Г. Д. Гребенщиков
В Степном крае, на самом юге Сибири, есть город Каркаралинск, или Каркаралы. В переводе с киргизского это слово означает нечто вроде: “черным-черно”. Мне же слово это всегда напоминало: “тар-тара-ры”.
Единственным достоинством этого городка является окрестная природа. Среди безграничной степи образовалась небольшая черная гряда, где, несмотря на черные скалы, растут кудрявые сосны, а в небольших долинах лежат прозрачные озера. Одно озеро лежит даже на вершине высокой горы и с незапамятных времен у киргиз слывет именем Шайтан-куль, что значит “Чертово озеро”.
Русские же сходили на гору с иконами, отслужили там молебен и назвали его Святое озеро.
Так оно под двумя названиями и слывет.
Но самое замечательное в Каркаралах - это то, что подавляющее большинство населения - киргизы, именуются мещанами и подлежат, конечно, отбыванию воинской повинности. Многие из них живут постоянно где-нибудь вдали от городка, в степи, в ауле, а спроси их: “Какой волости?”, - они, не без важности, ответят гортанною скороговоркой:
- Каркаралы мишшан!..
И больше, по-русски, ни одного слова не скажут.
Каково же было мое удивление, когда здесь, в Литве, опрашивая присланный взвод команды, я вдруг услышал это гортанное и важное, почти сердитое:
- Каркаралы мишшан!..
На минуту я выронил из памяти все окружающее, не видел ни солдат, ни обстановки, не слышал вопросов товарищей. Я видел только смуглое, скуластое, широкое лицо с черными блестящими глазами, и, должно быть, оттого, что мой взгляд был слишком пристальным и удивленным, черные губы на лице киргиза раздвинулись и обнаружили два ряда прекрасных белых и крепких зубов.
- Чем раньше занимался? - задал я киргизу очередной вопрос.
Его сосед, безусый хохлик, приложив руку к козырьку, широко заулыбался мне:
- Так што, ваш блародь, он по-русски не умеет...
Каркаралинский мещанин сообразил, что и ему надо взять под козырек, приложил руку к широкому лбу, стоял и поворачивал голову то ко мне, то к соседу, улыбаясь нам обоим.
- Как же он команду понимает?
- Так точно, понимает, - отчеканил унтер-офицер, приведший солдат. - Што другие делают, то и он... Только што в окопах когда сидели, - выстрелов сперва боялся...
- Он сидел в окопах?
- Так точно, был ранен в голову.
И хохлик снял с киргиза фуражку, обнажив черные, как уголь, волосы и глубокий синий шрам поперек темени.
- Как звать тебя? - спросил я и поправился, заговорив с ним по-киргизски. - Атын кым, джигит? (Как зовут, молодец?)
- Эмекей!.. - почти вскричал он радостно.
Боже мой!.. Что тут сделалось с каркаралинским мещанином! Прежде всего он недоуменно оглянулся на товарищей, потом шагнул ко мне и, сняв солдатскую фуражку, погладил голову всей пятерней, как будто вытирал с нее внезапный пот... А потом, ни с того , ни с сего, забыв всякую дисциплину, сел по-восточному на корточки и, не переставая улыбаться, залепетал:
- Ой, бой, тюря!.. Быздыку аттын журсын!.. Аягын-де журеды джек!.. Мылтык бар-эмесь!.. Соносон байна!.. (Ох, начальник!.. Мы всегда верхом привыкли ездить!.. Пешком не хаживали!.. Ружей не имели!.. Потом война!).
- Встань! - прервал его унтер-офицер.
Но киргиз его не слушал и намеревался, видимо, излагать длинную повесть о самом себе. Я не хотел поощрять его непослушание взводному и строго перевел приказ:
- Трогаль!
Эмекей поднялся и без фуражки приложил к голове руку. Солдаты рассмеялись, но взводный, окинув их сердитым взглядом, энергично вырвал у киргиза фуражку и, покрутив ею у него перед носом, неодобрительно сказал:
- Эх, ты, нехристь!.. - и не утерпел, тоже засмеялся. - Чисто с ним и смех и грех!.. Так он и послушный, и старательный, а только што потехи много... Как облезьяна: посмотрит - товарищ сморкается, и он давай себе сморкаться!.. Ну, всем, понятно, хаханьки.
