Над Рулихой стояла гроза. Не просто ночные вспышки молний, но полыхание во все небо. Сначала далеко на западе, в полной тишине, затем ближе и ближе, вперемешку с вихрями ветра, и, наконец, над головой – неистовое соотношение огня. Временами казалось, что не ночь на дворе, а светлый день. Непрерывная череда огней – то красные и желтые, то синие и фиолетовые – висела над холмами радуга молний.

- Гера приехал, Гера приехал! – вспоминала она Гребенщикова.

Сколько радости бывало у деревенских ребятишек, когда приезжал повидаться с родными “дядя Гера”, уже именитый писатель. И вот теперь произнесено живое слово о нем, возможно, последнее свидетельство.

Александра Ильинична Луценко живет в селе Рулихе, недалеко от районного центра Шемонаихи. Здесь, в пологих предгорьях, где текут реки Уба и Таловка, и поселились некогда “убинские люди”, пришедшие на Алтай в поисках лучшей жизни, в поисках Беловодья.

Говорим и гадаем о писателе и его предках, хотим узнать многое. Кто они откуда пришли? От поморских берегов или из вольных степей… Чем не беловодские люди? Сидит перед нами Александра Ильинична на своей кровати в старой избе, вся белая. Девяносто три года от роду. Как зашли в дом, лежала да охала.

- Думала, сегодня умру, - говорит.

А теперь встала, хлопочет по хозяйству, намывает какие-то банки-склянки под молоко, улыбается.

- Гера приехал, Гера приехал! – повторяет. – Очень любили, когда он приезжал. Как Пасху Христову ждали его.

И переходит дальше к рассказу.

- Он не жил тут, наездом бывал. Сразу как приедет, брали самовар, скатерть, выезжали на природу, к роднику, пили чай.

Я задаю свой вопрос и выясняю, каков Георгий Дмитриевич обликом был. Все-таки интересно не о писателе услышать, о человеке.

Говорит она с перерывами, как бы уходит на миг в себя, ныряет в глубину и достает жемчужину-воспоминание. Моя мысль как-то незаметно отлетает. Откуда-то издалека доносится еще одна фраза.

- Любил он киргизов, тогда так казахов называли, заступался за них. Сам говорил по-казахски.

Вслушиваюсь в ее голос и не слышу слов. Мне кажется, что вижу перед собой уже не юношу, а зрелого мужа. Бредет он по холмам, подобно Авелю. Одежда из овечьей шкуры, и рука у сердца, как на древней иконе. И сколько в его облике чувствуется любви и сыновства!

Чей он сын? – Этот вопрос я задаю сам себе. И сразу же – спрашиваю о родителях Гребенщикова.

- Отец, Дмитрий Лукич, простой мужик, хлебороб. В шахте работал, рудокопом. Похож маленько не на русского. Говаривали, что прадед его – Тарлыкан, пленный… Дмитрий Лукич трудяга был. Придет, сразу топор в руки. Сядет бокулки рубить для самовара. Раньше люди работящие были, ленивых не было. Правда, были ленивые. Кто не хотел работать, милостыню просили… Часто приезжал, всегда вслух книги Георгия Дмитриевича читал. Любил рассказы о степных киргизах, переживал, даже лаял как собака, когда читал… Мать, Елена Петровна, богомольная была. Народный знахарь, лечила. Наговорами от всяких болезней. Ее возили в другие районы, увозили далеко. Раз как-то увезли в Большую Речку, там и умерла. Очень много людям помогала.

Александра Ильинична рассказывает и о своей бабушке Елизавете Петровне, которая приходилась родной сестрой матери Гребенщикова.

- Елена и Елизавета – сестры были, казачки, форпостовские, православные.

Говорим о многом. О том, как уехал Георгий Дмитриевич в Америку и как письма присылал оттуда.

- Помню, - оживляется Александра Ильинична, - письмо пришло моему отцу, Илье Викторовичу Жеребцову. Так и написано было: “Господину Жеребцову”. Какой переполох случился!

