Г.Д.Гребенщиков
Когда я, да и многие из моих собратий, появился на свет Божий, Григорию Николаевичу было уже 50 лет. По возрасту, значит, мы ему внуки, а по силам, - конечно, правнуки.
Не останавливаясь на заслугах дедушки Потанина, ибо они слишком всем известны, я намерен поделиться самыми свежими впечатлениями из жизни нашего милого дедушки.
Прихожу я вчера к нему в квартиру и спрашиваю:
- Что, нету?
- Нет, дома! – отвечают.
Я удивился, ибо дедушку трудно застать дома даже и в будни – настолько он всегда в расходе.
Было 11 часов, и дедушка, одетый в свой серый сюртук, раздумчиво разгуливал по небольшой свой комнате, опрятной, чистой, светлой, с множеством книг, рукописей, газет, писем.
Поздоровались. Помолчали. Неловко как-то говорить у таких людей так, о чем попало, а умное не всегда придет в голову.
С полусловами перешли в столовую, чаю собственноручно налил дедушка и сидит, колет щипцами сахар. (Он пьет вприкуску).
Я покашливаю и жду. Я знаю, что дедушка будет говорить и говорить не “для приличия”, а по вдохновению.
Разговор начался с польского перевода Густава Зелинского, много лет пробывшего в ссылке в прииртышских степях и написавшего повесть “Киргиз”.
В начале разговора Г.Н. (sic!) говорит обыкновенно тихо, с продолжительными паузами и строит обыкновенно фразу так, что хочется улыбнуться закругленности и лаконизму.
Перешли постепенно на поэтов Англии, и Г.Н. сказал, что англичане истинных поэтов в своей стране насчитывают только 5, причем в число таких поэтов не входит даже Байрон – так строги англичане в оценке истинной поэзии, зато в число пяти попал не отмеченный даже в энциклопедическом словаре поэт, о котором Г.Н. не приходилось слышать раньше и самому (я не точно помню имя этого поэта и потому не называю его).
Здесь дедушка красивыми фразами выразил свой общий взгляд на поэта вообще.
Поэт – чистое и нежное дитя, ликующее и поющее вокруг нарядной елки, а елка эта – природа, мир со всеми сверкающими побрякушками.
И с этого момента паузы стали меньше, а целеустремленный на дедушку взгляд мой – я чувствовал это, - выражал радость и умиление, точь-в-точь как у ребенка, которому только что начали говорить интересную сказку.
Не улыбайтесь, гг. “взрослые” мои сверстники, иронически, не смейтесь над неподдельными искрами чувства, оно так редко у нас бывает искренним, а искренность – это порыв детской [выделено Г.Д. Гребенщиковым] души!..
Прошел час… Мы говорили… Прошел другой – дедушка молодцевато, заложив руки за спину, ходил по комнате, а я стоял у стола и следил за ним глазами. А он говорил и говорил интересно, много и красиво. Он вскользь упоминал те имена и случаи из жизни “королей” литературы, твореньями которых мы давно уже увлекаемся, и случаи эти – часть хроники из его, дедушкиной, жизни…
И не было тени слезливой жалости на судьбу или даже горькой нотки о давно минувшем, напротив, дедушка рассказывал, как живо, интересно, содержательно жили эти “короли”, несмотря на то, что и они не чужды были общей скорби в своих произведениях. Он рассказывал о том тесном единении литераторов в Москве и Петербурге, которое сплачивало всех в тесную семью и звало к единому целому, к единому прекрасному, и что же бы вы думали?..
Дедушка говорил это для того, чтобы юной душой своей внести бодрость и силу в нашу среду, в нашу томскую пишущую молодежь, разрозненную, отчужденную от жизни и частью преждевременно состаревшуюся (sic!)…
Вот он приводит пример, как на одном из питерских вечеров одна сибирячка спела простую песню, как поэт Михайловский сейчас же написал красивый экспромт с эпиграфом из этой песни: “Все цветочки, все пруточки – ярко зелены стоят”, и как другой поэт сейчас же написал юмористический экспромт и т.д.
Прошел еще час, а уходить не хотелось, да и некогда было думать об этом, ибо с Наумова, Успенского и Златовратского перешли на бытовую литературу и, в частности, на сибирскую, причем констатировали печальный факт (по выражению Пыпина, сказанному дедушке), что сделано в этом отношении лишь одна капля…
Естественно, что сибирские темы еще больше подогрели нас, и Г.Н. сказал, что интересно было бы изобразить сибирскую зиму такого рода картиной: огромная площадь, на которой сотни возов сена, а возле заиндевевших лошадей сотни мужиков, и все в лохматых дохах, “как медведи”…
Из этого образа мне представилось, как глубоко любит дедушка Потанин сибирскую природу.
И вот мы незаметно переходим на природу и людей Алтая.
О, теперь мы уже оба быстро ходим по комнате, дедушка наш молодеет с каждой минутой и в красивейших чертах быстро создает художественные образы алтайских инородцев, ясашных кержаков и самой природы, причем рассказывает несколько случаев из истории по сбору гербариев и о том, как местные названия трав приходилось узнавать у знахарок, как при этом приходилось выслушивать умные лекции о лечении и т.д. и т.д.
И эти крутые повороты на каблуках, быстрые и проворные жесты рукой - все это меня приводило к сомнению: да правда ли, что дедушке три четверти века?..
И с бодрым, радостным чувством уходил я от дедушки Потанина в четвертом часу дня и думал при этом, что мы, молодежь, часто кружимся возле него так же, как дети возле “Рождественского деда”, который каждому сделает подарок – красивое, бодрое, живое слово.
И еще думалось мне, что как дорог для всего мира Толстой, так же дорог и всей Сибири дедушка Потанин!..
Знаю я, что дедушка на днях же будет бранить меня за это писанье, но для меня и это ведь радость: значит, дедушку я буду видеть скоро, на днях же, и слышать его хотя бы и сердитый голос!
Алтаич
“Алтайская газета”, 1910, № 14, 24 февраля (8 марта).