Георгий Гребенщиков
ак-то на праздниках в одном из захолустных таежных сел на Оби, на воротах сельской сборни, а так же на дверях заезжего дома, появились синим карандашом написанные афиши. Жители села почти все были неграмотные и, увидев афиши, подолгу останавливались перед ними и тупо смотрели на кривые писанные буквы. Затем высморкавшись заходили в сборню и спрашивали у писаря:
- Это што на воротах? Не билизация ли уж опять?
- Ну, сказали! Мубилизация!.. Это какой-то картины показывать хочет.
- Где?
- В заезжем доме.
К вечеру об этом знало уже все село. Многие собирались пойти на представление. Но большинство отнекивалось, выражая пугливое сомнение.
- Ну его к ... Он, поди... какой-нибудь... - но фразы этой не кончали, потому что не знали, как оформить свой суеверный страх...
Но многие не пошли просто потому, что на афише было прописано: “Стоять - 20 копеек, сидеть - 30 копеек”.
Назавтра был праздник, и сельчане тотчас после обедни потекли к заезжему дому, где уже толпились ребята и школьники и, вытягиваясь на носках, засматривали в заиндевевшие окна, а заходить не смели.
Вскоре от поповского дома отделилась группа людей. То двигалась к чайной местная интеллигенция в полном составе: батюшка, учительница, фельдшер и батюшкина дочка. Вот они подошли к дверям чайной, еще раз прочли рукописную афишу и, к зависти озябшей толпы, вошли в заезжий дом.
там было холодно и накурено. На передней стене висело полотно с французской надписью вверх ногами, а на столе стоял в пимах, плисовых шароварах и серой рубахе бородатый и длинноволосый мужчина.
Он приколачивал к потолку черную широкую материю, необходимо, видимо, для закрытия столика с маленьким кинематографом.
- Ну, здравствуйте, - сказал батюшка. - Кто у вас тут устроитель-то?
Бородатый мужчина, уронив гвозди, оглянулся и, добродушно улыбаясь, ответил:
- А вот я - самый.
- Ну, а касса у тебя где? - спросил батюшка.
- Касса-то? - соскакивая со стола, переспросил устроитель представления.
- Ну, да, билеты-то продаешь?
- Ой, те Господи! Да какая же тут еще касса, - подтрунивавшим над собой голосом сказал он. - Вот вся и касса в кармане... И полез рукой в карман широких шаровар.
- Вам билетики, значит, надо?
- Да, да. Почем у тебя?
- А вы сидеть, али как?
- Ну, хотя бы сидеть...
- Ну дак, че уж с вас-то. По четвертаку.
И вытащил неряшливо настриженные бумажки с написанными все тем же синим карандашом цифрами.
Зимний день короток: начинает темнеть, а устроитель все возится с приспособлением машины, с лампой, с занавесью, которую несколько раз переколачивает. Он весь в саже, толпа ему мешает, а единственный помощник его, молоденький сын в старой ученической куртке, то и дело бегает к дорожному ящику, подавая отцу разные принадлежности.
У устроителя что-то падает и укатывается к ногам публики.
- Винтик тамотко укатился... Подай кто-нибудь, сделай милость. Костя, беги-ка поищи...
- Ишь, вот ты, аппарата-то путного нету... Рукой вертеть придется. Ну-ка, ребята, глядите: есть на полотне-то чо, или нет?
Толпа настораживается и смотрит на экран, где начинает оживать что-то...
- Ну, что? Есть?
- Есть... Только плохо.
- Шевелится что-то...
- Быстрей вертеть надо, значит, - говорит устроитель под занавеской. - Ну, а теперь?
- Есть. Петух.
- Нет. Индей...
- Хорошо...
- Верти, паря.
- Кусты...
- Люди, люди.
- Идут ногами...
- А тебе чем: руками надо чтоб или?
- Постой, не толкайся.
Рты разинули, навалились друг на друга, смотрят и восторженно обмениваются впечатлениями...
А устроитель вертит, вертит и слышно, как он пыхтит от напряжения... Но вдруг, что-то у него щелкнуло, и картина исчезла с полотна... Воцарилась тьма.
Но благодарная публика и до сих пор рассказывает об этом небывалом в таежных селах событии...