Смеется как-то по-особому, незаметно постороннему глазу, одним только голосом. Я удивляюсь, ведь недавно лежала больная в лежку. А теперь хватает сил вспомнить тяжелые времена. Коллективизация, раскулачивание. Очень скупо, но ёмко.

- Неплохо досталось. Кулачили, кулачили… - никакой злобливости в словах.

Я расспрашиваю, о чем в письмах речь шла. Ведь письма, конечно, не сохранились. Начались репрессии.

- Стали преследовать, трясти. Даже обыски были. Какая заграница, какой там дядя…

Действительно, брат Гребенщикова Иван попал в лагеря. Похож был на Георгия, больше всех и пострадал за брата. Вернулся без зубов, узнать нельзя было.

Она вспоминает и вспоминает, будто текут воды речки Таловки, а мне удивительно сидеть и наблюдать, как забытое вдруг освещается светом памяти. Упадет луч солнца на воду, и заиграет она серебряными блестками.

Слушаю о русском поселении в Америке, деревне Чураевке, которую Гребенщиков строил своими собственными руками. О том, как скучал он по Алтаю: “Прибежала бы собака с родины, был бы счастлив”. О том, как посылал помощь из-за границы бедным детям. Однажды деньги прислал, чтобы у родника, куда любил приходить, то ли часовню поставили, то ли деревянный сруб, невысокий.

И здесь, в этом месте ее рассказа, я чувствую что-то важное, сокрытое. Нет, не в том дело, что писателя жажда мучила и хотелось русскому человеку испить воды от родной земли. Как сказала о роднике, о дальнем ключе, который на окраине родной деревни Каменёвки из-под камней струится, так во мне самом будто родник пробился.

- Александра Ильинична, - не унимаюсь, - что за ключ-то был?

- А женщины ходили по воду, для питья. Хорошая вода. Так и прозвали – “Бабий ключ”. Наверху, где рудник купоросный, вода плохая была.

От других родственников позже слышал: не “бабий”, а “Дальний ключ”. Именно об этом ключе писал Гребенщиков в своей “Былине о Микуле Буяновиче”. Все повествование “Былины” разворачивается вокруг родника под горой, у которого живет его хранитель, седой старик и мудрый отшельник, напояющий путников чистыми водами благодати.

Наутро наша машина мчалась среди холмов к родному селу Гребенщикова. Отдельно стоящие невысокие горы, ребристые на вершинах, напоминали черепаший панцирь. Казалось, что мифические черепахи больше не подпирают твердь Алтая, вылезли из разломов земли и греются на солнце. По дороге навстречу двигались машины-гиганты груженые рудой. Они готовы были раздавить бедных “черепах”, они ревели, разрушая гармонию наступавшего дня.

Каменёвка, где поселились родители Гребенщикова и где родился будущий писатель, возникла на месте Николаевского рудника. Здесь и трудился Дмитрий Лукич рудокопом. При нем это место еще числилось рудником. Никто не помнит, когда точно из Николаевского рудника оно стало Каменёвкой. Только теперь нет ни рудника, ни села. Зияет огромная разверзшаяся адская бездна, поглотившая память о благом писателе, разбросавшая жителей по окрестным селам, а вместе с ними выбросившая на каменные насыпи кости их предков.

Мы стоим перед необозримым карьером. Боковины котлована зловеще отливают бурым, синим и зеленоватым налетом руд. На ступенчатых террасах копошатся едва заметные издалека экскаваторы и рудовозы. Где же саманная избушка, в которой родился писатель? Неужели от Каменёвки остались одни лишь камни? И по насыпям будут бродить мрачные тени, являющиеся из забвения прошлого, из глубины нашего беспамятства…

Взгляд скользит по грудам камней, от насыпи к насыпи. И вокруг под горкой, отгороженной пыльной дорогой, слышно неясное плескание воды. Здесь у одинокого дерева, виднеется старый сруб, таится дальний ключ, разлившийся в вольное озеро.