Владимир Росов

ОТЕЦ И СЫН

В череде солнечных дней один выдался снежный и ослепительный. Большие хлопья падали и вихрились и с самого утра забелили всю землю. На Манхэттене матушка-метель укрывала прохожих порошей, и казалось, что уже матушка — не матушка, и метель — не метель, а будто сама Царица Небесная раскинула свой омофор.

Ждем дорогого гостя. Час прошел, полтора... Не случилось ли чего? С волнением вглядываюсь в окно, прислушиваюсь к случайным гудкам. Скоро ли? Наконец, внезапно на улице появляется фигура. Моложавая и неторопливая походка, зонтик на руке. Улыбающееся лицо, припорошенное снегом. И оттого седой человек, вошедший в двери, кажется сам удивительно светлым. Это — Степан Осипович Бескид.

Раньше я видел его на фотографии, присланной из Америки в Москву. Он снят вместе с Георгием Дмитриевичем Гребенщиковым. Лица рядом, одно к другому. И теперь еще раз не могу не поразиться похожести этих двух на первый взгляд неродных людей. Неродных по крови, но душевно, обликом они, точно, отец и сын. Бывает же так. Пусть кто-то скажет: встретились двое русских в Америке — вот и похожи, чуть-чуть брови, волосы и глаза. А по мне, прихлынула от Степана какая-то серебряная радость, и еще — немножко печали. Ворвалось что-то близкое и неизъяснимое — ветерок с далеких алтайских гор. Седенький дедушка, как на картине Чедокова “Хан-Алтай”, затерялся среди буйства нью-йоркских небоскребов. Тогда, вместе с фотографией, друзья из Свято-Владимирской семинарии в Крэствуде

прислали письмо Георгия Гребенщикова. Оно было адресовано Степану Бескиду. Писатель в этом письме формулирует идеалы сыновства.

Письмо твое от 21 января получено. Подумавши хорошо, помолившись Господу Богу, мы с Татьяной Денисовной решили всерьёз и накрепко ввести тебя в нашу семью как нашего родного сына, и это значит разделить с тобою и горе, и радости в нашей будущей жизни. Как это сложится практически, будет зависеть от того, насколько искренно мы полюбим друг друга. Но я представляю, что ты должен будешь получить высшее образование, избрать любимое дело в жизни, жениться, когда Бог пошлет тебе надежную, хорошую подругу, а нам — новую дочь, и вместе устроим наш дом-хом. Это отнюдь не значит, что ты перестанешь быть сыном и братом своей родной семьи, но это значит, что наш дом отныне твое родное гнездо и материально мы должны делиться всем, что у нас есть, и заботиться друг о друге со всей любовью родных людей. Если нам понравится — мы вместе займемся литературными трудами, ты можешь во многом помочь, может быть, спланируем иные перемены жизни — всё будет зависеть от обстоятельств, свободного решения и взаимной любви и бескорыстия. В единении будет сила, в любви — радость, в духовном устремлении — Господь Иисус Христос и Его Благодатная Матерь и великие Святые. В этом нас никто не должен поколебать и ничто не должно устрашать. С этой верой закроешь наши глаза в день нашего ухода из сей жизни и с этой верой останешься продолжать свое и наше дело жизни — служение Богу и людям по всей силе и совести. И запомни, запиши несколько правил Жизни.

1. Ходи в Правде Божией, не полагаясь на правду человеческую. Правда Божия вложена в твое сердце в виде любви, совести, жажды Красоты и счастья. Без духовного устремления человек никогда не может быть по-настоящему счастлив.

2. Всякий суд над другими начинай с суда над самим собою. То есть, прежде чем судить других, спроси себя, всё ли в тебе совершенно. Поэтому уменьшай недостатки других и увеличивай свои достоинства. Ищи даже в самом плохом человеке что-либо хорошее, и ты всегда найдешь, а это значит, что и самый плохой человек в общении с тобою станет лучше. Ибо Бог дал тебе свет разума и любви, и лучи их всегда должны согревать других.

