Владимир Росов
Часто бывает трудно осознать всю важность происходящего. Прошлое — как пугливая птица, которая никогда не возвращается к своему гнезду. Теперь только понимаю, спустя десять лет, что однажды я оказался в серебряном веке Чураевки. Это было в 1991 году, в самое первое мое посещение русской деревни. Тогда служил в Чураевке епископ Даниил Ирийский. Сам показывал часовню Преподобного Сергия, отворял массивную “рериховскую” дверь. При десятках пылающие лампад вел вечерню у себя в келье. Он еще знал писателя Георгия Гребенщикова. А сейчас епископ Даниил живет далеко в Пенсильвании, очень болен и почти не встает с постели.
Чураевка осталась без своего пастыря. И теперь это уже совсем другая Чураевка, пустынная и печальная. Проживает в деревне одна единственная русская семья Чистяковых. Да еще приезжает на лето из Польши доктор Михальченко. Муж и жена, Владимир Дмитриевич и Вера Антоновна Чистяковы — потомки белоэмигрантов, выброшенных революцией за пределы отечества. Оба никогда не видели России, родились за границей. Он в Чехословакии, а она в Югославии. Но русский язык их безупречен. Сорок лет они связаны крепко-накрепко с этим чураевским куском земли. И в жилище у Чистяковых сразу чувствуется та особая атмосфера, которая бывает в домах старой культурной интеллигенции. Чисто и уютно, изысканные серебряные вещи, картины на стенах.
В прошлом году, именно в канун Пасхи, мы с друзьями снова посетили Сергиеву обитель. После долгой зимы и затянувшейся холодной весны Владимир Дмитриевич открыл часовню к празднику. В летнюю пору он делает это по субботам и воскресеньям. Время от времени в Чураевке всё же появляются случайные гости. И вот тогда мы оказались первыми паломниками наступившего миллениума, которые прибыли поклониться Преподобному в Его скромную Радонегу. Долго бродили по деревне. Сначала прошли мимо причудливо разукрашенных цветочками и кошками почтовых ящиков прямо на улицу Толстой Лэйн. Хотя тамошние дорожки трудно назвать улицами, правильнее будет как есть, аллеями. В ближайшем к часовне доме когда-то жила Нина Соболева со своим слепым мужем. По чураевским летописям — приемная дочь Гребенщиковых. По крайней мере, я прочитал об этом в одном из писем Георгия Дмитриевича. Несколько лет назад она умерла, и в очередной приезд в Америку мне довелось разговаривать по телефону уже с дочерью Соболевой, Еленой Кэриер. А теперь и ее нет, уехала куда-то с мужем-американцем. Продали старый дом и перечеркнули всё чураевское прошлое.
Владимир Дмитриевич рассказал, как разорено было последнее прибежище Гребенщикова, его типография “Алатас”. Чугунные машины разбросаны по деревне, часть их стоит в знаменитом “курятнике”, где хранился, по преданию, архив писателя. Когда супруги Кэриер переезжали на новое жительство, то выкидывали всякий хлам и всё ненужное. Дочь Чистяковых Татьяна спасала “старых академиков”. Вытащила из мусора картину русского художника Агафонова. Горы бесценных книг тогда пропали. Торопились освободить место для новых хозяев.
— Был всего лишь один день на раздумья, — говорит Владимир Дмитриевич. — Мы с Евгением Александровичем Александровым, профессором Йельского университета, немного книг всё-таки сохранили. Разрозненные комплекты “Чураевых” отправили в Россию.
— Куда же в Россию? — спрашиваю. — У нас страна огромная.
Владимир Дмитриевич, как бы понимая риторику моих слов, уточняет:
— Согласитесь, это лучше, чем если бы всё пропало.
Я соглашаюсь, конечно, лучше... Потом выяснилось, книги попали в Москву, в какой-то фонд.
Краткий визит к Чистяковым окончился. Они поспешали за праздничными покупками в Салзбюри. Все вместе мы вышли на улицу. Владимир Дмитриевич — высокий, сухощавый, никак не похож, с первого взгляда, на русского в своем французском берете. Но когда заговаривает о жизни в Америке, сразу понимаешь, что душа самая что ни на есть русская. Около дома Чистяковых рядом с нами остановилась блестящая легковая машина. И пока Татьяна лопотала с местными американцами, все фотографировались на память. Неожиданно Владимир Дмитриевич кивнул в сторону соседей и обреченно вздохнул:
— Туземцы... Мы, русские, так и остались в Америке навсегда чужими.
