КЕРЖАЦКАЯ ЗАИМКА В АМЕРИКЕ

Уроженец Шемонаихинского района, всемирно известный писатель Георгий Гребенщиков, "создавший кержацкую заимку в Америке" (из письма к брату), учился, работал и издал свои первые произведения в г. Семипалатинске. В начале века печатался в "Семипалатинском листке". Нынче Г. Гребенщикову исполнилось 115 лет со дня рождения.
Перебирая свои архивы, я недавно обнаружил редкую фотографию, под которой стоит дата: ноябрь 1967 года. Семипалатинское отделение Союза писателей Казахстана. НА СНИМКЕ: автор статьи, писатели Семен АНИСИМОВ, Михаил БАЛЫКИН, брат писателя Георгия Дмитриевича Гребенщикова - Иван Дмитриевич ГРЕБЕНЩИКОВ.

Как давно это было! Но беглые заметки на потускневших страницах, приложенных к снимку, и изыскания в архивах помогли воссоздать события тех далеких лет и смутное время войн и переворотов начала века, так трагически отразившихся на семье Гребенщиковых.
Работая в многотиражке треста "Алтайзолото" и частенько заглядывая в расположенное по соседству, через два кабинета, отделение Союза писателей, я приносил на суд мэтра, поэта Семена Анисимова свои вирши. Жажда напечататься была у меня тогда беспредельной. Здесь я и встретил осенью памятного 67-го сухощавого старика в поношенном полушубке. Что-то было в его взгляде, настороженное, неуловимо "зэковское", и я вспомнил Есенина: "Полюбил я грустные их взоры с впадинами щек". Дед в полушубке посмотрел на меня любопытными, сверлящими глазами.
С. Анисимов оторвался от очередной рукописи, крякнул, искоса глянул на вошедшего, представил гостя:
- Иван Дмитриевич, брат писателя Гребенщикова.
Признаюсь, я слыхом не слыхивал ни о каком Гребенщикове.
Гостя это не смутило: - Партийный, поди, раз в газете состоишь?
- Нет пока еще.
- И не в комсомоле?
- Состоял, вышел со собственному, так сказать, желанию.
- Да, ты, паря, не такой, как все, оказывается. А стихи о чем? 0 партии, о родной советской власти?
- Нет, о природе, людях. На время он перестал пытать меня расспросами, глянул в окно и надолго задумался. Мне не нравились его бесцеремонность и резкость. Но я чувствовал: дед - человек бывалый, много повидавший на своем веку. Я поинтересовался: кто он, откуда? - Кержаки, значит, мы, по-вашему - крестьянские дети, сермяжные, домотканые. Над Убой наше село было - Каменное, его давно уже нет, а есть на его месте Николаевский рудник, будь он неладен. Отец на нем жилы надрывал, бергалом себя называл, рудознатцем значит. Нас было шестеро детей - четыре брата, две сестры. Анька, младшенькая, до сих пор жива. Брата Андрея в 37-м на воронке энкэвздешники увезли, и с концами. Старшой - Георгий - был мне вторым отцом (отец умер рано). Он проторил первым дорогу в Семипалатинск. Работал поначалу посудомойщиком в городской аптеке, затем помощником фельдшера в больнице. Несколько лет был нотариусом, заседал в городском суде, грамотешка у него кое-какая была. Закончил еще на руднике четырехклассную церковно-приходскую школу. Затем учился в Семипалатинске. Крепкая головушка была у брательника. Здесь, в городе, начал понемногу пописывать. И дописался, как говорится: за пьеску "Сын народа", а заодно и за газетку, которую он организовал, упекли его в каталажку, но ненадолго.
Потом мотанул в Омск, познакомился с великим землепроходцем Г. Потаниным и по его совету и протекции подался в Барнаул. Там осел надолго. Опять же газетку начал выпускать свою "Барнаульская жизнь". С тех самых пор пошло у него все наперекосяк. Далеко его занесло. А через него и у меня жизнь пошла - не сахар. Ни за что ни про что сыграл в собачий ящик - на Колыму. Восемь лет на нарах парился. Парашу нюхал. Ворота в зону - широкие, а оттуда - узкие, язви их в дышло!
- А за что упекли? За какие грехи?
- Вызвали как-то в НКВД. Вежливо так, вкрадчиво спрашивают; мол, родственники есть за границей? Есть, говорю. Брат родной. Но где он-то ли в Турции, то ли во Франции, то ли в Америке - не знаю. Вестей никаких лет двадцать нет.
- И никаких сношений через людей?
- Нет и через людей...
- Вот вам письмо от брата Георгия Дмитриевича Гребенщикова из США. Богатенько он там живет, однако. Распишитесь, что получили. Ознакомьтесь дома. Подумайте хорошенько над ответом. Через месяц - полтора, как надумаете, заходите. Вы, честный советский труженик, претензий к вам нет. А брат ваш - белоэмигрант, чужой для нас человек и даже опасный.
- Как это опасный? Чем опасный? За морем-океаном живет. Далеко от Советской власти. Он мне отца родного заменил, на его деньги я учился и потом школу счетоводов вот закончил. Всегда за правду стоял. И меня этому учил. Образованный человек.
- Вы почитайте письмо и ответьте нам по существу вопроса, - мягко, терпеливо, но с недоброй улыбкой добавил энкэвэдешник..
Пришел домой усталый, разбитый, как будто вагон угля разгрузил (бывало это по голодной юности). Вспомнил, придя в себя, ради чего вызывали. Письмо-Письмо-от-Георгия! Значит, Егорушка жив, слава Богу, брательник, родная кровь, не сгинул в "тюряге", как в тридцать седьмом брат Андрей.
0 содержании письма и связанной с ней бедой Иван Дмитриевич рассказал мне в следующий визит. Спустя примерно месяц.
В письме Гребенщиков - писатель сообщал из Америки, что он жив, здоров, имеет свой дом двухэтажный, землю и свою типографию. Но здоровье в последнее время пошатнулось: терзают его недуги, как сотня собак. И он заранее составил завещание. Все движимое и недвижимое имущество завещает ему - Ивану. И очень желательно, даже необходимо ему, получить выездную визу и приехать в Штаты, чтобы получить один экземпляр завещания. Такие документы по законам по почте не высылаются. Спрашивал он в конце письма о родне всей, всем передавал поклон.
Георгий очень тосковал.
Месяца через полтора состоялся повторный разговор в НКВД, где Иван Дмитриевич решительно и категорично заявил: <Готов ехать в Америку, на брата взглянуть, завещание наследственное получить>.
- Вы хорошо подумали?- спросил его сотрудник НКВД.
- Раскаиваться не придется в недалеком будущем?
- В чем? И почему? Брат, что же, должен дарить богатой Америке нажитое им за жизнь добро? Горбатился день и ночь. Писал. Его Бог не обидел в способностях по этой части.
И все псу под хвост, - горячился Гребенщиков-младший. Бумагу получу, с братом обнимусь - и вернусь домой. Я тут, поди, не один.
- Выслушайте нас внимательно. Письма и подарки из Америки он присылал на ваш адрес и раньше. Мы их попридержали. Не побирушки, не нищие советские люди, чтобы объедки с буржуйского стола глодать. Не так ли? У вас есть понятие о собственном достоинстве, о гордости за родную власть? За Родину, наконец? Или вы другого мнения? - И в голосе, сначала доброжелательном, зазвучала угроза.
- Я в политике ничего не понимаю. Но от наследства, от богатства какой дурак откажется, - нерешительно добавил Иван Дмитриевич.
- А мы вам советуем, слышите, пока советуем: отказаться от наследства, отречься от брата и написать (не сможете сами, поможем) отповедь в США.
Иван Дмитриевич попытался было возразить, но его резко прервал энкэвэдешник: текст письма готов, вот возьмите, ознакомьтесь, перепишите. Остальное - не ваша забота. Ответ ваш имеет политическое значение, понимаете? Это не частная переписка, эпистолярный жанр. Поняли?
Гребенщиков-младший оказался крепким орешком для "тихушников", как называл ребят-чекистов Иван. Не робкого десятка человеком. "Липу" показушную, фальшивку он наотрез отказался подписать, не предполагая всех сложных последствий этого дела. А последствия не заставили себя ждать. Только вернулся он на службу - нагрянула ревизия. Проверила наличность в сейфе. И оказалось у счетовода Ивана Гребенщикова недостача аж в в 17 тысяч рублей.
За халатность, за растрату загремел счетовод на Колыму - в столицу сибирских лагерей.
- Не думал, что живым выйду, хотя наш род Гребенщиковых крепок. Настырные и жилистые, как лиственничный сутунок, мы. Уже в дороге, по этапу, подумал: хана мне. При посадке в вагон замешкался: получил пинок под задницу и влетел, как чурка, в вагон.