3. Выбирая для себя спутницу жизни — жену, не прельщайся только внешней красотою, но ищи красоты сердца, ума и трудолюбия. Женившись, будь верен жене до конца дней, а когда будут дети, приучай их с малых лет к труду, к нужде — да, к нужде, — чтобы ценили всё, что от даров Божиих и от богатства опыта. Запомни, что не знающие нужды дети и при миллионах будут нищими.

4. Избери себе определенный путь и какую-либо большую идею для достижения и следуй по этому пути без отступления, упорно и не отчаиваясь при неудачах: удачи нас портят, неудачи учат.

Ну вот, это пока всё. Читай и перечитывай это письмо, пока поймешь его вполне и примешь всем сердцем.

С этого письма началось наше заочное знакомство со Степаном Бескидом. Теперь — настоящая встреча, лицом к лицу. Степан Осипович неспешно рассказывает, как бродил вокруг да около целый час, пошел к старому зданию музея Рериха, на 103-ю улицу. С давних пор помнил тот 29-этажный башенный дом... И вот теперь мы поднимаемся с ним на второй этаж нового музея, устраиваемся поудобнее в креслах рядом с картиной “Матерь Мира”. В ее мягком синем свете начинается желанная беседа — разворачивается тайный свиток, в котором годы и судьбы.

— Beskid, best kid in the world. Бескид — самый лучший парень в мире.

Мы вместе смеемся неожиданному сочетанию слов “бэст кид”, “самый лучший парень”. И я ухватываюсь за приятную мне русскую тему. Спрашиваю, что же означает фамилия Бескид.

— Дома мы всегда говорили на русском наречии, по-нашему, в школе — по-английски. Мой отец любил повторять, что с этим “материнским” языком далеко не пойдешь. И каждый день после английской школы гнал нас на Закон Божий в школу при церкви. Там батюшка был отец Иосиф, а потом отец Георгий Попов. Я был у них отличник... Нас много у отца с матерью, я — девятый из одиннадцати. Мои братья и сестры, придя из школы, говорили папаше: “О, там коммунисты, и все — безбожники, атеисты!” А мой отец отвечал: “Слухайте, не будьте дураками. Коммунизм — не вечный. И вы будете еще своего отца благодарить”. Всегда слышу, будто звон в ушах, голос папаши. И я благодарен своему отцу, потому что если бы не русский язык, то во время войны я был бы в пехоте, а так попал в воздушные силы и оказался в России.

Степан Осипович окунается в воспоминания, и я чувствую, что он действительно плоть от плоти русский. Душа трепетная, вся наружу.

— Я всегда был такой русак. Маленьким ходил в публичную библиотеку, брал домой книги о России и читал. Даже когда оказался в Иерусалиме, как солдат, однажды сказал своим товарищам: “Здесь где-то есть храм Марии Магдалины”. Командир спросил: “Сержант Бескид, ты всё знаешь, Нow do you know that?” Я ответил: “Это же русский храм, в Гефсиманском саду!”

Тема давно загадана. Мне уже известно письмо Гребенщикова к Степану Бескиду. Он писал своему Стёпушке, как хотел бы вместе с Татьяной Денисовной видеть в нем сына. Нет, не по крови — по духу. Усыновить — не связать, вдохнуть родное, русское.

— В 1941 году я закончил гимназию. Мой отец получал газету “Свет”, выходившую в Пенсильвании. Из газеты я узнал, что писатель Гребенщиков дает студентам три стипендии. Нужно было написать свою автобиографию по-русски. Я подумал: “Боже мой, мне так трудно писать! Но что я теряю?” Вскоре получаю письмо от Гребенщикова и даже его фотографию, снятую в 1906 году. Он ответил, что одна барышня получила стипендию, а потом отказалась, решила стать сестрой милосердия. “Вы получили третье место”. Я сказал своим родителям, что меня приглашают во Флориду, в университет. Мой брат соорудил большой чемодан, я уложил вещи и выехал во Флориду. По пути сменил два поезда, сначала — в Питтсбурге, затем — в Вашингтоне. Поезд шел в Майами. Только он тронулся из Вашингтона, вижу: идет барышня, русский носик такой, вздернутый. Оказалось, Александра Боричевская, тоже едет учиться... Мы прибыли в Лэйкленд. Было очень жарко. Нас встретил на перроне Георгий Дмитриевич. Такой он был любезный. В нем сразу как-то чувствовалось отцовство. Георгий Дмитриевич и его супруга Татьяна Денисовна милые люди. Пошли к ним прямо домой.

