Владимир Росов
— Мы поедем в Лэйкленд, на могилу Гребенщикова? —
спросил я в очередной раз Степана Бескида, желая удостовериться, не изменил ли он своего решения.— А как же! — ответил он с юношеским задором. В этом
его “а как же” всегда присутствует доля возмущения, и всякое сомнение рассеивается само собой.Честно говоря, сомнений было предостаточно. Накануне
нашей поездки над Флоридой пронесся ураган. Пятьдесят торнадо хозяйничали на земле, как у себя дома. Ветер посносил крыши домов, поломал деревья и наводнил всё вокруг ледянойводой. Дотошные американцы говорят, что такого не было последние лет тридцать. Было или не было, но в назначенный день
и час наш поезд не пошел. Мы сидели и гадали, что еще натворила там стихия. Не провалилась ли Флорида вообще в Преисподнюю? Так много было шума в газетах. Слава Богу, не провалилась! И уже через несколько дней мы ехали в поезде, созерцая густую охру апельсиновых садов и одинокие пальмы с кроной, иногда взъерошенной, иногда раскинутой в виде косого андреевского креста.Путь был долгий. Благо разговоров у нас предостаточно.
Мне даже вопросов задавать не приходится. Степан Осипович сам вспоминает. Его воспоминания — живая философская мозаика. Оказывается, жил он у отца Георгия Флоровского, был у него вроде келейника, когда учился в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. А Евгений Спекторский — “последний” ректор Киевского университета Св. Владимира — всячески ему покровительствовал. И Георгия Федотова хорошо знал, даже за лекарствами для профессора бегал. Проходил послушание.— Знаете, — вдруг говорит Степан Осипович и улыбается
как мальчишка, будто с далекой студенческой поры ничего не изменилось, — Николай Онуфриевич Лосский спал в моей кровати...— Как это возможно? — также по-мальчишески вскидываюсь я своим вопросом.
— Николай Онуфриевич два раза в неделю приходил в Семинарию читать лекции, и я освобождал для него свою комнату.
Он спал в моей кровати, а я спал в кресле, поджав ноги, как Иоанн Шанхайский. Я ему говорил: “Николай Онуфриевич, может, вам чайку принести или лампу поставить, чтобы вы могли читать...” Мы часто беседовали с профессором. У него была такая маленькая голова, и я всегда думал: “Где же вся эта философия помещается?” Вечером я видел его с зонтиком на углу 116-й Стрит и Бродвея, там как раз выход из метро. Когда он не преподавал и не нужно было выступать где-то с лекцией, любил ходить, как у вас раньше барышни говорили, в кинчик. Он ходил в кино и смотрел фильмы по Шекспиру. Иногда профессор смешно так говорил: “И вот, Самарин (или кто-нибудь другой), столько-то лет прожил и умер, зараза...” Всегда повторял “зараза”, будто умер от заразы. Каждое утро — я научился этому от него — мы пили слабенький чай и ели яблоко. Он дожил до 96 лет и имел светлую память.Мои аппетиты разгораются, и я прошу рассказать еще о
ком-нибудь из русских священников.— Степан Осипович, Вы помните Георгия Флоровского?
— А как же! — возмущается мой спутник и, заметив смешок по поводу его излюбленного выражения, добавляет. — Это
я научился у великороссов, красноармейцев, во время войны.Он рисует крупными мазками портрет еще одного мыслителя. И хотя детали не серьезно-значительные, от них — какое-то необычное ощущение.
