И возбужденье доходило до такой степени, что, забыв все настоящее, обыватели начинали рассчитывать по пальцам, сколько и какие рабочие будут теперь получать, какой будет провиант, сколько на отчет каждому рабочему будут выдавать свечей, почем будет пшеничная мука...

Совсем не думали о том, сколько часов и как будут они работать, не думали даже о том, что, может быть, опять будут так же бить и драть розгами, как били тогда, в далекое прошлое...

Это казалось неважным. Важнее всего казалось то, что оживило бы их унынье, отбросило бы давно поселившуюся у них тоску и нужду и всколыхнуло бы застывшую мысль...

Некоторые из стариков, что помнят еще, как их драли и проводили через строй, тут же кому либо в одиночку шамкали:

- А хоша и били, дак за то без хлеба-то не доводилось сидеть... Бывало, покойничек Никифор Иванович, уставщик-то наш, как рявкнет на материального:

- "У меня штобы и лошади и люди сыты были!.."

Потому, говорит, голодный и камня не поднимет, не токмо што...

И старик, припоминая доблести Никифора Иваныча, прослезится даже.

- Однова пристав велел дать мне сорок палок, а я в то время хворал.

- Ну, че, - говорит, - Федотыч, сейчас ляжешь, али после разочтешься?..

- Лягу, мол, ваше благородие!

- "Да, ведь, задеру", говорит.

- Дери, мол, ваше благородие, потому от тебя и розга сладка...

- А драть он был лютой! - продолжал старик. - Бывало если видит, што плохо дерут, вырвет розгу, да сам и начнет... Дак ижно губы себе в кровь искусает... Ну вот, значит, и лег я, а он и говорит:

- "Встань!"

- Я встал.

- "Ступай, говорит, в лазарет, а то теперь не вынесешь... Злой я сегодня!"

- Да уж потом, через месяц, и вспомнил, что за мной сорок-то.

- "Ложись-ка", - говорит.

- Лег я... Он меня и начал... и начал... Прошел он двадцать, да и спрашивает:

- "Отдохнешь, говорит, али все сразу?"

- Сыпь, говорю, ваше благородие, все!

- "Ну те, говорит, язве! Я, говорит, и сам устал". - Да и простил мне остальные-то... Хороший был человек!..

И закаленный побоями и работой старик начинает считать себе годы и считает их особенно, по-своему, ссылаясь на разные события, и в конце концов досчитывается, что он живет уже с четвертым поколеньем, с правнуками, а все еще, кажется, готов пойти и в шахту и под розги, лишь бы открыли рудник, лишь бы зашевелилась их унылая жизнь...

И в этих оживленных толках мужики забывались настолько, что выходили из сборни и направлялись к полуразрушенной конторе и, широко размахивая руками, начинали определять, где и как должна выстроиться новая контора, и лазарет, и приставский дом...

И все как-то поддаются этому увлеченью, все уже не сомневаются, что это случится... Даже ребятишки, видя это оживление и разинув рты, перестают барахтаться, и бабы выходят из мрачных изб, - и общие разговоры принимают еще более оживленный и уверенный тон.

Но спускаются сумерки, и разговор мало-помалу начинает стихать, затем вдруг оборвется, и мужики, как бы стыдясь внезапно нахлынувшего увлеченья, умолкают и, не глядя друг на друга, медленно бредут в свои холодные, неприветливые избы, где в потемках, на голодный желудок, мгновенный проблеск веселого настроения быстро сменяется тупой и жуткой злобой надолго...

И снова одинаково скучные дни идут один за другим длинной вереницей, и столпившееся в крутом овраге селение позабытого всеми рудника кажется кучкой старых, засыпанных снегом могильных холмиков... Жилой казалась только изба торговца Авдеева, да и та терялась среди мертвого селения.

И волнистый широкий простор степи, и глубокое небо, и светлое солнце кажутся такими чужими и равнодушными к жалкому селенью, будто и нет его совсем, будто и не бьются там живые сердца, будто и нет в нем ни единой души!..

II

акануне Евлан так устал, что даже ругаться с бабой не хотелось, хоть и голодный приехал домой.

Приехал поздно. Одонок стога так закутало снегом, а снег так зачерствел, что, откапывая его, пришлось скинуть шубу и работать в одной рубахе. Рубаха на спине подернулась куржаком от пота и, когда он отдыхал, леденела и пристывала к коже. Передергивал плечами и снова огребал приплюснутый одонок.