— Я учился у него русской истории, литературе. Однажды он посадил меня у окна и сказал словами Горького: мыслям должно быть просторно, а словам тесно... Он такой набожный, и я — набожный. Каждую пятницу у нас была малая вечеря. Затем, случилось, мамаша моя заболела, я должен был ехать в Огайо. Немного работал. Потом война, меня мобилизовали. Сестры говорили: “Ты такой худенький, как ты будешь служить”. Я им отвечал: “Я чувствую, что буду в России”. — “О, дорогой брат, ты всё чувствуешь!” — “А я буду в России...”

Степан Осипович поведывает свою военную эпопею. Ведет от события к событию. Англия, Египет, Палестина и, наконец, предугаданная Россия. Линия судьбы как линия фронта, и вера как винтовка наперевес. Его жизнелюбие омаливает все опасности войны. Временами мне даже казалось, что война для него — просто паломничество. Ведь недаром оказался в Иерусалиме у Гроба Господня.

— Когда служил в Англии, я получал через каждые две недели краткосрочный отпуск на три дня. Всегда отыскивал где-нибудь храм. Все мои коллеги-воины говорили: “Этот сержант Бескид, его только и тянет в церкви и соборы”. Вы не мо-

жете себе представить, каких интересных людей я там встречал. Князя Дмитрия Оболенского, посла Евгения Саблина, княгиню Мещерскую, графиню Шувалову. Некоторые из них знали Георгия Дмитриевича. Один особенно хорошо знал его — Вячеслав Богданович, старый морской офицер. Однажды Георгий Дмитриевич спрашивает меня в письме: “Почему Вы не пишете Вячеславу Богдановичу? Он жалуется, что Вы его забыли”. Да, я плохой корреспондент, но я, как слон, ничего не забываю.

— В один день, — продолжает Степан Осипович, — объявили, что собирают американских солдат, говорящих по-славянски. Вскоре меня вызвали в главный штаб. Дали прочесть статью из газеты “Новое русское слово”, она называлась “Война в Тихом океане”. “Вы сделали блестящий перевод. Откуда вы так превосходно знаете русский язык?” — спросил штабной начальник. — “Я люблю русскую церковь”. — “Хотели бы вы служить в Советском Союзе?” Меня будто гром поразил. Я подумал: “Боже мой, это же мой день!” Сделал вид, что нужно поду-

мать, ведь в России холодно, морозы. Но в сердце уже решил: настало мое время. Я согласился. Из Англии вылетели самолетом. Перед этим инструктировали, как мы должны обращаться с русскими, как будто мы не знаем, как обращаться с людьми. Нас посадили в Касабланке. Вот, я видел Африку. Потом был Каир. И везде, можете гадать, что Степан Осипович делал?

Я не сразу нашелся. Втянулся в его рассказ. А ко мне ли вообще обращен вопрос?

Он рассказывает о своих встречах. После революции везде, по всему миру, в каждом углу жили русские. В Каире подружился с доктором Новосельцевым, он имел клинику и домашнюю церковь. В Тегеране был на концерте и познакомился с “петербуржанином”, дирижером Андреем Касталонцем; его оркестр играл композицию “Сладчайшая музыка той стороны неба”. Там же нашел русскую церковь, где служил архимандрит Макарий. Батюшке было 90 лет, и во время службы он всегда сидел в алтаре. Много встреч.

— Как на коленях? — испуганно спрашиваю, не угодил ли мой друг в Сибирь. Всякое тогда бывало. В лагерях — и свои, и чужие.

