Г.Д.Гребенщиков
Чтобы рассказать об этом исключительном для меня событии, пришлось бы коснуться многих случайностей и совпадений, которых выдумать нельзя, но в которые и сам я верю с трудом. Потому я и не решался до сих пор никому об этом рассказывать, а писать, - тем более. Вскоре после того, когда это событие произошло, я стал студентом (экстерном) Томского университета и даже был избран редактором студенческого журнала “Молодая Сибирь”, где и выпестовал, тогда моего близкого друга, а при Советах, советского писателя, награжденного Сталинской премией, Вячеслава Яковлевича Шишкова, автора романов “Тайга” и “Емельян Пугачев”.
Что бы обо мне сказали мои коллеги, студенты, которые во всей России считали долгом чести быть хоть немножко революционерами? Они бы сочли меня открытым консерватором, а читатели причислили бы меня к числу тогда уже многочисленных Хлестаковых. Вот и теперь, когда в эмиграции развелось немало Хлестаковых, в пиджаках и в юбках, я побаиваюсь, что мой рассказ будет подвергнут сомнению. Квази-принцы и квази-графини, как и поддельные аристократы, будут единодушны с неисправимыми ненавистниками подлинной аристократии в былой России и, создавшего всю славу нашей родины, самодержавия, и скажут:
- Вот заливает! И до чего дошел: в великокняжеский дворец полез!
Уже по качеству этих выражений вы можете судить о качестве мысли моих критиков и судей. Но быль молодцу не в укор. Что было, то было и, хотя быльем поросло, мне теперь приятно об этом рассказывать и вот почему:
Страшная, душу надрывающая революционная кривда ныне разверзла бездонную пропасть между двумя непримиримыми мирами: с одной стороны мир здраво, логически и честно-мыслящий род человеческий, а с другой, - нагло-лживый, тиранический и кроваво-жестокий, но многочисленный клан профессиональных убийц и мучителей подлинного рода человеческого. Но род человеческий все еще обременен обывательской психологией страха перед кланом убийц и мучителей. Эти обыватели, бездействуя и сомневаясь, все еще верят в “сосуществование” подлинной свободы с беспросветным рабством и не хотят поверить, что всякая тьма исчезает перед светом мужества и здравой, практической логики.
Короче говоря, род человеческий настолько ослабел от страха перед размноженным злом, что без катастрофического небесного грома-наказания Свыше прийти в себя не в состоянии. Все время, отступая перед злом, этот, казалось бы, здравомыслящий род человеческий теряет под собою почву и вот-вот - покатится сам в разверзшуюся перед ним пропасть ада, лжи и рабства.
Простая истина о том, что всякий преступник, прежде всего, - трус, не раз подтверждалась тем, что всякий убийца возвращается на место своего преступления, и какие-то остатки совести приводят его к раскаянию. Убийцы хамоватые, ни во что святое не верующие, такого раскаяния в себе не ищут и не знают, но страх никогда не покидает их и, чтобы как-то от него избавиться, такие преступники ищут новых жертв среди невинных людей, потому что каждый невинный уже тем для них страшен, что он может закричать и выдать преступника. Но теперь страх стал настолько всеобщим и взаимным, что жертвы и кричать боятся и тем самым только умножают преступления. Это логика от противного. Однако логика мужества нам напоминает, что раз пощады от убийцы нет, то уж лучше закричать и всеми мерами сопротивляться. Вот этого-то сопротивления и страшатся современные массовые убийцы, потому что даже и животный их инстинкт подсказывает, что от должного наказания они никогда не скроются: рано или поздно убийцу убьют. А это-то в свою очередь ускоряет и еще больше умножает их преступления. Вот почему из этого заколдованного круга не могут вырваться ни убийцы, ни их жертвы. Мир продолжает жить во зле, и нет такой человеческой силы, которая бы освободила невинного человека от кошмара страха и бесплодной надежды на освобождение до тех пор, пока появится какая-то искра Божия. А эта искра и есть здравый смысл, логика и решимость во что бы то ни стало сопротивляться злу, с которым никакого мира и даже компромисса быть не может и не должно быть!
