Г.Д.Гребенщиков
Публикуемая статья Гребенщикова всего лишь одна страница его многообразных отношений с Н.К. Рерихом. Известно, что Гребенщиков собрал большую папку материалов о Рерихе: своих заметок, писем, статей о нем. Хранится эта папка, по-видимому, в одном из архивов США.
Минувшей весной, вознамерившись издавать полутолстый журнал, мы решили было дать его название “ДЕРЖАВА” и в ряде писем к своим друзьям объясняли, что этому слову придаем более широкое, более утверждающее значение, нежели, например, Держава Российская.
Не скрываю, что слова Держава Российская для меня звучат по-прежнему внушительно, и я бы не боялся даже быть изобличенным в ретроградстве, если бы мог этой Державе верою и правдою послужить. Но так как я имел в виду именно такую Державу, которую нельзя никакими человеческими силами разрушить, то в письмах своих разъяснял, что Держава новая должна быть именно такой твердыней, на которую в наше время можно было бы опереться как на единственную основу бытия. Так же я написал и Н.К. Рериху: Держава Света, Держава Духа, Держава Божия.
Некоторые мои друзья тем временем в Европе и в Америке приняли имя предполагавшегося к выпуску первого трехмесячника с некоторым изумлением и даже с недоверием. Друзья в Америке определенно заявили, что журнал мой с таким названием будет принят как попытка реставрации прошлого, а один большой писатель из Европы откровенно написал, что не хотел бы принимать участия в политическом издании. Тем не менее в печати появилась заметка о моем намерении, как о решенном факте, и я должен был письмом в редакцию отметить, что имя моего журнала, как и самое его издание, находится лишь в стадии предположения. Во всяком случае дело затянулось и, вероятно, надолго потому, что предрассудки встали на пути, как первое препятствие. Но в скором времени, почти следом за сомнениями большинства сотрудников, с Гималаев приходит замечательная весть — прекрасная, глубокая, руководящая статья под названием “Держава Света”. Н.К. Рерих, единственный из всех, ответил утверждающе и не только угадал на огромном расстоянии возникшую здесь о том же самом мысль, но как бы озарил ее с высот и развернул, раскрыл все то, к чему лишь инстинктивно устремился наш дух из Америки. Более того: одновременно с нашей перепиской в издательском отделе Музея Рериха возникла мысль просить Н.К. Рериха разрешить издание целого ряда статей и писем его в виде отдельного сборника на английском языке. И английскому изданию книги, как и русскому, дается название “Держава Света”.
Вышесказанное является лучшим свидетельством того, как однородная вибрация мысли и духа, устремленных к Свету и Благу, слагаются в гармоничную кооперацию, дающую немедленный, реальный результат. И получилось так, что, как бы реагируя на отрицания людей, у которых огонек истинного понимания почти потух, у настоящего держателя светильника культуры лишь ярче вспыхнул факел мысли и превратился в творческое действие. И все свершилось к лучшему: не сложился и не вышел первый номер нашего журнала, зато сложилась и выходит замечательная книга одного из бесспорных авторитетов, утверждающих неотложную необходимость действия и несомненное существование Державы Света.
Недавно, 17 ноября 1931 года, в одном из залов Музея имени Рериха в Нью-Йорке происходило торжество по случаю десятилетия со дня учреждения этого изумительно выросшего культурного учреждения в Америке. Всего лишь 10 лет назад в одной из комнат Греческой церкви на 54-й улице возникла скромная школа искусств, и, как мне передавали, на открытие ее пришел всего один человек, и тот был слепой. Это было время, когда после художественного успеха в 28 американских городах выставки картин академика Рериха, материальный результат выставки был таков, что Н.К. Рериха устроитель выставки не только обобрал до нитки, но и обшарил его жилетные карманы, нет ли там еще чего-либо для описи… Это было время, когда сама Елена Ивановна Рерих, русская красота и облик которой незадолго перед тем был рядом с красотою Софии Михайловны Драгомировой (позже Лукомской) увековечены художником Серовым, как облик русской идеальной женщины, — должна была сама наводить и чистоту в новом институте. Это было время, когда русское искусство в Америке еще не сделало себе ни одной тропинки и всякое начинание большого порядка могло быть обречено на неудачу. Недаром же, когда через два-три года художественная школа имени Рериха перешла в свое помещение на Риверсайд-Драйв, то некоторые русские уверяли меня, что Рерих преуспел потому, что на Риверсайд открыл и расписал... хороший ресторан. Очевидно, в мозгу говоривших это никак не укладывался успех русского искусства вне кабацких предприятий- Между тем раннею весною 1924 года был уже открыт и самый музей, причем весьма характерно, что самого Рериха в это время в Америке не было, а под его именем уже организовалась и дружно работала на редкость преданная идее русского художника группа, по составу своему чрезвычайно различная и особыми талантами, или средствами, или именами вовсе не блиставшая. Достаточно было крепкой веры и чистоты устремления к чему-то прекрасному, и эта небольшая группа в течение всего лишь десяти лет сотворила буквально чудеса, образом которых и был недавний вечер 17 ноября в одном из 30 этажей Дома Рериха в Нью-Йорке.