Затем долго накладывал сено, бил Карьку, который все лез к стогу. Карька пугливо бросался в сторону, сваливал с дровней неприбастрыченный воз, а Евлан, стоя на одонке, махал рукою с обидным отчаяньем и длительно и певуче ругался, сочиняя ругательные слова покрепче и позамысловатее... А потом, когда были наложены оба воза, он долго маялся, вывозя их от одонка на торную дорогу. Снег проваливался, лошади падали в оглоблях и подолгу лежали в сугробе, вздрагивая под свистящим бичом.

Наконец Евлан выпряг обеих лошадей и, сев верхом на Карьку, ездил на них до торной дороги взад и вперед, пока не получилась разрыхленная глубокая борозда.

Запряг лошадей - воза стали застревать в борозде. Маялся, маялся, выпряг лошадей, свалил воза, вытащил сани на твердый снег и на себе свозил все сено по частям к дороге.

Когда снова запряг лошадей и поехал - стемнело. Велик ли зимний день? После изнурительной работы славно было сидеть на возу, но дыроватый тулуп плохо защищал промокшую от пота рубаху, и она стала коченеть. Пришлось всю дорогу идти пешком подле воза. Дома надо было тотчас же сено сметать на поветь - иначе чужие коровы за ночь все бы съели: заплоты двора плохие, вросли в сугробы - всякий теленок проскочит.

Отметывая сено, пыхтел под тяжелыми навильниками и, со злости на неудалую бабу, которая стояла с граблями на повети, старался подавать их так, чтобы они заваливали ее и придавливали к омету. Но баба увертывалась и, не смея сердить мужа жалобами, то и дело отплевывалась от попавшей в рот трухи.

Словом, так умаялся, что, кое-как поужинав, упал, не разуваясь, на печь и проспал на одном боку до солнышка.

Проснувшись и свесив с печи ноги, долго не мог вспомнить, где у него кисет с махоркой и серянками.

В кути на шестке трещала сковородка, и приятно пахло жженым маслом. Вспомнил, что Масленица, и что баба скопила таки от одной коровы на лепешки. У подола бабы вертелся Митька, пятилетний сынишка, а на кровати, суча голыми ногами и по перепелиному наигрывая в пустой рожок, лежала пеленочная Фенька.

Отыскал кисет и свернул цигарку.

В это время в избу вошел, улыбаясь во всю румяную бородатую рожу, Яков Ганюшкин.

Он шагнул на средину избы и, махая рукою у груди, весело буркнул:

- Какого черта на печи-то сидишь?.. Гулять надо!

Евлан вместо ответа сплюнул под порог и, сморщившись, стал закуривать, держа зажженную спичку в пригоршне.

Яков сел на лавку и обратился к Митьке:

- У тебя че сегодня ночью мать-то ревела?..

Митька тоже не ответил, кутаясь в материн подол и потихоньку пища:

- Мама, лепе-ошечки-и!..

Евлан слез с печи и, разминая отекший бок, крепко и негромко выругался.

- Просто, вчера я, как собака умыкался!..

Яков опять широко улыбнулся и несмело спросил, как бы в шутку:

- Ну, че, нынче Максимильяна разделывать пойдем?

Евлан взбурил на него суровым взглядом и опять выругался, мрачно и нехотя добавив:

- Нечего делать-то тебе - дак ты выдумываешь!..

Яков, осмелев, громко рассмеялся и выкрикнул уже без шутки:

- На вот, дак што!.. Праздник!.. Хоть мало-дело пошумаркаем опять!.. Народишко подурачим! А?

Евлан опять не ответил и, уставившись злыми глазами на бабу, крикнул:

- Смотри, у те ребенок-то в мокре!..

- Ну, дак, ведь, ты видишь - у меня руки в тесте!..

Евлан подошел к Феньке, неумело взял ее на руки и криво улыбнулся.

- Эх ты, мокрохвостая!..

Яков воспользовался моментом и от имени Феньки ядовито подпустил:

- Посмотрю, мол, я, у те-то хвост будет в прощеный день!..

Евлан обернулся к Якову и, потряхивая на руке Феньку, спросил:

- Ты и взаболь што ли?..

- Насчет Максимильяна-то?

- Ну?..

- Ну, дак я че язык-то понапрасну мозолить буду!.. Я с ребятами уговорился уж... Дело за тобой только, а ты че-то всю свадьбу испортить нам хошь... Без тебя мы куда, без главного-то?..

