Георгий Гребенщиков
Шторм пошел на убыль. Белоголовые головные волны снизились, раздробились и встряхивали свои космы с менее угрожающим фырканьем.
Тучи разорвались, свинцовые глыбины стали колоться на куски и уходить в высоту. Скоро они закудрявились и побелели на лазурном неохватном куполе.
Пассажиры выползли на палубы.
Показался вдали пароход - редкое явление в океане. Дорога слишком широкая, чтобы не разминуться. Потом другой, поменьше, явно недалекого плаванья.
Пошел шестой день нашего плаванья.
- Завтра берега увидим?
- Нет, говорят, еще сегодня.
Смотрим: поблизости от корабля летит над морем какая-то пташка... Не отстает и не обгоняет.
- Голубь?
- Быть может, с корабля пустили.
Устало летит, неровно машет крыльями и часто стелется над самой водою. Но волны все еще сурово раскрывают свою пасть. И снова пташка поднимается в уровень с гигантом-кораблем.
Так хотелось, чтобы пташка села на корабль - и отдохнула. Но она летит, летит, едва поспевает за плавучим чудо-городом.
Вот совсем близко подлетела, кажется, не выдержит и упадет на палубу. Да, это голубь!
- Откуда же ты милый, голубь сизокрылый?.. - песней вырвалось из сердца.
Сотни глаз следят, сотни сердец бьются тревогой и сочувствием - долетит ли? И неужели еще сутки ему лететь?..
- Нет, говорят, часа через два берега покажутся.
- Дай то Господи! Бедный голубок! Бурей его, очевидно, так далеко занесло.
- А все-таки за кораблем идет. Понимает, что надежнее...
- Да, и птицу человек опередил...
Я сажусь под яркими лучами солнца и все мысли свои направляю к тем неведомым, но новым моим друзьям в Америке, которые должны нас встретить. Я хочу, чтобы они почуяли, что вот плывет к их берегам посланец из далекой Сибири... Вот именно! Хотя и восемь лет уже длится мое путешествие из Сибири, и по дороге были приключения и препятствия в виде войн и революций, но все-таки мой путь лежал в Америку. Не за долларами же я еду, в самом деле. Как бы это было недостойно дум человеческих! Зачем же я плыву в Америку? Хорошо и сам не знаю, но зачем-то очень хорошим и большим... Там видно будет. Но сейчас мысли мои самые хорошие, чистые направлены к неведомым друзьям в Америке.
А голубок все летит и летит. Терпеливо, мужественно, с явной верою на то, что прилетит когда-нибудь.
- Лети, лети, святая птица. Символ чистого полета мыслей.
День разгорелся ярко, празднично. Океан совсем утихомирился, пригладился и засиял.
- Берег...
- Что вы?
- Берега!.. Во-он они... Смотрите-ка в бинокль...
- Нет, не вижу...
- Да вон туда, направо!..
Но я берега не видел, и увидел, что наш голубь вскоре повернул направо и пошел, пошел, удаляясь и уменьшаясь...
Непередаваема эта минута. Я думаю, она близка была бы к той, когда мы, русские, после долгих лет наших скитаний по чужбинам, увидим так же берега родной земли.
Но мне, знающему широту и вольность молодой страны Сибирь - берега Америки почуялись сродни...
Я допускал, что меня могут не спустить с корабля, может быть, посадят на месяцы на Остров Слез или даже отправят обратно в Европу. Но все-таки тот факт, что я приблизился к этим берегам страны доверчивого Гайаваты - с его славной трубкой мира - уже не говоря о новой эре редкого развития свободы и культуры - я бы все-таки унес отсюда какое-то приобретение - и Божий мир мне стал бы еще ближе и дороже.
Все чаще стали попадаться корабли и кораблики, а вскоре явно засинело маревой, тонкой ленточкой, показавшиеся берега Большой Земли.
- И во-он уже дома белеют...
- Да, это Нью-Йорк... Это его вавилонские башни.
Все ближе, ближе. Все яснее контуры, все отчетливей рисунок берегов. Да, это берега Америки... Америка! Какое все-таки большое, содержательное слово.
А корабль наш вдруг остановился.
Показались два катера под большими флагами и дали сигнал - остановиться. Санитарная полиция.
На корабле у нас все оказалось благополучно, и скоро мы снова двинулись.
Под колпаком своего дымного дыхания все яснее вырисовывался гигант город. И долго шли мы в виду берега, пока, наконец, повернули к бухте. Здесь уже ясно мимо нас шли берега с деревьями и с зеленью, как всюду на земле, с домами, с трубами и башнями, с резервуарами и пристанями, и с бесчисленными окнами разнокалиберных домов и фабрик. А нам не верилось, что мы уже за океаном и в Америке.
