Г. Д. Гребенщиков
Перед нами новая объемистая книга в 360 страниц, на дорогой пергаментной, что ли, бумаге, с необычайным названием и необычайного автора: Ф. И. Шаляпин “Маска и Душа. Мои сорок лет на театрах”. Изд-во “Современные записки”, Париж, 1932 год.
Года четыре назад в дешевом советском издании мы читали и первую книгу Шаляпина “Страницы из моей жизни”, о которой немало было разговоров, главным образом, среди читателей.
Берусь за перо по поводу новой книги, ни как писатель и, тем более, ни как критик, а как самый рядовой читатель, вполне отдавая себе отчет в том, о ком и о чем приходится на этот раз писать. Даже самый маститый критик может попасть в самое смешное положение, когда начнет хвалить Шаляпина... Чего уж легче - хвалить восхваленного.
Впрочем, признаюсь, что как читатель я уже подкуплен тем, что являюсь давним почитателем Шаляпина. Как певец и как великий артист он давно меня купил неистребимыми сокровищами своего мастерства. Но как писатель - он для меня, читателя, еще новичок... Так сказать, - начинающий... Это - первая оговорка.
Вторая оговорка: в своем архиве я имею несколько толстых папок с надписями: (по алфавиту) Бальмонт, Бунин, Коненков, Мережковский, Сикорский, Рерих, Шаляпин и другие. Тут у меня, затеявшего писать большие вещи, целая трагедия. Жизнь сочиняет и, просто скажем, создает людей и вещи лучше всяких писателей и художников, но у писателей и у художников еще имеются свои идеи. И этими идеями они иногда прибавляют живых людей, искажают их живые облики и заставляют ходить в романах под писательскую дудочку. Но иногда размеры фигуры так громоздки, что не вмещаются в те или иные рамки, а материал о них растет, а живые герои идут своей большой, красивой и правдивой дорогой... И тогда что же?.. Если писатель добросовестный, то в свой роман таких героев, даже под вымышленными именами, вводить не станет, хотя с их образами сжился, полюбил их, нашел им место в своем сердце... Тогда приходится о каждом писать отдельную книгу или хотя бы основательную статью, чтобы свои чувства, свои мысли все-таки излить и выразить.
Большая радость для романиста наблюдать подлинную жизнь, подлинных людей, героев и творцов и в особенности - велика его радость, что он живет в одну и ту же эпоху с большими современниками и, стало быть, имеет случай, так или иначе, рассказать кому-то о своих живых, невыдуманных, настоящих героях.
О каждом из таких героев рано или поздно хотелось бы написать отдельные книги и рассказать, кто из них и почему был дорог сердцу, от кого и чему научился, от кого какую радость должен разделить с грядущими поколениями.
Таковым было решение напечатать сборник о Шаляпине. Уже собирались о нем статьи его великих современников. До сих пор я храню трогательную статью о Шаляпине И.Е. Репина, написанную им незадолго до кончины, уже дрожащею рукою - но от начала до конца - собственноручно. Однако, самый большой друг Шаляпина, М. Горький, испортил нам все дело. Как один из самых близких к Федору Ивановичу людей он должен был, конечно, дать тоже статью. Никогда я не ожидал более странных мотивов, как те, что привел Горький, не только отказываясь дать статью, но и разбивая самую идею коллективного труда о Шаляпине.
Около имени Шаляпина хотелось собрать, вызванные его жизнью и искусством, статьи и суждения самых разнообразных представителей культуры, и не только русской. Ибо Шаляпин, как артист в моем представлении, не только человек, не только современник, но целое великое явление на нашей планете. И целая эпоха в истории Русской Культуры. Мы не можем ни на минуту забывать, что он подлинный сын Русской Земли, Русского Народа.
Ну, вот, эта моя слабость к Шаляпину, эта подкупность моя, должна быть учтена в моем читательском суждении о нем, как о писателе. И все-таки эта моя статья о нем, будет лишь главой из целой о нем книги. Значит она не является плодом случайного настроения, но продуктом возможного серьезного анализа, за который с удовольствием готов ответить перед кем угодно.
