Г.Д.Гребенщиков
а Ивановский хребет мы отправились из с. Риддерского, стоящего как раз у подола этого хребта. Огромной, темно-синей и неприступной стеною встал он поперек нашего пути к востоку и его усеянный синими пятнами гребень наполовину обнажен и безжизнен. И мысль взобраться на вершину этого десятиверстного гребня, подпирающего самое небо, расчесывающего косматые тучи и превращающее их обильные слезы в ослепительно белые снежные кристаллы -- даже летом -- казалась несбыточной...
лучшим путем на его вершину считается юго-западный отрог, упирающийся своим подолом в кривую долину оглушительно бурной и многоводной Громотухи, этой старшей дочери южных склонов Ивановского хребта.
От Риддерского до начала этого отрога идет хорошая колесная дорога по роскошным гладким и тучным лугам.
От Риддерска кажется, что до Ивановского хребта рукой подать. Кажется, что тут не будет и версты, но на самом деле до первой тропы на хребет от Риддерска не менее семи верст.
Оставив на заимке лошадей, мы, вооружившись крепкими костылями и запасшись провизией, отправились в девять часов утра на хребет пешком.
Поднимаясь только на южный подол хребта, то есть на самый пологий, мы то и дело должны были переводить дух.
Первое время мы шли по одному из безлесных ущелий и, палимые горячим июньским солнцем, очень радовались соседству журчащего сверху маленького ручейка, и то и дело целовались с его серебристыми струйками...
Но вот ручеек исчез. И чем выше шли мы, тем труднее был подъем, тем глуше воздух и горячее лучи солнца. А до первого плеча, еще страшно далеко.
Идешь, заставляя себя не думать об усталости, и, то и дело, намечаешь условную грань отдыха: вот до этого пня, и я сяду... Нет, вот до этого кустика... А когда дойдешь, увидишь еще в пяти шагах какую-либо мету и, добравшись, обессиленным падаешь... Слышно, как стучит сердце и хрипит в легких, а голова идет кругом, и язык горит от жажды.
И снова идешь, и снова падаешь, забыв цель и смысл своего труда и изнемогая под беспощадной теплотою солнца.
Пошли леса, густые и высокие травы, море цветов, миры насекомых. Все зовет вверх, все изнуряет силы...
Кругом следы буреломов. Седые и обгорелые горные пни, с корневищем вывороченные бурями деревья, крепко сжавшие в своих жилистых лапах целые пласты земной почвы и сотни мелких камней. Потихоньку шепчутся зеленые верхушки елей и лиственниц, а, оставшиеся позади, долины уходят все ниже, и волны горных далей все синее, все дымчатей и ползут вширь и вдоль на десятки, на сотни верст...
Вот показалось первое снежное пятно, но кажется несбыточным, что когда-либо до него доберешься, чтобы утолить жажду, упав на его холодное тело... И кажешься сам себе ничтожным, беспомощным и жалким и молишься душою человеческой мысли, победоносно ведущей к техническим завоеваниям к покорению воздушной стихии и к избавлению человека от унизительного пресмыкания, в котором утрачивается всякая красота жизни и всякая прелесть созерцания...
Но в половине второго пополудни я был уже у подножья последнего огромного холма, оставив далеко позади своих товарищей.
А через полтора часа осилил и эту самую крутую, то и дело толкающую вниз гору и, подойдя к месту, где стоял когда-то огромный крест, в память восхождения сюда какого-то епископа, упал, и первым словом моим было не благословение, а проклятие, ибо совершенно обессиленный, я решительно утратил всякий смысл такого изнурительного подвига.
Упал и на толстом слое бурых мхов в ту же минуту уснул... А когда проснулся, то страшно дрожал от холода и, разложив из ветвей вереска костер, стал греться. Греться, в то время как далеко внизу пестрели бесчисленные полосы еще несозревших хлебов, а зеленые луга были наполовину усыпаны мельчайшими точками копен и стогов.
Спутники мои не приходили.
И только потом я вспомнил, что нахожусь на вершине Ивановского хребта, белые гребни которого так часто казались мне облаками с прозаических Семипалатинских равнин.
И войдя на один из жертвенников бурханизма, я увидел: и эти, кажущиеся далеким неподвижным морем Семипалатинские равнины, и Заиртышские голубые горизонты, увенчанные темно-синими конусами величественной Аир-Тау, и бурые волны гор Бухтарминского края и безжизненные вершины Тургусунского, Коксинского и Коргонского хребтов и, наконец, лиловый лабиринт уходящей к западу Убинской долины...
Вблизи же меня, на восток, уходили широким плоскогорьем совершенно безжизненные площади вечных снегов, пегие, как пантера и холодные, как саван земли.
Далеко внизу, на краю зеленого и гладкого, замкнутого в горах плато, как столпившаяся стая овец, пестрым пятном виднелось село Риддерское, а от самых ног моих бросалась вниз головокружительная пропасть морщины, в глубине которой по беспрерывным серым кориумам то и дело рыскали сурки и их красивому и звонкому: "Ку-фи", где-то в сердце горы вторило длительное и рассыпчатое эхо...
И всюду на склонах висели белые, снежные поля, а ниже, беспрерывной зеленой щетиной, густые поля леса...
...Положив под один из тяжелых камней свою визитную карточку, я медленно тронулся вниз...
И когда спустился с самого нижнего снежного поля, где отлеживающиеся и обыгавшие от усталости спутники мои таяли пятый чайник снега и весело играли в снежки, то солнце багровым пятном висело уже над самым горизонтом и от длинных голубых теней глубокие горные ущелья казались задумчиво нахмуренными...