Солдаты снова засмеялись, и всех счастливее смеялся Эмекей. А взводный, приложив к козырьку руку, выступил вперед и, понизив голос, деловито доложил:
- Так што, ваше благородие, потому его и откомандировали, што он ротного по глупости своей обнес... Их благородие хотели с ним заняться и так што он непонимающий, взяли и разгневались и обозвали его: “дурак”. А он сделал под козырек и того громче ротному: “Дурак!”... Ну, понятное дело, мне досталось, а я вот, извините, вам его пригнал. Силы у него вдосталь и с лошадьми привыкши...
Я выслушал унтер-офицера, опросил всех остальных, беспалых, хилых, ревматиков, полуглухих, и прочий слабосильный отброс боевой линии, и про себя решил, что Эмекей, действительно, конюхом будет отличным.
На другой же день, рано утром, я заметил, что Эмекей что-то строит возле порученных ему лошадей. Оказалось, что он их отгораживал от соседних, чтобы те не улягнули его карих. И весь день я видел, как он проявлял ревнивую заботливость о своей паре. Невольно я стал приглядываться к его жизни и работе.
Всей команды у меня - семьдесят человек, и каждый чем-нибудь занятен для бытописателя. Все мы живем одной семьей, из общего котла едим, в одни часы ложимся спать, в одни встаем, при переходах вместе помогаем вытаскивать из грязи или из песка тяжелые воза. Бывает, что при встречах с автомобилями, когда испуганные лошади шарахаются в сторону, у нас случаются несчастья, в виде поломок и даже увечий. Бывает, что разини-конюха и без автомобиля съедут в рытвину, увязят воз, сломают дышло, не умея повернуться. И всегда во всех несчастьях расторопными и толковыми у меня помощниками - фельдфебель и Эмекей. Эмекей тогда чувствует свою власть и силу даже больше, чем фельдфебель или я: он попросту отталкивает нас от места происшествия и, командуя со свирепым видом, отлично выговаривает слова русской ругани. И, как это ни странно, на москвичей крепкое словцо, кинутое даже Эмекеем, действует неотразимо-вразумительно.
Фельдфебель наш - человек распорядительный, серьезный, дважды георгиевский кавалер. Он очень часто ставит в пример Эмекея, и я не однажды слышал, как на вечерней перекличке, после молитвы, он совестил:
- Допустим (это его любимое словцо), люди вы все православные, неужели вы никогда не видали, как с лошадьми надо обходиться... Киргиз какой-то, нехристь, русского языка не знает, и тот все понимает, а вам никак не возможно втолковать понятия... Допустим, надо же взять в толк, что вы находитесь на военной службе, а не по святым местам пошли с клюкой...
Это сравнение меня заинтересовало, и я один раз спросил его: причем тут святые места?
- Да как же, ваше благородие... Они, все равно, как калеки убогие, на богомолье пошли... Дать бы им по клюшке, и-и, ступай куски собирать, грехи замаливать!.. Ей-Богу, аж зло берет!..
Между тем и мужики это ненастоящие, а тут и лоточники, и газетные разносчики, театральные статисты, один даже из Художественного театра, и мясники, и ломовики, и конные прасолы, и могильщики...
Однажды я заметил на задней ляжке рыжего прекрасного коня нарыв. С чего бы здесь?
Велел свалить его, связать, сам вскрыл, выпустил огромное количество гноя, вложил йодистый тампон... А назавтра то же самое заметил на другой лошади, только на боку, и тоже на таком месте, где не может быть ни “опоя”, ни “надава”... Когда свалили лошадь и стали ей вскрывать нарыв, она тяжело застонала, как человек...
Смотрю: мой Эмекей хнычет и, придерживая голову лошади, грязным кулаком размазывает по лицу слезы.
Я взглянул ему в глаза, а он отвел их в сторону того конюха, который ходил за этой лошадью, и злобно бросил ему в самое лицо:
- У-у, собак!.. Шайтан!.. Сыболышь!..
И в этом искаженном “сволочь” было столько негодования и презрения, что я невольно догадался и спросил у Эмекея:
- Это он ее ткнул?
Эмекей тогда сорвался с места, притащил железные вилы, которыми конюхи должны вычищать из-под лошадей навоз, и прямо направил их в виновного.
- Врет ён, немаканый, ваш блародь...
- Молчать! - вырвалось у меня, и никогда не испытывал я такой ненависти, какую ощутил в себе к этому большому, в вылезшей из-под гимнастерки клетчатой рубахе мужику, с подстриженною клинышком бородкой. Для меня не было сомнения, что Эмекей не лгал и страдал не менее меня над несчастной лошадью.
Между тем Эмекей уже высокой нотою кричал, приказывая мне идти за ним. Дорогою он по-киргизски лепетал:
- Ему лень за лошадью ходить... Лень навоз убирать... Каждый день, каждый день он бьет лошадь... А ту, которую вчера лечил, другой бил... И третий бьет, которую завтра будешь лечить... Отдай всех лошадей мне, спать не буду, за всеми ходить буду, не давай в обиду лошадей... Пропадем без лошадей... В плен пойдем без лошадей...
Это было так сильно и так трогательно, что у меня готовы были навернуться слезы. Этот маленький, копченый на солнце и в дыме юрты человек казался мне таким родным, значительным, сохранившим чистое, отзывчивое сердце и огромную любовь к животным, с которыми он сжился еще в детстве, там, в родных просторах каркаралинских степей...
Так превратился Эмекей в инструктора по лошадиной части. Нечего говорить, что ему пришлось много терпеть. Но все же большинство команды относилось к нему с большим доверием, хотя и насмешливо.
Однажды вечером, после “зари”, когда уже дневальные стояли на местах, а команда собралась возле палаток, фельдфебель собрал в кружок своих товарищей, которые с ним вместе делили и радости и горе в походах и боях, и затянул высоким тенором:
Вни-из по Во-олге реке-е...
Дружно и умело подхватили его голос десятки других:
С Ни-ижня Но-овгорода-а
Снаряже-он стру-ужок,
Как стрела-а лети-ит...
Странно было слышать мирную песню под аккомпанемент громыхавших вдали орудийных выстрелов, как будто оттуда надвигалась грозовая туча, то и дело вспыхивая молниями, разноцветными ракетами на горизонте.
Все шире, все раздольнее неслась по бору песня, вызывала образы былого и далекого... Будила смутные желания и тоску о лучшем будущем и бередила в душе умолкнувшие боли, как будто трогала за самые нежные и тугонатянутые струны...
И в это самое время послышался ржущий громкий смех. Песня оборвалась, и ей на смену откуда-то из-за коновязей донесся слабый и тягучий, как звуки валторны, заунывный напев.
И снова покрылся ржущим смехом.
- Ох, да и орда немаканый!.. Добрые люди запели, и он себе туда же!..
Мы и многие из солдат пошли на странные звуки и, увидев на пеньке маленькую согнутую, едва заметную с сумерках фигурку киргиза, притихли и прислушались.
Эмекей сидел на пне, раскачивался из стороны в сторону и, ударяя по самодельным струнам из конского волоса, натянутым на простой дощатой балалайке, закрыв глаза, тянул:
Эй-гэй-гэй-гэ-э-э-эй
Минь айгыр чапчан джурды
Кыздар-ды эмес джоллды-ы-ы-ы...
Слова его вновь покрылись дружным хохотом, но он как будто ничего не слышал и не видел перед собой и, так же мерно раскачиваясь, рубил по дребезжащим струнам балалайки, и со всей страстью степной натуры продолжал импровизировать.
А команда смеялась пуще прежнего над Эмекеем, не понимая его слов, которые были понятны только ему да мне.
А слова его означали простое и такое трогательное:
Меня жеребец быстро мчал
К девушке, без дороги...
И я верил, что не видит и не слышит Эмекей того, что окружает его, и самому мне хотелось тоже ничего не видеть и не слышать, а унестись с простою песней Эмекея в бездорожную степь, за тридевять земель, в далекую и милую, с чистым воздухом и мирными людьми страну...