— Отец Георгий Флоровский никогда не прикасался к газетам и не смотрел телевизор — я жил в его комнате — он только читал и печатал; кстати, писал он всегда зелеными чернилами. У него был курс лекций в Колумбийском университете —
“Русская религиозная мысль”. Многие стремились попасть к нему на лекции. Он читал лекции до самого последнего дня. Ему было 86 лет, когда скончался... Отец Георгий Флоровский носил рясу. Только однажды я видел его в костюме, выглядело как-то странно. Когда он проходил по улице, машины останавливались и пропускали его. Как и отец Павел Флоренский, всегда был в рясе. И все знали — это русский батюшка.Мы еще и еще говорим о православных священниках, которые не просто жили в изгнании, но продолжали служить во
благо России... О митрополитах Леонтии Туркевиче и Иоанне Шаховском, об отцах Александре Шмемане и Иоанне Мейендорфе. Держали своими молитвами всю русскую эмиграцию, да и русскую ли только? Все они хорошо знали Георгия Дмитриевича Гребенщикова, молились за него. И теперь нам остаются лишь воспоминания и кресты у них на могилах...В Лэйкленде на вокзале нас встречал фрэнсис Льюс, пастор Методистской христианской церкви. Он пришел со своей женой Хелен. В юности они оба были студентами профессора Гребенщикова. Позже Фрэнсис Льюс служил в церкви при том самом Флорида Саузерн колледже, где сам раньше учился и где
Гребенщиков имел профессорскую кафедру. Этот Южно-Флоридский университет и выстроен был на пожертвования христиан-методистов.Программа нашей жизни в Лэйкленде совместными усилиями намечена, на следующий день идем в университетскую
библиотеку, будем смотреть материалы о Гребенщикове. Я спрашиваю нашего покровителя господина Льюса:— Когда же мы поедем на могилу Георгия Дмитриевича?
— К Гребенщикову мы еще успеем, он всегда там, — отшучивается.
Мои друзья смеются. То ли моему нетерпению, то ли моему язычеству. Какое в том язычество, приложиться к могильному камню... Для православного кресты и могилы — всегда преодоление смерти.
Утром мы направляемся в библиотеку и находим в архиве
множество бумаг и старых газет. Из них узнаем, как приехали Георгий Дмитриевич и Татьяна Денисовна в Лэйкленд в 1941 году. Он — профессор русской истории и литературы, она — директор университетской типографии. Свое поле битвы и своя жертва... На первый взгляд, жили примерно. Выстроили дом, обучали студентов, печатали книги. Но это только на первый взгляд. Легко ли было покинуть Чураевку и Часовню? Своими руками ведь строили...Уехали, чтобы заплатить долги. Книги, которые печатало
издательство “Алатас”, не продавались. Эмиграции было не до книг. Лишь бы выжить. После войны — новые долги. Обучали беженцев из фашистских концлагерей. У Гребенщиковых было семнадцать приемных детей. Всем помогали. Сами ели не каждый день. Бутерброды и кофе. Георгий Дмитриевич надорвал здоровье, ослеп. А под конец жизни — паралич. Темнота и неподвижность. Одна надежда — Преподобный Сергий...Осматриваем достопримечательности университета. Мы —
не просто туристы. Здесь всё дорогое вдвойне. Библиотека, типография, церковь. Неожиданно среди апельсиновых и мандариновых деревьев высится индуистский храм. Оказывается, любимое место писателя. Сюда, в Сад медитаций, Георгий Дмитриевич приходил часто. О чем размышлял? Думы об Индии или о России?..Этот храм вывезен из священного Бенареса, ему 555 лет.
Причем единственный оригинальный храм, переправленный через океан, из Индии в Америку. В саду “гуляют” два слона и священная корова. Белые каменные изваяния. Ажурный свод индуистского храма завершает крест...— Почему христианский крест? — спрашиваю Льюса.
Для него вопрос, видимо, не новый. Но вместо ответа он
рассказывает подходящую историю и смеется.— Появился в университете один индус, который затеял
диспут — нужен ли крест на завершии индуистского храма. Когда все аргументы были пущены в ход — ясное дело, примат христианской веры, он рассерженно сказал: “Если бы кто-то поставил священную корову на крышу вашего христианского храма, что бы вы сказали? — Какие язычники! — И сбросили бы ее на землю!”Наконец, долгожданный день: городское кладбище “Оук
Хилл”. Отыскиваем могилу Георгия Дмитриевича и Татьяны Денисовны. Надгробная трапеция серого гранита. Огромное раскидистое дерево, называемое здесь Spanish Moss, испанский мох. Под серебряным шатром кроны — он и она. Жили душа в душу и умерли вместе, разница в три недели. Имена выбиты по-русски, годы жизни и смерти: 1883—1964 и 1896—1964. А посредине врезан православный крест. Поблескивает на солнце. Мы молимся, берем от могилы землю и поем “Вечная память”. Память вечная и память человеческая...В Южно-Флоридском университете мало кто помнит русского писателя. Почти никто не помнит, удивляются: “Да, жил?