— В один прекрасный день всё было, как в Англии, - летим, не летим. Всё же взлетели. Всю дорогу в самолете я стоял у окна на коленях, чтобы ничего не пропустить. Помню горы, Кавказ, степи, города. Сделали посадку в Полтаве. Меня спрашивает советский чиновник, офицер: “Ваши багажные квитанции”. Я отвечаю: “I am sorry. I d’not understand”. А он твердит: “Квитанции, квитанции...” Мне потом говорили: “Сержант Бескид, ты — разведчик”. — “Какой я разведчик? Я повсюду церкви ищу”. Служба наша проходила в Миргороде. Обслуживали военные самолеты. Миргород — город, где Гоголь ходил в церковь. Здесь и я всегда шел и прикладывался к иконам. В храме все смотрели на мой американский мундир. Это меня возмущало: “Я американец, но я тоже русский”. Прихожане говорили: “Все американцы ловко балакают по-нашему”. Когда уезжал в Америку, женщины подарили мне икону Преподобного Серафима Саровского. Я преподнес ее Георгию Дмитриевичу в Чураевку. Мы воевали вместе с красноармейцами. Я очень подружился с одним, его звали Александр Андреевич Чибисов. Он был из Смоленска. Всех, кто едет в Смоленск, я всегда прошу: ищите Чибисова. Но никто его так и не нашел. Во время войны иногда я получал посылки от своих родных — там же были печенья, газета “Свет”, из которой впервые узнал о Гребенщикове, журналы “Тайм”. Всем делился с Чибисовым. Однажды капитан нашел эти вещи у него под подушкой. Его друзья сказали мне: “Товарищ сержант, вы больше Чибисова Андреевича не увидите”. В Полтаве я служил целый год. Это было в 1944-м.

Сердечные нити не оборвались. С фронта шли письма. Не осколки снарядов — почтовые треугольники. И благословение Преподобного Серафима...

Наш разговор больше похож на интервью. Степан Осипович редкостный рассказчик. Мы сидим долго. На улице стемнело. Он говорит и говорит. И, чувствуя его усталость, мне хочется побыстрее услышать недосказанное.

— После войны я поехал сначала в Гарвард, а затем в Йельский университет. В Йелах встретил Георгия Вернадского. Мы говорили о русской истории, позже я с ним переписывался. Трудно было поступить учиться. Тогда решил: поеду снова к Георгию Дмитриевичу во Флориду. Там приятно, сонечко. Это было в 1947 году. Георгий Дмитриевич добрый такой был ко мне. Мы с ним трудились. Он — полон энергии, труженик. Никогда не видел, чтобы он сидел просто так. Всегда пишет в маленькую книжечку. В Лэйкленде я немного подучился и поехал в Свято-Владимирскую семинарию при Колумбийском университете. Незабываемые дни. Самое интересное — время экзаменов. За столом сидели митрополиты Леонтий Туркевич, Иоанн Шаховской, который был деканом нашей семинарии. Он меня очень любил и хотел сделать архиереем. А я говорил: “Я — тайный монах, и делаю свое служение в миру тайно”. Однажды поехал в Даунтаун — наша церковь находилась на 2-й Авеню и 2-й Стрит — прощаться с митрополитом Леонтием. Там был и отец Флоровский. Митрополит Иоанн говорит: “Степан Осипович, у вас такой широкий кругозор, вы везде бывали, вы так много видели. И я хотел бы вас рукоположить. У нас ведь самая старейшая церковь в Америке. Поедете на Аляску, Степан Осипович. Вас там будут любить, будут вас на руках носить”. — “О, Владыка Святой, я еще не созрел, я еще вернусь, я буду”. — “Но меня не будет”.

Пути человеческие неисповедимы. Кто ступает и по чьей воле? Сын по воле Отца?! Слушаю Степана Бескида, всматриваюсь в его судьбу. Любил церковь — пришел учиться в семинарию. Не имеет охоты в священниках ходить. Так тому и быть. Но ведь он — за церковь, тысячу процентов... В 1955 году оказался во Франции на Свято-Сергиевом Подворье. Отец Шмеман помог. Махнул в Париж, слушал лекции Карташева, Зеньковского, Афанасьева, Зандера, Керна, Ельчанинова...

— Знаете, — говорит неожиданно Степан Осипович, — мне хотелось бы еще раз побывать в России. Обязательно побывать. Два места увидеть: храм Покрова на Нерли и Алтай.

Прощались со Степаном Бескидом затемно. Нью-Йорк — город смутный. Живет мой друг в пригороде, рядом со Свято-Владимирской семинарией. Волнуюсь, как добрался домой. В телефонной трубке звенящий знакомый голос: