здалека, за десятки верст и более виден Кызыл-тас.
Г.Д.Гребенщиков
Г.Н. Потанину, с глубокою любовью
здалека, за десятки верст и более виден Кызыл-тас.
На холмистом и безлесном плоскогорье возвышается эта гора, как синий храм с высокою и острой башней на вершине.
Русские зовут ее Колокольня, а киргизы - Кызыл-тас, что значит: красный камень.
Острый конус Кызыл-таса, как вековечный степной царь на троне, на сотню верст вокруг видит плоские равнины. И все здесь ему подвластно; над неоглядными просторами командует он. Даже тучи, куда бы ни бежали над степью, всегда завернут к Кызыл-тасу и, плавно спустившись, прикоснуться к нему, как для поцелуя.
Многие тысячелетия записаны на гранитных стенах Кызыл-таса, а ветры и дожди навели на них искусную шлифовку. И оттого никто не смог взгромоздиться на вершину Кызыл-таса, кроме орла, сильнокрылого любимца степных охотников - беркута.
Там-то на вершине Кызыл-таса под карнизами из красного гранита, издавна, быть может тысячи годов, ютились орлиные гнезда и, под беспокойный спор камня с бурями, выводились беркуты.
Каждой ранней осенью высоко в лазури парили молодые беркуты, делая над степью широкие круги и посылая вниз обрывки клекота.
А немного позже, когда заканчивался листопад, молодой киргиз Чеке, сын Болекея, уже скакал на своем Буланом, в белых ковылях, с беркутом на крепкой рукавице. И вокруг все степняки дивились, откуда и когда Чеке достал себе беркута, от которого уж не уйдет ни красная лисица, ни серый волк, ни стая крепко-перых гусей, отлетающих на юг.
Так было много лет, пока охотнику Чеке один из беркутов не выклюнул глаз.
Худой это был признак. Чеке долго хворал, потом раздумывал всю весну: доставать ли нового орленка или не доставать?
Что глаз выклюнул ему беркут - это еще ничего. А вот пятнадцать лет назад, когда Чеке был маленьким, отец его Болекей совсем погиб из-за охоты. И хоть бы по-хорошему, а то погиб без всякой славы, стыдно вспомнить.
Полез на Кызыл-тас к беркутиным гнездам, достал орленка, положил в шапку и захотел на радостях понюхать табаку: тридцатого на своем веку достал. Примостился на карниз, заложил в обе ноздри по хорошей порции.
Это очень хорошо - понюхать табаку. Славно закружится голова, вся степь вокруг горы пойдет. А еще лучше - от всей души чихнуть...
Чихнул и полетел с утеса в каменную пропасть...
От Болекея всего и наследства осталось Чеке, что завещанный ему единственному секрет, как лезть к орлиным гнездам.
Хорош был охотник Болекей, - а погиб за понюшку табаку!
И Чеке охотник неплохой, - а беркут глаз выклюнул! Стыд и срам... А главное - худые это признаки, вещие...
Не успел еще Чеке решить: лезть ему с одним глазом на Кызыл-тас за новым орленком или не лезть, как в степь приехали издалека первые русские и поселились почти у самого подножия горы. А за ними еще и еще, целая сотня семей в одно лето.
- Мало тебе, что беркут один глаз выклюнул!.. - ругал себя Чеке. - Надо было, чтобы оба глаза выклюнул: всю жизнь следил, глядел за зверьем, а чужих людей проглядел. Вот они и пришли и сразу же взялись распахивать всю степь... Зачем теперь доставать и обучать беркута, зачем лелеять буланого бегунца? Все равно: все звери убегут дальше в Джунгарские степи, к дунганам, а для пастьбы Буланого чужие пришельцы не оставят больше серебристых ковылей... Вот они - предзнаменования - сбылись!
И Чеке повел жестокую борьбу с чужими. Он подбил товарищей устроить баранту и угнать у русских весь табун их рослых вислозадых лошадей. Тут-то русские и вышибли Чеке последний глаз.
Теперь слепой Чеке уже много лет бродит у подножья Кызыл-таса, вблизи родного разорившегося аула и рад, что не видит, как вся степь изрыта плугом и истерзана новыми дорогами, в которых то и дело звенят большие, крепкие брички тавричан, кубанцев и екатеринославских хлеборобов.
Только за враждебным стуком колес и звуками надвигающейся в степь чужой и сильной жизни Чеке каждую осень все же слышит клекот беркутов и, с грустью вспоминая прошлое, злорадствует, что никто не знает про секрет, как надо лезть на Кызыл-тас к гнездам сильных птиц.
- Пусть беркуты плодятся и таскают у русских ягнят и куриц!..
днажды ранним летом, когда по склонам Кызыл-таса цвели медунки и ветерок чуть-чуть шелестел молодыми ковылями, Чеке, нащупывая таволожным костылем свой путь, поднялся к самому подножию Красной скалы. Нашарив обычное свое место на камнях, он долго сидел, прислушиваясь к шорохам и вздохам ветра и принюхиваясь к запахам камней и трав.
Изредка нос его улавливал запах дыма, который доносился снизу от аула. До слуха его долетали обрывки звуков: то пастух гайкнет вдалеке, то ребенок закричит в ауле, то собаки загавкают в соседнем новом заселке русских. Этот собачий лай почти всегда на черном лоснящемся лице Чеке вызывал сердитую гримасу. Он напоминал ему о русских, о выбитом глазе и о том, как всякий раз, когда он попадает в заселок, русские парнишки натравливают на него собак.
Чеке схватился было за костыль и хотел отмахиваться им, как будто и сейчас собаки хватали его за ноги, как ветерок ударил его по носу каким-то новым не то сладким, не то пьяным запахом.
Он насторожился и прислушался.
Снизу тихими усталыми шагами приближалась тоненькая молодая девушка в светло-голубом платье. С одной руки ее свисал теплый плед, в другой она держала пучок свежих полевых цветов.
Лицо ее было бледно, вокруг глаз лежали темные круги, но темно-красные губы кривились в улыбку, когда она останавливалась и смотрела вниз на раскинувшуюся, розовеющую от заката степь.
Это Ког-кыз - "голубая девушка", прозванная так киргизами за цвет ее платья, в котором она всегда гуляла по степи.
Она приехала еще до весны, жила в заселке в маленькой лачуге и часто приходила в аул за кумысом.
Чеке слыхал о том, что Ког-кыз приехала в степь лечится и что, должно быть, и зимою дома хочет лечится цветами и травами, которые она каждый день собирала и засушивала.
И теперь, почуяв незнакомый приятный запах, Чеке догадался, что такой запах должен исходить только от Ког-гыз. Шаги же легкие и четкие подтверждали его догадку, и вот он неподвижно замер в ожидании.
Девушка, передохнувши, снова стала подниматься и, увидевши на камне черное лицо с слепыми глазами, вскрикнула и остановилась.
- Эй, Ког-гыз, што ты!.. - вдруг позвал Чеке, делая свой голос мягким и приветливым.
Девушка бодрей шагнула к слепцу.
- Ты чего же тут сидишь? - прерывисто спросила она, робко приближаясь к нему.
На слепом лице Чеке появилось что-то похожее на улыбку. Он вместо смеха по-козлячьи заблеял и весело ответил:
- Так сидю... Карашо!..
Этот смех и эти простодушные слова ободрили девушку. Испуг ее сменился чувством тихой жалости к слепому одинокому среди серых и холодных камней.
- Акпайка-то ругается, да вот сюды йду псегды... -прибавил Чеке, продолжая жутко, слепо улыбаться.
- Кто это Акпайка? - спросила девушка и, разостлавши плед на камень, устало опустилась возле киргиза.
- Не знаю как: однако, он тетка будет мне...
- Тетка?.. Мужчина теткой не бывает.
- Ну, сват, однако... Ты, говорит, пропади... Слепой ни надо кормить, говорит...
- А как же ты один сюда приходишь?
- Да как же, я тут, опсё знаем... Тут опсё кругом ходил, охотничал... Буланка-то был конь, шибко ездил тут, беркут-то зиверя имал.
- Беркут... Что это беркут?
- Питица, который зиверь имает.
- Значит ты раньше видел?
- Да как же, опсё кругом я видел... Вот опсё чичас тебе сказать могу...
И Чеке, показывая черным пальцем, стал рассказывать, где солнце всходит, где река Иртыш течет, где идет дорога в город...
Так они подружились. Больная девушка часто, бродя по склону горы, встречала старого слепца и подолгу разговаривала с ним, выслушивая его жалобы, воспоминания о его охотах, легенды о богатырях и старинные предания о былых привольях степи.
Девушка стала чаще приходить к подножию утеса. Ей это стоило больших усилий: она совсем задыхалась и часто падала от сильного головокружения, но она не могла отказаться от высоты над плоской степью и от простых, едва внятных сказаний Чеке.
Уже и сам он в далеком прошлом представлялся ей богатырем, несущимся по вольной степи на лихом коне с могучим беркутом на рукавице. И этот каменный утес из красного гранита оживал в ее воображении, как уснувший здесь когда-то славный богатырь.
Больная девушка по временам оживлялась и восторженно рассказывала старику о том чудесном и красивом, о чем она знала сама, и когда рассказывала, даже не заботилась: слушает ли, понимает ли ее слепой киргиз.
Иногда она горячо перебивала ровный и певучий, как струны домры, рассказ Чеке и восторженно, с одышкой говорила как бы для самой себя:
- Может быть когда-то, очень давно, у этого утеса сидел какой-нибудь царь скифов или половцев и любовался этим вот закатом и простором степи, а там внизу раскинуты были бесчисленные палатки или юрты его кочевых народов...
Чеке, обождав, пока она устанет говорить, снова журчал, рассказывая о своем, о том, что понял в жизни своей простой, обиженной душою.
Оба они были страшно разные и в то же время что-то общее сближало их и часто приводило под утес перед закатом.
конце лета в степи случилась гроза, такая сильная, что у подножия Кызыл-таса убило несколько киргизских лошадей, а в заселке две избушки рухнули: плохонькие были, из сырцового кирпича.
Должно быть и вершина Кызыл-таса поколебалась от грозы. Быть может треснули гранитные столбы, или плотнее сдвинулись тяжелые карнизы. Словом, вскоре же после грозы у подножья скал мужики, искавшие лошадей, нашли несколько плохо летавших молодых орлят, сброшенных какой-то силой вниз. Вначале мужики начали их убивать.
- Больно крылья хороши, в хозяйстве бабам прямо угодье, пол подметать, - говорили они, со смехом убивая птиц.
Когда убили пять, последнего, шестого решили взять живым: самый матерый был, хохлатый.
- Пусть робята позабавятся... - решили мужики.
Но когда стали брать, орленок вырвал клочок мяса из руки одного ловца.
- Ишь, дьявол, как сурьезно! - спохватились мужики. - Нет, робятенкам ён носы поотклюёт...
И каждый из мужиков ожесточенно пнул ногой орленка, кто в крепкий крючковатый клюв, кто в грудь, кто в крылья.
Но птица не сбавляла злобы. Когда ее почти разбитую, с растянутыми крыльями волокли по грязной дороге в заселок, она цеплялась острыми когтями за землю и каменья и изловчалась кого либо схватить то за руку, то за штаны.
Озлобленные мужики бросали ее наземь, она лежала на земле, опрокинувшись на крылья и щелкая клювом, снова скрючивала хищные когти, угрожая терзать ими бесперые, бесшерстные и потому казавшиеся птице жутко омерзительными лица мужиков.
Огромные и круглые глаза орленка из-под нависших бровей смотрели с ненавистью и не моргая прямо в глаза людей и вызывали суеверную робость.
- Ишь ты!.. - передернув плечами, как от озноба, сказал один из мужиков, - Глядит, што твой полковник - командер...
После этого сравнения у них уже не хватало мужества пинать орленка. Какое-то рабское чувство покорности перед неумолимой строгостью пернатого хищника вселилось в души мужиков.
А орленок, не моргая, смотрел все так же пристально и строго, прямо в зрачки своих врагов.
- Занятная животина... - сказал один, отводя свой взгляд от орленка.
- Бросить его тута? - предложил другой.
- Жалко! - неожиданно признался третий. - Надо узять - можно обучить его уток на озере имать.
- Гляди, как бы ён кур твоих сперва не перекорчил!
- И то...
Но все-таки они опять взялись за птицу и несли ее в деревню, как раскаленное железо, то и дело крякая, как от ожогов, и ругаясь.
В заселке праздновали Первый Спас, и диковинную птицу окружила целая толпа. Все удивлялись над большущей птицей, каждому хотелось растянуть ее крылья и чем либо досадить невольнику: пнуть ногою, дернуть за выпачканный в грязи хвост, выщипнуть перо из огромного крыла. Как будто не моргающий орлиный взгляд заражал всех злобою и вызывал у каждого желание выйти с ним на поединок.
Орленок неподвижно лежал на одном крыле, пронзительно со свистом стрекотал, когда причиняли ему боль и все также зорко с ненавистью глядел в зрачки всем и каждому. В то же время взгляд его, казалось, был устремлен в высоту, в безоблачное небо.
- Ну, будя вам диковать! - сказал мужик, поймавший орленка, и с трудом облапив птицу, потащил ее в свой двор, в пустой овечий хлев из плетня.
Но и здесь орленка не оставили в покое.
Толпа подростков окружила хлев и долго заглядывала в щели плетня на неподвижно лежавшую в сыром навозе птицу.
Многим казалось, что птица мертва, но те, кто видел ее большие немигающие глаза, устремленные и через щели хлева к небу, суеверным шепотом удостоверяли:
- Не-е, ен толькя притулилси... Ишь, глазами те, как шилом колить... У-ух, деймон!..
ольная девушка проходила мимо, когда один из мальчуганов, просунув через плетень длинную палку, ткнул ею орленка. Орленок издал крик, который девушку остановил на месте.
Она поспешно подошла к хлевку и через головы подростков заглянула в щель плетня.
С распущенными крыльями стоял орленок в углу хлевка во весь свой рост и издавал свистящую пронзительную трель. Огромные глаза его смотрели через плетень в синюю глубь неба и выражали проклятие всему, что было около и отягчало его крылья.
- Подите прочь! - взволнованно вскричала девушка, и ребята градом откатили от плетня.
В груди больной от необычного крика как будто что-то порвалось, но она забыла о себе, захваченная сильным чувством...
- "Освободить?" - обожгла ее мозг первая мысль. Она не могла оторвать взгляда от злых повелевающих глаз хищной птицы, пока позади ее не раздался густой, смешливый голос мужика:
- На рестанта дивуешься? А!..
- Это ты поймал? - спросила девушка, - Продажный?
- Дыть дело пойдет, можно и продать. Сколькя дашь?
- Я не знаю, сколько ты хочешь, - застенчиво отозвалась больная.
- А рупь не жалко, дак возьми! - помог ей хозяин птицы.
Девушка достала рубль и подала.
- Только куды ты с им? Ен те переборит, ишь зверь какой!..
Ничего... я его в плед...
И девушка быстро обошла хлевок, смело наклонилась в маленькую дверку и набросила на птицу плед.
Тонкими руками, как ребенка, завернула она птицу с головою в плед и взяла на руки.
- Ишь как ты его упеленала... - удивился мужик, сжимая в потной руке рублевик. - А мне ен даве ажно все руки издолбил...
Девушка направилась с орленком чистой степью к горе. Поодаль от нее гурьбой бежали ребятишки и каждый держал по камню в руке.
Степь круче поднималась в гору, а до каменных утесов было еще далеко.
Больная то и дело садилась отдыхать. Шустрые ребята не отставали и девушка не смела отпустить невольника под их каменья. Солнце между тем клонилось к вечеру.
Как никогда ей ненавистны стали эти маленькие люди, вооруженные каменьями и молча ожидавшие поодаль.
- Что вы увязались? - спросила она их, с усилием смягчая кипевшее в ней раздражение. - Опять хотите его мучить?..
- Ен ягнят таскает, - сердито отозвался мальчуган в солдатском картузе и поднял с земли для запаса другой камень.
Девушка была удивлена настойчивостью мстительных мальчишек. Посидев еще, она поспешно встала и, как бы боясь, что ребятишки нападут на нее и отнимут орленка, пошла обратно в заселок.
Парнишки рассеянно смотрели ей вслед и, не двигаясь с места, побросали камни.
небывалой силой нахлынуло на девушку раздумье и, несмотря на поздний час, она не могла уснуть. А тут еще молодой рожок луны заглядывал в маленькие окна лачуги и окрашивал раздумье девушки в голубую сказочную дымку...
В этой дымке, в тишине предосенней ночи звенела тихими струнами неземная музыка, и то, что на земле и над землею, что в далеком прошлом и что в будущем - все как бы слилось в одно чудесное, сладостно баюкающее созвучие и наполняло душу девушки желанием припасть к ногам кого-либо большого, сильного и мужественного... Припасть и плакать и шептать: "Любить хочу, мучительно хочу любить тебя и всех людей, зверей и птиц, леса и горы, всю землю и безграничный мир!.."
Отдавшись грезам, девушка полураздетая сидела у окна, когда раздался странный шум и резкий свист. Девушка перепугалась, но, вспомнив о своем пернатом госте, облегченно улыбнулась и подошла к нему...
Орел сидел в углу, с вяло опущенными крыльями и, щелкая клювом, топорщил свой хохол.
Должно быть он вздремнул и в полудремоте почуял себя бросающимся с облаков за ягненком или зайцем. И теперь сконфуженный сидел в своем углу и шевелил хохлом.
Девушка приблизилась к нему и осторожно прикоснулась к острому огниву правого крыла. Орел не двигался и не грозил, как бы не слышал прикосновение или чуял, что здесь не враг, а друг его.
Девушка еще смелее погладила его. Орел попятился и слегка взмахнул крылом. На девушку пахнуло запахом орлиного крыла, пропитанного ароматом туч и ветров и это как-то благоговейно настроило ее.
Она по-детски села перед ним на корточки и любовалась его гордой, царственно посаженной головой, мощными крыльями, твердыми могучими когтями и восторженно шептала:
- "О, царь!.. О, гордый властелин!.. Ты ли не достоин каменных вершин твоего трона? Ты ли не властен над мелкой и убогой тварью?.. Я завтра рано унесу тебя к горам, я выбьюсь из последних сил, но подниму тебя на высоту, и оттуда ты опять взлетишь под облака, спасенный мною царь!.."
Было что-то дикое, мистическое в этой сцене... Казалось, больная бредила и хищную птицу претворяла в божество.
- "Если не я, то душа моя с тобой взовьется в облака над плоскою равниною, утучненною слезами и болезнями, над этими убогими людьми, над их мелкими заботами и злобой! И пусть, пусть я умру, но ты, спасенный мною, будешь жить и высоко парить над маленьким холмиком моей могилы!.."
Девушка задыхалась от переполнившего ее грудь нового, большого чувства: вся сила девственной души, весь огонь сердца и все краски ее помыслов направились на высоту вместе с орлом и как бы уже носились там, на легких волнах эфира...
... Заря окрасила окошки, когда девушка, усталая и бледная от бессонной ночи, поеживаясь от свежей утренней прохлады, околицей поселка торопливо шла с тяжелой ношей к горе.
а этот раз девушка шла на гору, не останавливаясь для отдыха.
Ей хотелось, чтобы никто ее не видел, пока она поднимется на высоту. Но в груди ее шумело, как прорванном мехе, голова кружилась и подкашивались ноги.
До подножия гранитного утеса было далеко, а орел становился тяжелее и неудобно было держать его.
От усталости и от бессонной ночи, от безотчетного волнения, по временам она почти теряла сознание, и свет восходящего солнца казался ей желто-зеленым... Неотвязно стоял перед нею один вопрос, мучая ее своей неумолимостью:
- Ужели скоро все там, в груди порвется?.. Ужели скоро, сейчас?!.
Обессилев, она присела на камень и, отдышавшись, оглянулась назад.
Плавными серо-зелеными волнами уходила степь в три стороны и, точно груда свалившихся с горы камней, виднелись отсюда заселок и аул, разделенные небольшим отрогом.
И опять что-то звенело в тишине, как дивная баюкающая музыка, слетающая с золотых струн протянутых от солнца до земли...
- "Как хороша она - эта, полная музыкальных зовов, жизнь! Как милы эти голубые дали, эти кочующие по небу облака... Все, все... Даже люди!.. Как хорошо они умеют мыслить и любить, какие красочные создают обманы!.."
Орел рванулся в пледе и напомнил о себе, о высоте над Кызыл-тасом, об орлиной свободе в облаках.
Девушка поспешно и снова стала взбираться выше. Красный утес, как легендарный богатырь, встающий из-под земли навстречу солнцу, был окрашен яркими лучами солнца и властно звал ее к своим ногам.
Обласканный ветрами вечности, он молчаливо требовал поклонения перед своей мощной непоколебимостью, и слабая больная девушка тянулась к нему с дикой птицею, как с даром от лица распростершейся внизу степи.
Но силы оставляли ее. Она уже едва переставляла ноги и шаталась. Руки ее ослабели, плед, которым была обернута птица, растрепался и скоро девушка почувствовала мучительную боль в плече. Остановившись она повернула свое лицо к плечу и у самых глаз своих увидела огромные и злые, не моргающие орлиные глаза. А крючковатый клюв впился в ее прозрачное плечо и с дерзкой силою терзал его.
Девушка рванулась в сторону и, выпустивши птицу, повалилась на камни, теряя сознание...
В обычное время перед закатом Чеке, с непокрытой головою и с таволожным костылем, шел на гору и, останавливаясь, поднимал лицо к небу. Он чутко прислушивался к тому необычному, что происходило сегодня в небе с самого утра.
Клекот беркутов был слишком густ сегодня и тревожен, и главная волна его, как показалось Чеке, держалась над утесом.
Бывает такой переполох в небе, когда молодой беркут неудачно вцепится в хребет большого волка и между ними начинается смертельная борьба. Тогда с земли несется тревожный сигнал в небо и там вспыхивает шумный вихрь: беркуты винтом спускаются с высоты и, разрезая воздух крыльями, оглашают его звонким клекотом.
Не это ли случилось и теперь?
В Чеке проснулся и заговорил охотник. Он, ускоряя шаг, спотыкаясь и прислушиваясь, шел все выше на шумный клекот беркутов.
Как в и былые годы, он не думал об опасности и не заботился о том, что ничего не видит, а шел все дальше на гору, все прямее на резкий зов попавшего в какое-то несчастье беркута.
Он долго шел, ощупывая дорогу костылем, пока крик беркута не послышался у самых его ног.
Растопырив руки, Чеке одним прыжком бросился к воображаемому волку, но запнулся и упал, обняв большой холодный камень. Обнял и опять прислушался уже к чему-то новому, вбирая носом знакомый сладкий запах.
И пополз кругом, ощупывая камни, тощую траву меж ними и кустарник мелкой таволги, пока не схватил рукою холодную и тонкую чужую ногу в легкой ткани.
- Ког-кыз!? Эй, Ког-кыз!.. - позвал он, как бы стараясь разбудить уснувшую, но ответа не дождался и осторожно выпустил из рук негнущуюся ногу. Испуганно притихнув, он медленно отполз подальше, где вновь услышал пронзительный, повелевающий клекот беркута. Чеке взял камень, размахнулся и с ожесточением бросил в ту сторону, где кричал орел.
Камень упал в кустарник и беркут угрожающе защелкал клювом дальше под утесом.
Чеке опять приблизился к Ког-кыз и снова осторожно прикоснулся к ней...
- Ой-бой!.. Ког-кыз... - он не договорил и сморщил жалкое лицо.
Слепые глаза его были устремлены на голубое пятно неподвижно лежавшей меж камней девушки и не видели ярко-алой крови на плече ее, ни на устах, уже запечатанных молчанием вечности.
Вверху орлы метались все тревожнее и оглашали алеющее от заката небо вещим клекотом... Многие из них садились на вершину красного утеса, величаво охранявшего извечный покой степной равнины...