Преподавал?” Только Донна Стадорт, художница, еще держит в памяти образ высокого, скуластого и всегда галантного профессора. И господин Апшоу, сосед, живший невдалеке. Сохранил в памяти похороны Гребенщикова. Схоронил глубоко.— После смерти Георгия Дмитриевича, Татьяна Денисовна
направилась в Тарпонг Спрингс, куда при жизни мужа они любили ездить на богомолье. В этом городке, в 80 милях от Лэйкленда, на западном побережье Флориды жили греки. Хотела отслужить панихиду. Она нашла там в соборе Святого Николая греческогоправославного батюшку. И вот этот священник приехал, чтобы
совершить отпевание и погребение Гребенщикова. Он молился по-русски.— О, была длинная служба, — неожиданно вступает в разговор Фрэнсис Льюс. — Пока погребается один русский, мы можем похоронить трех американцев.
— Во время отпевания, — продолжает Ланиер Апшоу, — из
Винтер Хэвен явился другой батюшка и сказал: “Я должен совершать богослужение!” Будто бы он назначен каким-то международным правительством и непосредственно избран к служению. “Уйди с дороги!” — крикнул греческому священнику. И всё взял в свои руки. Когда он закончил службу, двинулись на погребение.— Мы несли тело, — Ланиер Апшоу одобрительно посмотрел на Фрэнсиса Льюса. — Шли очень медленно. Его провожали даже полицейские, целый эскорт. И вдруг этот господин священник закричал: “Нет! Быстрее, быстрее, быстрее...” Все быстро поехали на кладбище.
У могилы мы со Степаном Бескидом стоим долго. И только
когда начинает моросить дождь, собираемся и спешим укрыться от внезапно набежавших туч. Как и полагается, после кладбища едем к дому Георгия Дмитриевича. Он расположен по соседству с жильем Фрэнсиса Льюса. Сохранился и стоит поныне. В нем живет дочь того самого судьи, который после смерти Гребенщиковых вел дело о наследстве. Нам хочется побывать в доме писателя, очутиться внутри многогранника стен, где витает еще дух Микулы Буяновича и Василия Чураева.Приехали, обошли дом. С тыльной стороны — благоухающие кусты. Цветут три дня в году. Нам повезло. Лиловые, сиреневые и бледно-фиолетовые цветы. Вчера, сегодня, завтра.
И хотя сначала нам было отказано хозяйкой войти в дом, божьей милостью мы всё-таки оказались там.Мы стояли посреди просторной гостиной, с необычными
сводами, будто в некоем старинном замке. Большое окно от пола до потолка. О нем Степан Бескид еще в Нью-Йорке говорил: “Окна высокие, стрельчатые, особенно одно, как в Успенском соборе в Москве”. Теперь Степан Осипович рассказывает, как виделись с Гребенщиковым в последний раз, за год до его смерти.— Это было в августе 1962 года. Я учительствовал, был
воспитателем при церкви. В отпуск поехал во Флориду к Гребенщикову. Жил в их доме. Там была спальня...Мой спутник показывает вверх, где под сводом крыши приютился маленький внутренний балкон.
— Георгий Дмитриевич был уже болен, он имел несколько
ударов. Я видел, как он пережил инсульт и потерял речь. Когда я собрался уезжать, по радио передали, что ожидается ураган. Татьяна Денисовна сказала: “Степан Осипович, вы не можете нас оставить сейчас”. Мы с товарищем, Григорием Столяром, красили дом Георгия Дмитриевича. Поднялся такой сильный ветер, что листья носились по воздуху и прилеплялись на стены. Дождь и ветер... И вот мы сидим в доме: Татьяна Денисовна и Георгий Дмитриевич — у камина, я — ближе к окну. Читаю псалтырь. У нас свечи горят. И я читаю псалтырь и читаю... А Георгий Дмитриевич едва слышным голосом тихо говорит: “Хо-ро-шо, хо-ро-шо”. Больше сказать ничего не смог. Читал я всю ночь, до утра, и как-то всё затихло.Из Лэйкленда уезжали утром поездом на Орландо, продолжить свой поиск. Еще живы ученики Георгия Дмитриевича.
В окне экспресса снова бежали одинокие пальмы. На косогоре мелькнуло старое кладбище. И в такт отстукивающим колесам,та-та, та-та... крестообразно сливались два голоса: “Вы не можете нас оставить сейчас...”