Отвечая на свои внутренние требования к Шаляпину, должен сказать, что заглавие книги: “Маска и Душа” - неудачное и даже пожалуй ненужное. Это не совсем просто, немножко театрально, а главное не покрывает всего содержания, ибо содержание огромно, грандиозно, оно все в одном слове: Шаляпин. Может быть, это нужно было для проведения книги в широкие массы. Но ведь на концерт Шаляпина эти массы идут, даже не спрашивая, что он будет петь. Настоящим заглавием книги, думается, был бы ее подзаголовок: Мои сорок лет на театрах. В этой, чисто Шаляпинской грациозной неуклюжести: Мои сорок лет (не он, а 40 лет) на театрах (не в театрах, а на театрах) - это такое большое, такое милое, такое Шаляпинское. Никому бы этого не простили, а у него это - почти классически и для всех обязательно.
Вот теперь мы, все знающие его лично, вспомним Шаляпина в жизни. 40 лет на театрах, и ни одного ложного, театрального жеста ни на сцене, ни в жизни. Шаляпинский жест так естествен, так гармоничен со всем его телом, со всякими словами и мыслями. Всякий актер поневоле должен привыкнуть к какой-то нарочитости, к какой-то возвышенности слов и чувств, но проследим, как Шаляпин даже напускает иногда на себя театральность: это - милая шутка, это - красота. Посмотрите, как мягко изогнуты в естественном и красноречивом рисунке пальцы его руки, когда он с огорчением, как бы исповедуясь, ударяет себя в грудь. И не ударяет, а отпечатывает чувство, дополняет рукою то, что в глазах его, в изгибе бровей, в складках губ.
Я пробовал найти хоть что-нибудь, чтобы придраться. А то, уж очень неловко, все время таять в восхищениях. Но не мог найти ни в словах неудачного выражения, ни в жестах ложного движения, ни в глазах неправды. Иногда мелькнет в глазах горечь и напомнит знакомую горечь мужицкую, когда тот после отвратительной сивухи - возьмет поморщится и этак ритуально сплюнет, а потом уж крякнет и вытрется рукавом. В это время все само собой и без слов понятно: “Эх, житье наше!”
Вот эта горечь, всегда смягченная застарелым терпением, примешена во все бокалы Шаляпинской большой жизненной радости.
Знание, которое дает жизни, особенно жизнь ранняя, народная, глубже благоприобретенного знания. Поэтому иногда обычные поступки и каких-либо профессоров полны наивности, иногда вызывают улыбку у сметливого мужика. Шаляпин пришел на свое театральное поприще с готовым, большим внутренним знанием, и целых 40 лет шлифовал и расцвечивал его. Ему не нужно было, как это представляют господа, прибавлять к каждому слову “значит”, чтобы показать народность речи. Его способность перевоплощаться из пьянчужки Варлаама в настоящего Царя Бориса или в Хана Кончака, или в Базилио, или в десятки других обликов эпической жизни пришла с ним от корней всей нашей Русской истории. Как бы сам Шаляпин ни думал, ни переносил себя в другие сферы, но вне России, на другой земле, в других Культурах, он никогда бы не мог быть Шаляпиным.
Если даже вслушаться в самую фонетику его имени - не Шляпин и не Ляпин, а Ша-ля-пин, что-то шалое и ляпое и, вместе с тем теперь до ювелирности изящное, содержит лишь одно - единственное имя. Так некогда были облагорожены грубые имена: Пушкин, Гоголь, Толстой. Как на подбор, все они могли бы вызывать только улыбки, тогда как суждено было улыбки подарить более изящным именам. Никогда не забуду имя автора каких-то бульварных романов - Александр Македонский... И был еще Николай Ромадановский. Но вот ручаюсь, что едва ли еще кому-либо теперь известны труды этих авторов... Как лучшие розы растут, питаясь соками довольно грубого удобрения, так и настоящее знание дает сама суровая, часто неприглядная, народная жизнь. Вот почему, да еще после 40 лет такой изумительной школы постоянного совершенствования в своем искусстве, Шаляпину не нужно было брать уроки литературы. Не нужно было проходить стаж писательского возведения в чины. Да и читателю не нужно прочитывать до конца его книгу, чтобы увидеть, что перед ним не только писатель, но писатель первоклассный, писатель классический. Если бы Шаляпин не написал всей этой второй книги, а написал бы только свое к ней предисловие в 5 страниц, всякий грамотный читатель, на всех языках, понял бы, что имеет дело с опытнейшим, замечательным психологом и мастером слова. Я уже не говорю о том, как умно, в смысле практическом, написано это предисловие. Оно охватывает в двух словах всю суть задачи, волю автора, интригу, автобиографию, располагающую шутку и глубокую творчески-волнующую идею. Его встречи с самим собою через 40 лет при посредстве зеркала - содержит глубокую сущность, целый роман, сразу хватающий за все пять чувств. Нельзя после такого предисловия не схватиться за все остальное, нельзя этого забыть, нельзя не увлечься всякой мелочью, им самим рассказанной... И сколько содержания в 5 страницах, сколько хаоса и пафоса, любви, скорби и укора миру, этакому всегда до тупости нечуткому.
