Г.Д.Гребенщиков
Путь мой далек, целых семьсот верст и не на лошадях, а на лошади. Если об этом узнают люди Запада – они скажут, что я лгу… Но сибиряки мне верят.
Я один, багаж мой легок, лошадь добрая. Терпения по привычке хватит.
Славно поскрипывают сани. В пальто и барнаулке, в пимах, закутанных медвежьей шкурой, в мохнашках из дикой козы – мне тепло и уютно. Страдают только нос да щеки. Усы пристыли к воротнику и слегка линяют, но я их не жалею, не гусарские…
Бухтарма уже осталась позади. Я еду Иртышом. Его крутые, слитые из камня берега, здесь высоки и угрюмы. В своем бесстрастном молчании, темные и темно-пегие, местами увенчанные лесом – они величавы, как окаменелые богатыри. По легендам – это так и есть. Это колоссы-богатыри сидят и лежат на берегах древней реки, это они завековали в задумчивых позах… Это славные предки могучих Атилл и Чингисханов… Погодите, они еще встанут когда-нибудь!..
Я проникаюсь к тысячелетней седине их, пытаюсь мысленно заглянуть вглубь прошлого и от восхищения перед его поэтичностью улыбаюсь сам себе. А потом, наедине и свободе, начинаю раздумывать о разных хороших и плохих вещах…
Вспомните изречение Соломона:
“Мир приходит, мир уходит, а Земля пребывает в веке”.
Где-то здесь, на Востоке, исполнял он завет своего отца царя Давида, строил величайший храм и не мог достроить его.
По крайней мере, лучше всего предание об этом сохранилось в сказаниях тюркских народов. Отсюда волна за волною проходили монгольские племена на Запад, смывали европейскую цивилизацию, пролагали кровавые пути к Риму… Отсюда перебросились за Дунай полчища гуннов, и утесы Иртыша так же спокойно пропускали их мимо себя, как вот меня сейчас…
Какая интересная страна, в которой я живу! И как я люблю ее за это!..
Постукивают санки и то и дело скользят через прогалины чистого, прозрачного льда, под которым то зияет темная глубина, то мелькают разноцветные гальки отмелей…
Конь фыркает, когда набегает на холодное и толстое стекло этого живого аквариума. У меня кружится голова и замирает сердце.
И я тотчас же вспоминаю про свое сердце. Это и есть то плохое, что приходит мне в голову… Вспоминается Тургеневское:
“…Старая шутка смерть, а каждому – новость”.
А жизнь так соблазнительна. – Вот это солнце, этот снег, сверкающий изумрудными искрами, эти скалы, свидетели великих событий прошлого… Раздольные поля! Так и испил бы всю жизнь, все ее чары в один миг, за один прием… А впереди столько дела, сколько живой интересной работы, моей работы!..
“Ужели не подождешь ты, беспокойное сердце? Ведь отдохнем еще, успеешь ужо!..”
Откуда-то во встревоженном воображении всплывает отвратительная насмешливая рожа дьявола и шепчет сквозь полусгнившие зубы:
- Хе-хе! Вы сегодня сентиментальны!..
- Чу! Пошел, пошел, лошадка моя!..
Поскрипывают полозья, и из ноздрей коня вылетает кудрявый пар, вьется под дугою и индевеет на гриве…
Камни и скалы давно позади. Я еду волнистыми предгорьями Алтая. Раздольными гривами развернулась передо мною белая земля и своей пустынностью чарует до умиления. Деревень совсем не видно: они прикурнули во впадинах, прикрылись сугробами и слегка покуривают дымком. А горизонт так широк и печален, как мелодия старинной песни.
Солнце по небесному куполу идет царственной поступью, важно. Воображаю, какие видит оно горизонты!..
Но вот вдали на юго-западе, в гнилом углу, что-то чернеет. Как темный парус на море… Ближе и больше… Да, это туча… Ее вестовой, игривый ветерок перевернул гриву коня слегка направо и шаловливо перебирает ее. Серебристую снежную пыль подметать начал, косыми струями дорогу перевернул… Шутник!..
Туча подвигается и в свои объятия охватила полнеба… солнце вот-вот сойдет за ее ширину. Так и есть!.. И сразу стемнело. Я лошади своей наставительно показываю бич. Наддала…Но я знаю, что далеко еще до следующей деревни…
Снежный простор заструился серебряным дымом, закурился как Божья кадильница, и сразу с самого высокого регистра запела песню свою вьюга!..
- Ну, брат, Бурка, выручай!..
А он как в тумане, я еле вижу только его хвост, а по лицу меня хлещет снежный песок; из саней выхватило медведя, но я не дал его, приступил ногою. Хвост коня стал горизонтально за оглоблей… Закрутило!
А меня вдруг обуяло сожаление о том, что сибирские художники еще не использовали самый колоритный для Сибири этюд, это ее пышную зиму. А в каких бы вариациях можно было изобразить ее суровую красу!..
