Насколько нам известно, мысль об этом журнале родилась благодаря тому, что Горький и Миролюбов, стоявшие во главе нового журнала “Современник разошлись во взглядах с товарищем по редакции А. Амфитеатровым и в конце прошлого года оставили “Современник”. Нынче же, еще в январе, было решено издавать “Заветы”.

Первый номер “Заветов” вышел в апреле, но он не избежал цензурных запретов и был конфискован. Потому первым был выпущен его второй номер, а первый подвергся переизданию и получен недавно уже вместе с третьей июльской книгою.

Размер нашей статьи, обусловленный недостатком места в газете и так же обилием рассматриваемого материала – целых три книги – не позволяет нам подробно на каждом наиболее выдающемся произведении и потому коснемся лишь некоторых.

В первой книге на первом месте красуются два портрета отцов русской гражданственности Герцена и Михайловского, знаменуя собою как бы присягу молодого журнала свято исповедовать их заветы.

Текст беллетристического отдела, которому журнал отводит почти полкниги, открывается новеллой Максима Горького, этого мощного властелина дум русского пролетариата и бесподобного изобразителя мира бывших и отверженных…

Новелла имеет название “Рождение Человека” и является, быть может, страничкой биографии самого автора, некогда бродившего из угла в угол по великой Руси и менявшего должность пекаря на должность писаря и т.д.

Рассказ ведется от имени “проходящего” по надморьем между Сухумом и Очемчирами человека о том, как ему пришлось присутствовать в качестве случайного и доброго акушера при появлении на свет “нового человека” от рабочей бабы-орловки.

Рассказ написан в сугубо-реалистичных тонах и посвящен процессу рождения человека, что, казалось бы, должно вызвать у читателя некоторое смущение… Но автор подошел к вопросу прямо и просто, как сама жизнь, не знающая ложного стыда и лицемерного охорашивания.

Перед нами одна за другой встают величавые картины, нарисованные смелой и сильной чисто Горьковской кистью:

Идет по лесу в горах Кавказа вольный “проходящий” человек и любуется особой кавказской осенью, когда “точно в богатом соборе, который построили великие мудрецы – они же и всегда великие грешники – построили, чтобы скрыть от зорких глаз совести свое прошлое, необъятный храм из золота, бирюзы, изумрудов, развесили по горам лучшие ковры, шитые шелком у туркмен, в Самарканде, в Шемахе, ограбили весь мир и все – снесли сюда, на глаза солнца, как бы желая сказать ему:

- Твое – от Твоих – Тебе”.

Любуясь всем этим “проходящий” и восклицает:

“Превосходная должность – быть на земле человеком, сколько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении перед красотою!”

И вот “проходящий” наталкивается на мучающуюся женщину.

“… тихий стон в кустах – человеческий стон, всегда родственно встряхивающий душу. Раздвинув кусты, вижу: опираясь спиной о ствол ореха, сидит баба…”

“- Уйд-и… бесстыжий… ух-хо-ди-и!..” - гонит она его и уползает на четвереньках дальше в кусты, “точно медведица, рыча и хрипя”. Но он не может бросить ее, он в горячке соболезнования “вспомнил, все что знал по этому делу”, и принялся помогать ей.

- Уходи ты, бес…- отталкивает она его, но он не в силах оставить ее в нечеловеческих страданиях и, сквозь слезы, сам ругает ее:

- Дуреха, роди, знай, скорее…

“И вот - на руках у меня человек – красный”. “…И уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет:

- Я-а… я-а…

Сжал кулаки и орет орловским басом, словно вызывает на драку с ним…

- “Ты, ты!.. Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут…” - наставляет его “проходящий”, купая красного орловца в море:

Он несет и прикладывает “буйного орловца” к груди матери и “он сразу все понял и замолчал”.