С Чураевкой я прощался несколько лет подряд, то приезжал на скалистые холмы на Помпераг, то встречался снова со Степаном Бескидом. В нынешнем году с приёмным сыном Гребенщикова сговорились увидеться в Нью-Йорке. Ежегодно он появляется к Пасхе в Свято-Владимирской семинарии. На страстной седмице постится и молится вместе с собратьями, а потом славит Христово Воскресение. Вот и на этот раз Степан Осипович приехал из Огайо. На пасхальной неделе, в третий день праздника, мы встретились в музее Николая Рериха на 107-й улице с моим давним дорогим другом. Он — единственная ниточка, которая связывает с Георгием Гребенщиковым. И с каждым годом эта ниточка становится тоньше и тоньше. Степан Осипович заметно тает, становится тихим и улыбчивым, каким-то почти прозрачным. По старости или по болезни руку, крестясь, поднимает вполсилы и крест кладет прямо на сердце. До лба ему не дотянуться, а если всё-таки потрудится, то получается будто земной поклон Господу. И рядом с ним — такая же благодать, как некогда от Георгия Дмитриевича. Тогда от слова, теперь от крестного знамения.
В музее мы сидели недолго. Сфотографировались в гостиной — это уже ритуал наших встреч. И затем отправились на Бродвей, посмотреть в трех блоках от музея дом, где в конце 1920-х жил Гребенщиков с женой Татьяной Денисовной. Шли
медленно — Степан Осипович действительно постарел, ведь ему исполнилось недавно 80 лет. Наконец остановились у здания под номером 2731, между 104-й и 105-й улицами. Когда-то Гребенщиков писал на Гималаи о своем доме: “Семь ступенечек вверх”. Теперь осталось только три, остальные, видимо, закатаны под асфальт. Прошлое неизбежно уходит в землю.
После экскурсии решили пообедать в итальянском ресторане. Днем там людей мало и можно спокойно поговорить. По дороге Степан Осипович продолжил тему о “домах”. Вдруг спросил меня:
— А где родился Гребенщиков?
Я ответил, что на Западном Алтае, в селе Николаевский Рудник, недалеко от Шемонаихи. Он внимательно выслушал и сказал:
— Я всегда говорю своим родственникам: “It’s very close to Tibet”
В ресторане уселись в самом уютном месте и продолжили беседу. Я рассказал, что перед Пасхой вернулся из Амхерста:
— Там же архив Иоанна Шаховского...
Степан Осипович очень удивился. Мои слова прозвучали как бы сигналом к воспоминаниям. Полилась его плавная речь.
— Архиепископ Иоанн Шаховской называл меня “белый инок”. Всегда говорил: “Пришлите мне Стёпу. Белый инок делает всё тихо и незаметно”.
— А где же вы с ним встретились?
— В Свято-Владимирской семинарии, в 1948 году, после Флориды. Иоанн Шаховской в то время был епископом Бруклинским, деканом в семинарии. Преподавал там аскетику, жизнь святых. Мы с ним любили ездить по приходам. Часто меня брал с собой в Бостон, в Кливленд... Я тогда думал: “Он такой духовный. Если князь может быть такой духовный, то почему я не могу”.
— Степан Осипович, о чем вы его спрашивали?
Мой друг замер... и улыбнулся. Вспомнил главное:
— Владыко, что сказала ваша мать, когда вы сообщили ей, что будете принимать монашество? — Она ответила: “Твоя радость — моя радость”.
Воспоминания как-то незаметно отступили. Нам подали великолепные блюда, суп и равиоли. И Степан Осипович заговорил о кухне.
— У меня есть рецепт украинского борща. Его прислал Георгий Дмитриевич.
Оказалось, много чего есть, не только рецепт. Старые письма Гребенщикова. Обещал прислать их мне для музея писателя на Алтае. И действительно, вернувшись в Огайо, прислал.
26 октября 1950.
Милый Стёпушка, как всегда рады были Вашему письму. Рады будем и впредь видеть Вас в Чураевке, хотя в будущем мы, может быть, не сможем быть столь гостеприимными. Стареем, на всех не хватит энергии и средств. Но думаем теперь переселиться в Чураевку и двигать ее, насколько хватит сил. Что касается рецепта на борщ, то постараюсь дать его, как Татьяна Денисовна наказала: купить надо костей для супа, фунта три-четыре, наварить бульон, посоливши по вкусу, потом вложить вилок нарезанной капусты, пучок нарезанной моркови, банку готовой свеклы (битс), около фунта нарезанного луку, посыпать немного перцу и все хорошо уварить и подавать кушать, но положивши в каждую тарелку столовую ложку сметаны. Когда этот борщ сварен в тройной порции, его можно кушать два и три дня, но держать в леднике. В ледник ставить, только когда он остынет. Попробуйте и напишите, что получится. Привет и лучшие пожелания.
Ваши Гребенщиковы
По получении писем мне сразу же вспомнилась встреча с моим другом. Тогда, во время беседы в ресторане, я внимательно всматривался в лицо Степана Бескида, и почему-то подумалось – может быть, видимся с ним в последний раз. Ведь когда-нибудь всё равно бывает последний раз. Потом промелькнула еще одна мысль: как хорошо, что этот разговор такой радостный… Где радость, там всегда рядом Христос.