Евлан обратился к бабе:

- Кустюмы-то эти разные целы у нас?..

- На неделе вот на подызбице видела... В плетенушке валялись... - и в глазах у нее, еще не старых, но выцветших, вдруг сверкнули живые огоньки. - Достать што ли-ча?..

А Яков еще прибавил искушенья:

- Мы уж и "город" Сереге Авдееву запродали... Пять целковых дает да полведра на артель водки...

- Больше даст!.. - уверенно роняет Евлан.

- Как, поди, не даст, ежели все, как следно, представим!..

Евлан положил Феньку на кровать, сунул ей в рот соску, и, поспешно сплюнув, весело крикнул жене:

- А ну-ка принеси кустюмы-то!.. Поднавлять, поди, еще доведется... Золотой гумаги куплять...

Баба пошла на подызбицу, а Яков взялся за шапку.

- Ну, дак я пойду ребят позову. Надо насчет всего хорошень посоветовать, да "город" строить начать. Завтра у нас, ведь, четверг уж... Эдак видно?..

- Да видно эдак!.. - подтвердил Евлан, и, дурашливо улыбнувшись друг другу они расстались.

III

алкое, убогое селение в прощеный день вдруг ожило и загудело. Закишел народ в сугробистых и узких переулках, как рой в черемухе. Верхами на лошадях озорные подростки и кряжистый холостяжник, на пошевнях и в кошевках разряженные девки и надменные молодухи, на плохих дровнях или пешком, в сермягах и лохмотьях, беднота, пурхающаяся в рыхлом снегу, но пронырливая и любознательная детвора - все с растянутыми и искривленными улыбкой любопытства и восторга лицами, стараются пробиться в центр большой движущейся по улице толпы... От туда несутся какие-то выкрики, разгульный рев и смех толпы, там пиликает гармошка, мяучит скрипка, балабонит бандурка...

Там царь Максимилиан со свитой и шутами ходит!..

Вот из зажиточной избы на крыльцо сам Авдеев выходит, в халате и с почтенной бородой, добродушно-весело смеется и делает рукою пригласительный знак:

- Ну-ка, покажись поближе-то, Евлаха!.. - и косится на Серегу, молодого сына.

Толпа расступается и, сопровождаемый генералами и принцами, к избе подходит царь Максимилиан в украшенном жестяными регалиями унтер-офицерском мундире с блестящими эполетами, в белых коленкоровых штанах с выпуском поверх пимов, в замысловатой со звездами треуголке из синей сахарной бумаги и с петушьим гребнем наверху... Через плечо у него красная кумачовая лента, через другое - синяя... В руках посеребренное трепало. Грудь и живот выпячены вперед - подушка подложена. Он выступает гордо и величаво, глаза блестят, небольшая рыжая бородка вперед торчит, трепало на отлете, а зычный голос запальчиво выкрикивает:

- Да, да, да, да, да!..
Я Максимильян, царь заморской
Принц немецкий, король турецкой...
Одно мое слово приказа
Исполнить должны вы три раза:
Казнить басурманов не русских,
Азиатов французских...
Которы похитили, скрали
Мою благоверную кралю!

И главный принц, одетый поскромнее царя, но с таким же гребнем, быстро выступает вперед и, подняв свое трепало кверху, оборачивается к подданным и подхватывает:

- Да, да, да, да, да!..
Эй, верные евнухи-слуги,
От вас я желаю услуги,
Доставьте сюда мне немедля
Фельдмаршулов, всех афисэров!..

Выдвигается целый ряд фельдмаршалов и офицеров, самых различных родов оружия, и каждый по-своему исполняет свое назначение, в то время, как царь Максимилиан начинает тосковать по похищенной супруге и требует его распотешить.

Появляются в вывороченных шубах двое шутов. Один из них, у которого побольше борода, одет бабой, в шаль и юбку. В руке у него тряпичный ребенок, в другой - банный веник, он хлещет ребенка веником и сам же кричит за него:

- Уа! Уа!.. У-а...

Другой шут подходит и утешает.

Между ними происходит забавная сцена с поцелуями и смешными объяснениями. Царю это нравится, он начинает милостиво улыбаться, а музыка заводит плясовую.

И все, во главе с Максимилианом, пускаются в бурный пляс.

Толпа хохочет, гикает, пляшет сама и выкрикивает:

- Вот дак царь Макся-Амельян!..