Но ведь это зло не только прямое убийство, не только подстрекательство к нему и попустительство. Даже молчаливое лицезрение его является попустительством. Вот против такого-то молчаливого попустительства так называемым свободным миром и отважился выступить Великий Князь Владимир Кириллович, Законный Наследник разрушенного и оклеветанного Русского Престола. В своем широко-обоснованном и тонко-продуманном Послании от февраля 1952 года, он смело проявил то самое мужество, которого этому свободному миру не хватает. И что же? Как отозвался Свободный Мир на это грозное предупреждение? Почти поголовным молчанием. А Послание было разослано на разных европейских языках и, несомненно, дошло до всех, кому знать о нем было полезно и обязательно. Но это мужество, несомненно, имело, быть может, даже более действенное значение, нежели мы предполагаем, потому что оно затронуло самую совесть молча его почитавших и не решившихся его поддержать с трибун и с тронов, и в печати, всегда услужливо и широко публикующей все, что касается сенсационных преступлений и бесстыдных фактов, в виде рождения ребенка шестилетней девочкой или торговли живым товаром свиными или маргариновыми королями. И не только печать на разных языках, не только правители мира и трибуны, замолчали Послание Великого Князя, бедного и почти одинокого изгнанника, но замолчали это послание и сами русские изгнанники, жертвы массового насилия и бездомные бродяги, у которых ничего не осталось, к чему бы морально примкнуть для очищения своей совести и для какого-либо идейного единения. Почему? Потому что СТЫДНО и потому что СТРАШНО, потому, что это напоминает о собственном преступлении: попустительстве массовых убийств молчанием нашим.
Я понимаю, что говорить таким манером невежливо и рискованно, но есть предел даже молчанию страха перед так называемым общественным мнением. Есть предел и насилию над своей совестью, и крик души сам требует своей физической разрядки.
Впрочем, испуская этот крик души, я уже отвлекся в от намеченной темы, но все же упомяну еще о том, что решил рассказать о посещении дворца его родного деда, Великого Князя Владимира Александровича не только потому, что это посещение символически имеет корни в моих детских воспоминаниях, а, значит, отражается и на всем характере моих писаний, но и, главным образом, потому, что мне хочется воздать должное мужеству Великого Князя Владимира Кирилловича, хотя и делаю это я с большим запозданием. При всем, не скрою, что, став американским гражданином после долгих испытаний своей любви к моей подлинной Родине-России, я стал этим гражданином вовсе не из шкурных соображений, а потому, что искренно полюбил и эту новую свою Отчизну и ее народ, и потому всякое мое свидетельство о России тем более беспристрастно и неподкупно, что имеет одну цель служения Правде и для Америки, и для Исторически-Великой и Святой, и Многогрешной Руси.
В отрывках из моей ждущей выхода в свет книги “Егоркина Жизнь”, которые были в разных изданиях напечатаны, я рассказал, как маленький Егорка, то есть будущий автор этих строк, слушая чтение его матерью письма от дедушки, Луки Спиридоныча, где упоминалось, что Пашеньку, младшего брата Егоркина отца, взятого в солдаты, - угнали на край света - во Владивосток. Вот тут, мать Егорки и пояснила слушателям, что это большой, новый город, названный по имени Великого Князя Владимира. Потому и Влади-Восток. Но это, может быть, не запомнилось бы, если бы тут же отец Егорки, Митрий, не рассказал о том, как он, будучи подростком 17 лет, должен был, по наряду начальства, подать пару лошадей своего родителя, чтобы составилась вместе с другими лошадьми шестерка. Вот эту шестерку лошадей и должны были гнать за тридцать верст в Убинский Форпост, казачью станицу на Иртыше, чтобы впрячь ее в тяжелую походную кухню в большом колесном и гужевом караване Великого Князя Владимира. Вот тогда-то Владимир и проезжал через всю Сибирь на колесах, на перекладных подводах со своей свитой - открывать новый русский порт на Дальнем Востоке: Влади-Восток.
Этот рассказ Митрия был настолько интересным, что запомнились подробности.