Как только мы подошли к молу - к нам навстречу ринулись десятки пароходов, яхт и катеров - все в яркоцветных флагах, с оркестрами, с пестрыми, переполнявшими их палубы толпами. Все они встречали кардинала, прибывшего на нашем корабле, а многие встречали своих друзей или родных. Но каждый из пассажиров “Левеофана” вправе был считать, что эта пышная встреча устраивается всем и каждому в отдельности из вновь прибывших в эту страну. Так у всех торжественно сияли лица. И как неистово кричали, пели, все враз подпрыгивали и махали шляпами гостеприимные американцы! Наш корабль, осажденный роем пароходов и пароходиков, вновь остановился. И тут, рядом с торжеством прибытия и встречи, не видно когда и с какого катера на наш корабль вошли иммиграционные власти, и начался суд правый, но немилосердный к тем, кто прибыл к этим берегам по собственной охоте, но без основательного повода или без законных документов.
Все было чинно и внушительно. Но даже всеми чтимый кардинал не избег учтивого опроса, и даже весь экипаж “Левеофана” численностью в восемьсот человек обязан был к ревизии свои бумаги.
Мы, пассажиры, были усажены на наши обычные места в столовых залах, и пароходная администрация, чтобы смягчит тревогу нашего ожидания, напоследок стала обильно нас кормить. Но как ни хороши были у всех документы, как ни вкусны были блюда, все-таки почти все кушали без аппетита.
Потом нас пропустили лентой из одних дверей в другие: поверхностный врачебный осмотр. Потом вторично - осмотр, я бы сказал, психологический, ибо чиновник-врач, с лицом простым и добрым, но с глазами глубоко и остро видящими, подолгу всматривался в каждого, и, казалось мне, что всматривался он в душу.
Я видел, как учтиво второй чиновник отсаживал тех, у кого не все было в порядке, и я знал, что тут уж начинается “Остров Слез” неумолимый. Но сам, готовый ко всему, я лишь тревожился о том, что плохо говорю по-английски для той роли, с каковой приехал. Однако случилось чудо. После нескольких фраз чиновник вдруг заговорил со мной по-русски... И то, что всюду и всегда из самых темных пропастей выносило невредимым - нелживое русское слово и русское искусство - вынесло и здесь, и через пять минут мы были по ту сторону барьера, куда уже многие, вежливо отсаженные на диваны, смотрели как в недосягаемую даль.
Спала с тела и с души какая-то тяжелая кора, но в сердце стало грустно. За всех тех, кому не суждено было испытать эти свободные, уверенные шаги по палубе с красным билетиком на право схода на берега Америки.
Между тем, корабль пришел на свое место. И долго дюжина чумазых и широких буксирных пароходов долбила его в борт своими боками, подталкивая к самой пристани. Непослушный даже океану, как былинка, здесь наш “Левеофан” с угрюмой и упрямой ленью не хотел повернуть своего стального тела к гомонливому, крикливому, кишащему бесчисленным народом берегу.
Между тем, тревога не покидала нас: встретят ли? И как быть, если не встретят? Ведь в таможне предстоит еще один барьер и тонкий, сложный разговор... А если кто и встречает - как узнаем мы друг друга, если никогда не виделись? Да еще в такой толпе! А толпа эта на берегу была так нервна, возбуждена, все так неистово махали руками, плакали, смеялись, танцевали, охрипшими голосами что-то кричали на корабль, а с корабля неслись ответные нестройно-бурные голоса. Я на некоторое время совершенно позабыл, где я и что со мною.
Но нужно было внимательно всматриваться в толпу встречающих. Мой взгляд остановился на одной женщине, лет тридцати, румяной, плотной, хорошо одетой. Волосы ее выбились из-под шляпы, растрепались, глаза были заплаканы, голос ей совсем не повиновался. Она заливалась и слезами, и смехом, и, все время, подтанцовывая, упивалась поцелуями своих рук и, ничего не помня, ничего не видя, она взвизгивала что-то и все время то и делала, что плясала, плакала, визжала и посылала воздушные поцелуи на корабль.
Вот тут я понял, как далеко ушел я от родины и от родных своих. И на какой же срок? Быть может, на долгие годы. Быть может, навсегда... И встречу ли, дождусь ли сам я здесь того, мне милого и близкого, чтобы с таким безумием торжествовать его прибытие к этому берегу?..
Но уже некогда было раздумывать. Новая неистовая жизнь ждала меня у борта корабля, на том конце широких сходен...
Неужели же нас никто не встретит в этом жутко бешеном начале новой жизни?..
И точно в ответ на мои опасения, ровно за пять минут до схода, в толпе показалась высокая, сухая, тонкая типичная фигура, соколиным взглядом ищущая на борту кого-то.
И встретились глаза и засмеялись оба, как давно знакомые. Он протягивал свои руки и покачал ими перед собою, приветствуя меня.
Не слышно было его слов, но видно было, что первый, нас встречающий на этом берегу, не говорит по-русски. Однако его мягкая улыбка и спокойный вид красноречивей всего говорили, что я уже не одинок в Америке.
Мы скоро сошли на берег, облобызались, как родные, и бесстрастно стали ждать таможенных формальностей.