Поняла и мать, впервые познав величайшую, только одной матери доступную, сладость любви и нежности к новому человеку. Она уже не гнала “проходящего”, а опираясь на него, понесла в жизнь – “нового жителя земли русской, человека неизвестной судьбы” и говорила ласково:

- “Господи, Боженьки! Хорошо-то, как хорошо!.. И так бы все шла до самого аж до краю света, а он бы сынок – рос, да все бы рос на приволье, коло матерней груди, родимушка моя…”

Рассказ написан так сильно и так в тоже время трогательно, что невольно умиляешься не только простотою, но и страданиям человеческой жизни и восторженно вместе с автором скажешь:

- “Превосходная должность быть на земле человеком!”

Вторым идет небольшая повесть Ив. Бунина “Веселый двор”, названная так, впрочем, по какому-то, видимо, недоразумению, так как содержание ни каким боком к такому названию не подходит.

Бунин известен своей холодной и почти беспристрастной формой изображения деревенской жизни. В этой повести мы находим новые мотивы для подтверждения такого положения, и берем на себя смелость упрекнуть автора в некоторой однобокости. Взяв для своей повести пару деревенских жителей, бедных и голодающих, мать и сына, он умерщвляет их медленной голодной смертью, отрицая в них всякую способность, найти в себе в самую трудную минуту, в буквальном смысле, кусок хлеба. Позволяем себе не согласиться с выводами автора только потому, что у простого народа инстинкт самосохранения развит гораздо сильнее, чем у героя Гамсуновского “Голода”. Простой человек да еще среди цветущих полей, где есть и живые люди, и птицы, и ягоды, умереть голодной смертью не мог, как и не мог быть совершенно беспомощным по отношению к себе.

Автор блещет знанием деталей деревенской жизни. Он большой художник и творец отдельных весьма характерных подробностей жизни простого народа. Его изображения сцен у мельника Шмарка превосходны. Язык его героев бесподобен. Но в художественной правде, непогрешимости насчет мужицкой психики мы позволили себе усомниться. Если бы в народе был только один похоронный мотив или мотив униженной пригнетности, исключительной злобы и бессилия, как это рисует всегда нам г. Бунин, - наш народ не мог бы выносить на своих плечах тех чудовищных тягот, какие он выносил вместе с нашим собственным, интеллигентским благополучием. Поэтому изображать в народе одно бессилие, одну злобу и одну только грязь, по нашему скромному разумению, значит не знать души народной.

А такие незнания грешнее незнаний деталей внешности, поэтому многие авторы часто навязывают мужику чужую сочиненную ими психику, трусливо пасующую при первом житейском ухабе, тогда как душа мужицкая слишком крепка, как и его терпеливое тело.

И потому этот мелодраматический конец с самоубийством Егора если и правдоподобен, то совершенно не характерен. Нам хорошо известно, что самоубийство среди мужчин – редкость исключительная. А из того, что исключительно и до бессмысленности случайно, едва ли стоило огород городить?..

Дальше идет начало романа Ропшина “То, чего не было” из времен освободительного движения 1905 года. За ним две повести М. Коцюбинского “Тени забытых предков” и И. Вольного “Повесть о днях моей жизни”. А затем богато составленный публицистический отдел, в который, между прочим, входят следующие статьи:

“Реформатор и бунтарь в современной биологии” - Лункевича;

“Международный социализм и война” - Александрова;

“Статистика и реклама” - к итогам землеустройства – Ракитникова;

“Принудительное расширение общины и инициатива населения” - Черненкова и другие статьи и обзоры.

Во второй и третьей книге “Заветов” помимо ряда солидных и обстоятельных публицистических статей Н. Морозова, Кочаровского, Шрейдера, Чернова и др, а так же помимо пьесы Н. Тренева “Дорогины”, обращают на себя внимание рассказы Сергеева-Ценского и Касаткина, повесть М. Пришвина “Иван Осляничек”, замечательно стройно и колоритно написанная в стиле древне-русских сказаний, и рассказ нашего сибирского беллетриста, Томича, Вячеслава Шишкова – под заглавием “Помолились”. Обозрением этого рассказа мы и закончим заметку.