В зоне как-то занемог, от голода ноги распухли, расслабился, замедлил шаг в колонне - надзиратель ломом по хребтине: "Шагай, сука, веселей".
Первые дороги по вечной мерзлоте, по топям да болотам, по лесу, рубя просеки, вели мы, зэки, полуобмороженные, в грязи, вечно голодные, ослепшие от сибирского гнуса. Сколько нашего брата лежит в таежной глухомани, в уремных чащобах, в каменных могилах рудников и приисков. Дармовая рабсила...
Его глубоко посаженные глаза извергали ярость и ненависть.
- Пимы через месяц ходьбы по мерзлому грунту, бывало, приходили в негодность, подошвы срезало, как рашпилем - грунт сгрызал.
Только смекалка выручала. У сапог старых, кирзовых я голенища обрезал и приспосабливал к пимам вместо подошвы. Щеки обмороженные облепихой натирал. Так и продержался. Привык к матюгам, пинкам. С надзирателями не пререкался. Стукачам, в зоне такие есть, в ноги кланялся, старался задобрить, пайку последнюю отдать. Вот такая она, неволя. И вот "отмотал" свои восемь лет от звонка до звонка, откинулся. Георгий к тому времени год как умер; а на мое имя снова бумага пришла из Америки, из нотариальной конторы. Наследство ждало меня. Визу же мне по-прежнему не давали. Говорят, невыездной ты теперь, потому как в зоне побывал, отсидка была, судимость, значит.
Написал в Новосибирск в журнал "Сибирские огни", в газету местную. Где это видано: государство пытается меня, нищего, ограбить, ссылаясь на благо народа. Это благо, я знаю какое! В большом кресле сидит это благо и жирные локти на подлокотниках этого кресла. Поет о благе, а сам ублюдок, к себе тянет.
Нет, такому я ничего не дам. Честно говоря, я не всему верил из страстного монолога седовласого бывшего зэка. Однако кое-что записал. Решил написать очерк. Поделился задумкой со своим шефом. Он округлил в страхе глаза, замахал протестующе руками:
- Ты что, свихнулся? Это же контра. Мало ли чего он наплел, нафантазировал...
Писатель С. Анисимов высказался более доброжелательно и не так категорично: "Обижен человек. Это у него до гробовой доски, горбатого могила исправит"...
Эта история получила неожиданное продолжение. В город приехал наш земляк, прозаик, член СП Игорь Юровский. Зашел в отделение Союза писателей. Мы разговорились. Он, оказывается, получил письмо (работал Игорь Федорович в издательстве "Жалын" в Алма-Ате) из Иркутского издательства.
В нем содержалась просьба: выслать документы и материалы, если таковые имеются, в Иркутск. В издательстве готовится юбилейное издание произведений Георгия Дмитриевича Гребенщикова к 100-летию со дня рождения ("Чураевы" и другие книги). Уже опубликованы рассказы в "Просторе". ("Чураевы" потом вышли в 1982 году в Иркутске).
Я рассказал все, что записал о брате писателя, показал снимок.
- Снимки и у меня есть, даже самого Георгия Гребенщикова, - заявил Юровский.
Я выразил сомнение в их подлинности.
Обычно спокойный, Юровский вспылил:
- Да знаешь ли ты, что моя мать - двоюродная племянница Георгия Дмитриевича? Пойдем. Я тебе кое-что покажу.
Его добрая "маман", всю жизнь проработавшая учительницей начальных классов в городе (квартира ее находилась в доме, где сейчас магазин "Электротовары" ), развернула семейный альбом, в котором я увидел Георгия Гребенщикова в своем "родовом поместье", роскошном двухэтажном здании, двор которого утопал в цветах.
Юровская-мать тщательно скрывала от сыновей - Юрия и Игоря - свое родство с великим писателем, боясь повредить их карьере. Когда дядя Иван вышел из заключения, Игорь в Алма-Ате учился в ВПШ. Один намек на кровную связь с "врагом народа" - и все у Игоря бы рухнуло. Но пришли "другие времена". Да и она уже была на пенсии, терять было нечего.
А после рассказа о Иване Дмитриевиче, о наследстве Игорь раздраженно бросил: "Вот кержак настырный! Восемь лет оттрубил. И не согнулся, не ссутулился. Вот порода!".