Вдумайтесь в эту речь, как бы самочествования. Где были все миллионы почитателей, где чуткие друзья, где достойные писатели, которые должны бы были предвосхитить речь Шаляпина самому себе. Но и это, как будто непринятое в литературе самочествование, вышло у Шаляпина красиво, просто и без ломания. Да, воистину высокочтимый, воистину маститый! Читаешь и сейчас же его уместная шутка переходит в чудную балладу об исхоженных путях российских и всемирных. Читаешь и мгновенно ощущаешь весь великий опыт актера и певца, драматурга. Именно, искусство писателя, не только в глубине образов, не только в красоте слога, но именно в искусстве невидимыми нитями мысли связать множество настроений и картин во времени и в пространстве и подать их в самое сердце еще трепещущими в слезинках чистой росы, в утреннем трепетании весенних листьев или осенних паутинок... При тончайшей нежности - неотразимый удар молнии, при неуловимом намеке, - несломленная воля, когда автор делается не слугой, а господином, знающий, чего он хочет и что может.
А хочет он вот что:
Первая глава:
Моя родина. Летняя ночь. Ночлег у мельника перед рыбной ловлей: Не спалось. Волновала будущая заря. Хотелось зари. Утром рыба хорошо клюет... И видит Шаляпин: кто-то спавший рядом, поднялся, зевнул, перекрестился, встал и пошел прямо в дверь... Странник... И самое опять волнующее, что Шаляпин видел, как он уходил, хотел с ним поговорить, а тот ушел...
Вы замечаете, какая сразу львиная хватка за душу читателя. Ведь если бы он поговорил со странником, может быть странник оказался бы совсем неинтересным, поблек бы таинственный образ... А тут, он остался в загадке, ушел, и Шаляпин сразу же начинает говорить об обычном русском страннике, - о тоске, а потом тут же и свое, для всех новое - о Мусоргском и о его Варлааме. Описание Варлаама, как типа русского, но им самим еще и воплощенного и пережитого, опять волнует, заставляет думать о России нынешней и вечной, которая не поет, а рыдает...
Варлаам боится ареста. Да он уже всей своей жизнью арестован...
Когда Варлаам крестится, он крестит в сердце своем пятно тоски. И от этой тоски Шаляпин через опыт свой, через прочувствованные слова откровения, ведет читателя к Хованщине, к ее религиозному экстазу, затем к Ивану грозному и снова к Годунову... А потом к Стеньке Разину, и разгулу русскому... И все это на самых первых нескольких страницах... Какой охват, какое подлинное знание эпох через свои воплощения их, через всю выстраданную правду. Да как же не читать скорее дальше, как же не вобрать в себя побольше воздуха, чтобы выпускать его малой, осторожной струйкой, как не набросится всей грудью на эти чудные, такие насыщенные несметными богатствами страницы... При этом - речь Шаляпинская изумительно прекрасна в протесте, в экономии слов, в мастерстве пользования ими, в мягкости и остроте их, в образцовой русской разговорчивости.
Да, Шаляпин - как писатель - новое огромное литературное явление. Книга его великий праздник для читателя. И потому я, милостивые государыни и государи, оставляю Вас на первых страницах книги, чтобы дальнейшее вы сами поскорее по порядку прочитали. По себе знаю, как испорчено бывает настроение, если мне кто-либо не так расскажет о том, что не поддается пересказу.
И хорошим хлебом будет эта книга для присяжных критиков.
Большой мастер слова обогатил двумя незабываемыми книгами Великую Русскую Литературу.
2 декабря 1932 года,
Чураевка.