Первая:
Казаки Убинского форпоста попросили Великого Князя с берега Иртыша посмотреть на их рыбную ловлю.
Вторая:
Как потом обнаружилось, казаки ловко обманули Великого Князя тем, что заранее на длинном шнурке пустили в воду большого осетра и когда закинули невод, то на счастье почетного гостя и попал в невод этот осетр.
Третья подробность:
Подросток Митрий, кучер при перевозке тяжелой походной кухни, сам домогался у всех: который же Великий Князь? Тут были и губернатор Семипалатинской области и разные пожилые генералы, и полиция, и, встречавшие повсюду редкого путешественника с хлебом-солью, казачьи атаманы, и старшины из окрестных волостей, и трудно было поверить, что Великий Князь - самый молодой и даже безусый - в середине всех.
- Вот видишь, который без усов, его все окружают. Вот он и есть.
И видит Митрий Гребенщиков четвертую подробность, которую невозможно забыть:
Подбежала к большому гостю маленькая девочка об одном глазе, смотрит на Великого Князя одним глазком. Посмотрел на нее Великий Князь. Вынимает из кармана серебряный рубль и говорит девочке:
- Возьми это, вставь себе другой глазок...
А потом, после того, как тут же на берегу Иртыша, была сварена и подана Великому Князю и всей его свите замечательная осетровая уха, все тут же и обедали. Кухня-то походная оказалась самым важным, что запомнил Митрий. И рассказывает еще о поднятой по тракту пыли от всего поезда, который должны были растянуть на версты, чтобы свита и сопровождавшие Великого Князя разные генералы и чиновники не глотали эту пыль.
Только теперь, после того, как целое поколение русских людей ездят даже на малые расстояния по железным дорогам, а потом и на аэропланах, можно судить, какой это подвиг для молодого члена Императорского Дома: совершить путешествие на колесах более шести тысяч верст от Тюмени, куда он прибыл, не знаю, не то на пароходике того времени, не то частью по железной дороге, до Дальнего Востока.
Следующее действие происходит в Омске, кажется в 1910 году. Точно читатель проверит меня датой смерти Великого Князя Владимира Александровича.
Был я тогда столоначальником по судебному столу в Управлении Государственными Имуществами. Рекомендовал меня туда, начальнику этого управления, действительному статскому советнику Барышевцеву, старший лесничий Усть-Каменогорского Лесничества, Александр Касперович Голимонт, расположившийся ко мне после постановки моей первой пьесы “Сын народа” кочующими актерами, мужем и женою Бобыш-Королевыми, на сцене Усть-Каменогорского Народного дома. В Омске же этот самый “Сын народа” после троекратной постановке в Городском Театре, подвергся страшной критике некого присяжного поверенного Самойлова. Вот эта критика и сослужила мне хорошую службу.
Жил в то время в Омске отставной кавалергард, Аркадий Григорьевич Сунгуров и решил он издавать еженедельную газету “Омское слово”.
Все это, как видите, усложняет мой рассказ и вводит вас и меня в попутные зигзаги. Например, как это так? Я еще не поступил на юридический факультет Томского университета, а уже столоначальник судебного стола при государственном учреждении и у меня в подчинении пожилые чиновники. Не похоже ли это на “сорок курьезов”? Похоже. Но в “Егоркиной Жизни” рассказано, как проходил я практически юридический курс наук у мирового судьи и как мне поручался допрос сторон даже по предварительному следствию. Так или иначе, в театре, на моей пьесе, кавалергард Сунгуров проникся ко мне уважением и пригласил меня редактировать его газету “Омское Слово”. Это было в 1908 году, я был тоже еще голоусик, и роль редактора мне очень льстила, даже больше, нежели роль столоначальника. С согласия очень культурного
В.В. Барышевцева, я решил совместить обе должности и принял предложение. Правда, мы вместе с Сунгуровым тоже отдали дань прогрессу и две недели отсидели вместе с ним в одной камере в арестном доме за какую-то глупейшую заметку из полицейской хроники. На уплату штрафа у обеих нас денег не было, и мы решили их высидеть. Теперь я с удовольствием вспоминаю об этих двух неделях. Там нас навестили как жертв режима даже актеры театра и сам В.В. Барышевцев. Обед нам приносили из кухни Сунгурова самый изысканный. Я усиленно писал рассказы в томскую “Сибирскую Жизнь”, чем и обратил на себя внимание великого сибирского “Хутухты”, Григория Николаевича Потанина, вскоре протолкнувшего меня в Томский Университет и в Общество Изучения Сибири. А Аркадий Григорьевич Сунгуров отдыхал и зачитывался детективными романами. Он до того ими увлекся, что когда пришел срок освобождения, даже выругался:
- Ах, черт возьми, дома, наверняка, не удастся дочитать этот интересный роман!..