Я очень тщательно всматривался на вечере в лица многочисленных гостей в поисках русских лиц, но, увы, почти не видел их и думаю, что к лучшему. Потому что то, что происходило на вечере, совершенно невероятно для привыкшего к убийственной способности все критиковать современного русского человека, тутошнего эмигранта и тамошнего пришибленного теперь россиянина. Вечер проходил не только под знаком искусства или философского учения Рериха, с которым многие русские почему-то в особенности не согласны, хотя и не имели времени или случая изучить его, но он проходил под знаком мира всего мира, под знаком поднятого русским художником Знамени Мира, которое должно охранять все сокровища искусств и культуры не только во время войн и революций, но и во время мира, когда сознание мирных граждан особенно снотворно и невежественно к накоплениям сокровищ вечно бодрствующего человеческого духа и разума. На эстраде, среди множества представителей художественных, научных и правительственных учреждений Америки, Европы и Азии, было лишь двое представителей Музея: его президент американец Л.Л. Хорш и только что прибывшая с Гималаев недавно русская, а ныне американка мисс Лихтман. Самого Рериха опять здесь не было, и тем разительнее тот энтузиазм, который вдохновлял всех ораторов во время их блестящих и полных искренней признательности к Рериху речей. О чем же были эти речи, и почему не только почти все правительства Южной Америки прислали или своих представителей, или приветствия, но сам президент Германии Гинденбург был представлен личным присутствием одного из генеральных консулов Германии, сказавшим с эстрады подлинные слова германского президента по адресу Рериха, но и монарх Югославии, царь Александр, прислал своего Гонца, но и король Англии и ряд европейских республик были представлены на эстраде с тем или иным выражением своего признания. Не было сказано ничего лишнего, напротив, все было так экономно, веско, убедительно и солидно. Ведь говорили все испытанные, серьезные, почти все убеленные сединами представители науки, философии, искусств, общественности, целых правительств. Очевидно, идея проведения в сознание сперва в сердца людей искусства, а затем и в сердца масс идеи мира путем охраны сокровищ человеческого духа и разума нашла весьма серьезный отклик в мыслящем обществе всего мира. Тогда как среди русских людей по поводу огромного успеха конференции по поводу Знамени Мира в Бельгии не нашлось сказать ничего, кроме черного измышления о том, что Рерих проводит свой флаг мира в согласии с Советами... Я слушал речи по адресу Рериха и, радуясь за него и за его великие идеи, глубоко скорбел за наш народ, все еще темный даже в высших слоях так называемой интеллигенции...
В свое время я много писал о Рерихе и много потерял из-за него хороших своих друзей, которые всегда старались что-либо найти в успехе Рериха неладное и которые столь часто проявляли неприличествующую культурному человеку зависть. Обязательно старались обосновать свою ненависть какими-либо фактами, и, сравнивая их слова с действиями Рериха, я пришел наконец к тяжелому выводу насчет ближайших судеб моей Родины. Кто знает характер моих писаний, тот не может усомниться в их искренней патриотичности. Более того, за последнее время, изучая исторические материалы для своей эпопеи, я становлюсь все более консервативным, более непримиримым с современной новью, которую широким плугом пашет и засевает сорными и ядовитыми травами общечеловеческое невежество. Поэтому, невольно углубляясь в поисках за правдою в глубину веков, я почтительно обнажаю свою голову перед святынями древности, и целый ряд монархов для меня, конечно, остаются непогрешимыми: поступали жестоко, значит, так им было благоугодно или так им Бог велел. Разнузданной свободы, дающей право плевать в великие лики или в святыни, не только не признаю, но буду с ней бороться до конца дней моих, как с величайшей хамскою разнузданностью. И тем не менее, к слову говоря, заранее признаюсь, что всегда буду на стороне угнетаемых, на стороне несправедливо осуждаемых. Рерих, разумеется, не нуждается в моей защите — его идеи завоевывают мир уже помимо симпатий или антипатий русской нации, но истина повелевает мне заблаговременно предупредить русский народ, к какой бы он ни принадлежал партии, что невежественное попирание своих гениев судьбой карается как преступление против божественного естества.
<1931>
Из архива Г.Д. Гребенщикова