на заметавшихся людей, как властелин, который может из всех казнить и миловать...

И как властелин, пьяный от величия и власти, он широко смеялся и кричал:

- Эк, загимизели!.. А еще господами были... Эй, вы-ы! Шкилеты!.. - и, сморщив безбровое, курносое лицо, вдруг исступленно закричал: - Сичажже станьте вочередь!

И нехотя, но покорно и поспешно, толпа снова обвила густою бахромой подножье стены, но вскоре снова зарычала и разорвалась и в беспорядке заметалась у крыльца, протягивая руки и смотря на крыльцо жадно, умоляюще и скорбно.

Среди толпы, точь-в-точь как люди, метались и повизгивали несколько собак, худых лохматых и грязных. Бог весть откуда и когда явившихся на сладкий, дразнящий запах горячих хрящей.

Когда же люди и собаки штурмом, сбивая друг друга, полезли на крыльцо, парень поднял таз выше головы и заревел визгливо и хрипло:

- А ежели вы не умеете очередь держать, дак на те, как собаки! - и стал бросать в толпу костями, как будто отбиваясь от жестоких врагов каменьями.

И вот, охваченные общей жадностью, бабушка и Зоя и Ладушка бросились в разные стороны, ловили и не могли поймать... Люди вырывали кости друг у друга и у собак, а собаки взвизгивали и рычали, и хватали за руки людей... И жуткий рев и плачь и злобный скрежет стоял внизу во дворе, похожем на общую могилу в то время, как на площадку выбежали еще несколько парней, сытых и веселых, потешавшихся громко над забавой Царя Голода.

- Вот дак камедь!.. Прямо распотеха - море смеха!..

А бабушка металась в толпе вслед за ладушкой и кричала:

- Ладушка!.. Ладушка!.. Брось! Искусают!..

Но Ладушка цепко держался одной ручонкою за кость, а другою - бил по морде зубастую худую и огромную собаку, а когда бабушка подбежала к нему, он запнулся и упал. Собака гавкнула, вырвала кость и тут же легла на землю, крепко держа передними лапами добычу и угрожающе, и страшно ощерив пасть на наступавшего противника.

Бабушка схватила Ладушку за руку и отдернула его новой схватки с разъяренным зверем. Потом взяла его на руки и темно-синими губами еле-еле выдавливала из себя:

- Родимый... Детка моя... Ладушка!..

Но страшно, одичало закричал рассвирепевший Ладушка и окровавленными маленькими кулачками исступленно бил старуху, теребил ее за выбившиеся седые пряди...

А она металась с ним в толпе, искала внучку широко открытыми, но глубоко запавшими, мутно-желтыми, невидящими, как у мертвеца, глазами...