- Ай-да ну-у!..

- Сыпь, наяривай!..

- Ха, ха-ха-а!..

Максимилиан что-то опять вычитывает, тычет в воздух трепалом и ходит гоголем, шуты хохочут и кричат, кувыркаясь по снегу, музыка смешивается с восторженными криками толпы, а хозяин дома выносит из избы водки и угощенья... И шумная толпа движется дальше, увлекаемая веселой процессией. Люди толкают топчут друг друга, утопают в сугробах, и жадно смеющимися и осовелыми глазами вглядываются в величавого и нарядного Царя Максимилиана...

За толпою на Карьке, запряженном в простые розвальни, едет Евланова баба. За пазухой у нее Фенька, а рядом, на охапке сена, с разинутым ртом и расширенными удивленными глазами, Митька. Он зорко всматривается в "царя" и жадно ловит непонятные выкрики:

"Я принц немецкой... Турецкой...
Басурманов... Французских..."

Он не понимает их значения, но чует, что все это должно быть очень страшно и красиво, как можно над этим смеяться?!. А все смеются, дураки!..

IV

олнышко уже склоняется к вечеру, и толпа прошла все селение. Царь Максимилиан и вся свита порядком охмелели, но представление еще не кончилось.

Толпа валом валит за околицу, к старым казенным весам, где на ровной площади красуется белый "город"... Вдоль площади прокопана в глубоком снегу широкая канава: это улица "города", а по средине ее снежные столбы, по краям на них широкая плаха, а на плахе разные истуканы из снега... По краям канавы тоже все белые истуканы, у которых вместо глаз шарики овечьего помета, носы из сена, во рту трубки из палок... Это все "басурманы не русские, да азиаты французские"...

Царь Максимилиан - собственник этого города. Он покорил его и теперь ждет такого "храброго лыцаря", который смог бы взять его силой и молодечеством...

Бурно окружает "город" привалившая толпа...

Царь Максимилиан взбирается на плаху, становится над воротами "города" и ждет смельчаков...

Его свита и подданные становятся рядами на стены города, готовые самоотверженно защищать ворота "города" от неприятеля...

Выезжают на добрых конях богатыри - охотники и, разогнав во всю прыть лошадь, скачут по улице-рытвине к воротам. Но Максимилианово войско обрушивает на отважного охотника глыбы снега, бьет прутьями, сдергивает с лошади и загребает в снег... Так расправляется оно с десятками всадников...

Толпа напряжена. Она придвинулась к воротам.

Окружила санями и лошадьми весь "город". И уж не вслушивается в то, что выкрикивает стоящий на воротах царь Максимилиан, не смеется над дурашливыми шутами в шубах навыворот. Она ищет глазами настоящего богатыря, который возьмет таки "город" своей храбростью...

И вот выезжает на ретивом коне, в седле под серебром, сын торговца Серега Авдеев, парень ростом невеликий, годами млад...

- Неужели осмелится?..

- Стопчут они его, похоронят в снегу, как котенка!..

Но он смело бросается по "улице" "города", и Максимилианово войско только для виду нападает на него... Он прорывается сквозь цепь и, обсыпанный снегом, при оглушительном крике толпы и войска проскакивает в ворота...

- Взял город!.. Ай, да Серега, молодец!..

И в ту же минуту рушатся ворота города, и те же придворные в полон берут царя Максимилиана и понурого, печального ведут его под руки перед лицо победителя...

А победитель выдает ему семь с полтиной наличными и выставляет три четверти водки на всю артель... Евланова баба подъезжает к плененному царю и, к удивлению Митьки, кричит ему:

- Да ты дай мне хоть два-то рубля... Ведь, все равно - пропьешь!..

Царь Максимилиан подходит к розвальням и, пошатываясь, кричит Митьке:

- Ну че, сынок, замерз?..

Селение обволакивают синие сумерки, толпа сваливает в переулки и тает в них... Царь Максимилиан, в обнимку с принцами и генералами, уходит с громкою песней распивать водку... Митька смотрит им в след, и не хочется ему, чтобы царь Максимилиан был его тятькой, который завтра поедет за сеном, будет курить вонючий табак и бить и ругать мамку...

Обидно Митьке, и становится еще обиднее, когда, проезжая по убогому селенью, он видит перед каждою избою зажженные костры соломы: это горит Масленица с лепешками, молоком и всем скоромным...

И губенки его складываются сковородником...