Автор переносит нас на далекий север, в пустынную и дикую тайгу Енисейской губернии.

Перед Рождеством, зимою, две семьи обращенных в христианство, но по первобытному диких тунгусов пробираются тайгой на оленях в отдаленное русское селение.

Их гонит большая необходимость: обет Богу дали свести и подарить в церковь жертвенные шкуры сохатых и оленей. “Послезавтра в церкви должен находиться большой русский Бог; то ли Никола-угодник, то ли Иннокентий-батюшка”. Им это сказали еще летом купцы Харлашка да Петрунька. “Плуты, не дай Бог, какие плуты”. И вычисление дней сделали на “рубешке”, на палочке с зарубками.

“ – Срезай каждый день по зарубке, - сказали купцы. – До этой дойдешь, в путь собирайся! И в аккурат к празднику попадешь!”

А расстояние большое, верст пятьсот будет. И вот они пробираются тайгою на оленях, нагруженных шкурами больших и малых зверей. Когда пришли, то остановились за селом, раскинули свой чум, а после, набравшись смелости и взяв с собою часть дорогих мехов, отправились искать “дружка” Харлашку.

“Шли они прямиком, перелезали огороды и заходили в чужие дворы, держась прямо на белую узорчатую трубу, - так лучше: под трубой, на горе, Харлашкин дом, а по улице идти – долго ль заблудиться, тут не тайга, борони Бог…”

В одном дворе их схватил и ласково начал охаживать хозяин двора. Он засуетился, обрадовался “орде”, появившейся с пушниною, и завел их к себе… Но по селу уже знали о гостях, и сбежались в злополучный двор, таща тунгусов каждый к себе, чтобы ловчее обобрать.

Тунгусов застращивали, спаивали и обирали. Они бегали в свой чум и тащили оттуда пушнину, пока не перетаскали все и только после этого попали к дружку Харлашке.

“Купец, дай Бог, ласковый сделался. Усадил по голове гладит…”

“Тунгусы распоясались - жарко, чай пьют, улыбаются, потом говорят:

- Когда праздник, батюшка? Когда в колокол станут бухать?..”

Купец – о пушнине: много ль привезли?

“- Как осталось. Все торговым тащил. Все кончал… Нету!”

Купец освирепел и стал ругаться. Потом придрался к тому, что тунгусы не как следует крещены… Приказал работникам прорубь расчистить – “орду крестить!”

Тунгусы перепуганы и согласны на все:

- Крестить не делай… Река тунгус боится… Бери все – чужим голосом говорили они.

“Постояли, вздохнули молча и отправились скорее в путь”. “Старик ехал сзади”, опустив низко глаза, думал о том, что есть великий русский Бог, светлый и милостивый. Но зачем он так далеко живет? На солнце что ли? Зачем он дает обижать тунгусов? Разве не видно ему сверху? Али жертвой не доволен остался? Можно еще больше дать “приклад”… Возьми, только не давай в обиду… Пожалуйста, давай защиту!

“Обида вдруг всплыла наверх, и старик заплакал, лицо сморщилось, скривился рот, закапали слезы. Взглянул на небо… Но там звезд не было”.

Передавая рассказ в отрывочном пересказе, мы не можем дать всех тех характерных штрихов, которые вводят читателя в совершенно иной мир – полудиких, но полных непосредственной чистоты и детской веры сынов таежной глуши…

Читая рассказ, ощущаешь и тунгусов, и дыхание тайги. Так и кажется, что вот-вот с ветвей посыпался снег и попадет за воротник. До такой степени автор сумел тоном и формой дать читателю это почувствовать.

Сибирь в лице г. Шишкова приобретает талантливого, вдумчивого и хорошо знающего народный быт писателя, от которого мы вправе ждать новых откровений в области сибирской литературы, столь небогатой пока талантами.