Так вот, когда скончался Великий Князь Владимир Александрович, Сунгуров вспомнил, что у него хранится картина какого-то замечательного самоучки, сибирского художника (сейчас не помню его имени), на которой изображен Великий Князь вместе с его свитой во время проезда через город Тюмень. Тут я вспомнил рассказ моего отца о безусом молодом Великом Князе. Вот он сидит среди своих разного возраста спутников, но все гораздо старше его на картине, сделанной с маху, без специального позирования. Краски сохранились, как будто писал древний египтянин или иконописец.
Предстояло мое, уже третье в моей жизни, путешествие в Москву. Сунгуров хватается за голову:
- Слушайте, голубчик, отвезите в Петербург, передайте Великой Княгине Марии Павловне (Старшей) эту картину от меня в память Его Императорского Величества.
Страшно было рискнуть на такое дело: вдруг не примут. Но Сунгуров уверяет:
- Как не примут? Это же шедевр. Смотрите, фотография не смогла бы передать всех этих подробностей. Каждая складочка, каждый волосок выписан мастерски... Решено: я напишу особое прошение, во Дворец. А не примут, мы же не украли эту картину, чего нам стыдиться?
И вот, остановившись в захудалой гостиничке, хотя и на Невском проспекте, я, одевшись во все свое лучшее, отправился, конечно, без картины, но с прошением кавалергарда в отставке Сунгурова, во дворец Великого Князя. Приняли меня во дворцовой канцелярии, тотчас за воротами, какие-то слуги, взяли пакет и ушли. Потом вернулся один, попросил мой адрес, записал и сказал:
- Можете идти к себе и ждите. Вам дадут тот или иной ответ.
Ждать мне пришлось недолго. На следующий день, в полдень, стук в мою дверь. Входит офицер, в шинели, с погонами полковника и, не снимая фуражки, не здороваясь со мною, сразу видит, висящую на стене картину и идет к ней, не говоря ни слова. И только увидев на картине всю группу, снимает свою фуражку. Потом строго смотрит на меня и, сняв перчатку с правой руки, небрежно подает мне руку и говорит:
- Завтра около десяти часов утра сюда приедет экипаж, вы на нем привезете картину во дворец.
- Слушаю.
Это было все, чем мы обменялись при этой встрече. Я был рад за старика Сунгурова: картину его как дар решено хотя бы подвергнуть осмотру.
Офицер вышел, не сказав более ни слова и не попрощавшись. Я понял, что таковы, видимо, дворцовые обычаи по отношению к какому-то сибирскому медвежонку и не стоит претендовать на большее внимание.
Утро в Петербурге выдалось мрачным. Моросил дождь, и вся моя забота сосредоточилась на том, чтобы как-нибудь не испортить на дожде картину. Но экипаж, дворцовая карета, запряженная парою вороных коней, стояла у самого подъезда гостиницы, и мне нетрудно было, тщательно завернутую в серую бумагу, картину пронести в карету, тем более, что человек, приехавший в карете (видимо, один из слуг) помог мне вынести картину, поддерживая ее вертикально, чтобы сохранить даже ее обертку. Картина небольшая - три четверти аршина в длину и с пол аршина в ширину. (55 см.× 37 см. прим. ред.).