Вдруг конь занырнул в глубоком снегу… Неужели сбился?.. Нет, оправился, но пошел шагом… Очевидно, ищет дорогу, сомневается…
Серебряный дым вздымается все выше и выше и расстилается по раздольной шири. И я схематизирую для художника эскиз картины. Мне немножко жутко за себя и за коня, но в тоже время мне беспричинно весело…
Вот в каком виде изобразил бы я сибирскую вьюгу, если бы владел кистью и палитрой:
Широкая белая гладь, простором своим обнимает еле обозримые поля. И вот по ней мчится колоссальная, в разорванных, но длинных пугающих белых одеждах, женщина… Ее волосы кудрявы и длинны и своими локонами касаются небес, а складки ее развеявшегося платья волочатся по белой земле. Лицо женщины бледно и худощаво, а на нем черные большие и скорбные глаза, как у ангелов Котарбинского. Ее рот открыт, как у глашатая скорби. Это она поет над миром что-то печальное. Ее тонкие костлявые руки посыпают землю холодным серебряным песком…
Но это не все. Самое главное впереди: я особенно вырисовал бы ступню ее ноги, под пятою которой виднеется что-то маленькое и еле заметное… Это сгорбленный, припавший к лошади и сбившийся с дороги человек!..
Но вскоре я оставляю эти художнические мечты: конь мой полулежит в глубоком снегу в неловкой позе и фыркает закупоренными льдом ноздрями. Я не решаюсь выходить из саней и искать дороги потому, что боюсь начерпать снегу в пимы, а между тем, очевидно, что мне суждено здесь заночевать… Я соображаю насчет ближайших перспектив: у меня есть кошма, есть медведь, одеяло, я укутаюсь и, Бог даст, - не замерзну…
У меня есть в саквояже сыр, жаренная дикая коза и что-то еще… Ба! У меня есть овес для Бурки…
- Ну, брат, Бурка, мы с тобой еще не пропали!..
Пришлось бродить по снегу и устраиваться на ночлег…
Дорогу я нащупал кнутом по соседству. Значит утром кто-нибудь на нас все же набредет…
Так мы и сделали. Бурому одета на морду котомка с овсом, а я под кошмою в санях ощупью начинаю закусывать…
Все было хорошо, пока я ел и мечтал о том, что теперь-то сумею рассказать своим друзьям о ценности жизни!.. Но вдруг настроение мое испортило одно очень значительное обстоятельство!
- Где-то недалеко, а может быть, очень далеко, протяжно и отчаянно завыли волки… Я теперь представил свою физиономию с вытаращенными во тьме глазами, с настороженным слухом, и недожеванной колбасой во рту… Мороз сразу простегнул меня сквозь мою теплую одежду и своей шершавой рукой погладил по спине… А мысль все-таки не унимается: и в картину мою она вставляет маленькую новую деталь…
Колбасу я все-таки дожевал и на всякий случай положил поближе свой дорожный нож…
Ах, какие жестокие мысли теснились в голове, и как длинна, как мучительно длинна была ночь… И уже поздно, должно быть перед утром, я заснул, сидя в санях…
А когда проснулся, то почуял, что еду. Я сбросил с себя кошму. Бурый степенным шагом брел по убродной дороге, и пустая торба висела у него под шеей.
Деревни пошли все длиннее, с глинобитными избами, с крышами из соломы, и с высокими журавлями колодцев… Совсем, как в черноземной России. Но на Сибирских просторах деревни эти расселились широко и хозяйственно. Это целые города с пошехонской архитектурой и кривыми лабиринтами вместо улиц. Так и чувствуется древне-москвитянский нрав. А посредине - новые громадные дома и даже каменные магазины. И всюду дух цивилизации, в одеждах, в песнях, в манере говора и даже пьянстве, которое принимает здесь свой особенный современный шик. В одной из деревень я вижу пьющих водку женщин в кофтах с талией и пьяными пляшущих под граммофон, хотя он вместо плясовой сипит что-то из оперы “Риголетто”…
Молодой мужчина ухарского вида, в галошах и пальто, спрашивает у меня:
- А вы, милый человек, по каким делам?.. Щетину не покупаете ли?..
- Нет, - говорю я ему и улыбаюсь собственной мысли. – “За кого только не принимают меня, странствующего непоседу!”
Влияние большого города с каждым десятком верст чувствуется все больше.
А вот и многоводная Обь. Здесь совсем не тот колорит, что в При-Иртышье. Вдали на необозримом горизонте тонкой нитью рисуется сибирская тайга, а гладь степи так спокойна, будто море в тихую погоду…
Дорога шла Обью. Здесь нет прогалин на льду, а вместо мощных скал желтеют рыхлые глиняные яры… Тут и там у ледяных сугробов копошатся рыбаки. Длинными вереницами ползут навстречу обозы с товарами…
Темнеет… На небе высыпают звезды. А далеко впереди светит яркий огонек…
Было уже совсем поздно, когда я стал приближаться к концу своего пути, и молодой, растущий город, как кокетливая дама, заулыбался мне немногими электрическими фонарями. Щуря с непривычки глаза, я вспомнил вьюгу, застигшую меня в пути, и в подмигивании городских огней мне почувствовалось что-то искусственное и отталкивающее… Точно вьюга сибирских полей роднее и искреннее…