И вот я поднимаюсь по мраморным ступеням дворца. Слуга несет картину и даже помогает мне открыть тяжелые двери, хотя двери и без того открываются очень легко и бесшумно. За ними - другой слуга, весь в черном, в мягких туфлях. (Потом этот слуга несколько раз неожиданно появлялся и так же неожиданно исчезал). Он открыл еще одни двери и еще и, наконец, я вхожу в обширный кабинет самого Великого Князя. У входа встречаю того офицера, который накануне посетил меня в гостинице. На этот раз он, хотя и без улыбки, встретил меня более любезно и даже назвал себя:
- Я, адъютант Его Императорского Высочества, князь Кропоткин.
Не помню, как это получилось, но я почти в упор взглянул в его лицо и спросил, быть может, неуместно:
- Скажите, ваше сиятельство, а Петр Кропоткин вам не родственник?
Я заметил, как по красивому с небольшими усиками лицу довольно молодого князя, пробежала тень, Однако он так же строго и в упор посмотрел на меня и спросил:
- Вы говорите о Кропоткине-анархисте?
- Так точно, - ответил я виновато, по-солдатски.
Он отвел свой взгляд чуть в сторону и, как мне показалось, не сразу, ответил:
- Да, к несчастью, это позор нашего рода...
Мне же к счастью удалось переменить тему разговора, так как я увидел в кабинете целый музей вещей, поднесенных Великому Князю во время его путешествия по Сибири. Тут были такие дары как тигровые шкуры на полу, всевозможные предметы для охоты, разное оружие азиатской ручной выделки, а больше всего, великолепно отлитых, выгравированных и обозначенных местом и временем подношения, серебряных, чаще позолоченных, блюд. Многие предметы ручной работы были сделаны из каких-то древесных корней. Тут и ковши, и чары, и все это с упоминанием имени Великого Князя, и все это знаменует его бесконечный маршрут через Сибирь до Владивостока. Все на чем и вместе с чем были преподнесены ему Хлеб-Соль от богатой Сибири.
Князь Кропоткин все это мне охотно показывал и, наконец, признался:
- Вот видите, я назначил вам по ошибке встречу в десять часов, совершенно упустив из виду, что сегодня, в дворцовой церкви, будет панихида по Его Высочеству. Сегодня сороковой день со дня его кончины. Зато вы, сибиряк, имеете время все это осмотреть. Продолжайте осматривать, я поднимусь наверх. Ее Императорское Высочество сейчас на панихиде. Когда она освободится, я вас позову наверх.
Он быстро вышел, а я остался наедине со всем эти богатством Сибири и, не скрою, что я тут же почувствовал себя тут чужим и потерянным: все эти вещи, как бы в некотором роде, рекомендовали меня и привезенную мною картину, как нечто совсем не чуждое этому великолепному дворцу.
Однако я не был одинок: возле меня так же беззвучно и неизвестно откуда появился в туфлях и в черном одеянии бритый слуга. Не то тот же, что встретил меня при входе, не то другой. Потом я их видел во втором этаже так же неожиданно появлявшихся позади меня и неожиданно и беззвучно исчезавших.
Князь Кропоткин вскоре вернулся. Он, делая мне какие-то намеки очень тонко и деликатно на то как я должен себя держать в этом, омраченном черным трауром дворце, ввел меня в одну из небольших комнат рядом с библиотекой. Возможно, это была одна из приемных комнат для случайных аудиенций Великой Княгини. Во всяком случае, в этой именно комнате, на одном из столиков стояла привезенная мною картина, но в комнате-то никого не было, зато во второй, соседней с ней, за столиком сидела сказочная фея неземной красоты... Вот этой царевне из волшебной сказки и передал меня адъютант Великого Князя. Она улыбнулась мне с таким обворожительным очарованием, что я сразу потерял дар речи. Я видел, что губки ее шевелятся и открывают белизну жемчужных зубов, которые даже грешно называть этаким грубым словом: “зубы”. Это белоснежные молнии, сопровождаемые какими-то звуками упоительной музыки. Она указала мне на кресло против себя, но что было уронено ее губками и о чем блестели молнии ее жемчуга, я не понимал. Она говорила не на грубом сибирском наречии, а на каком-то языке волшебных богов... Так как я только кланялся ей, боясь улыбаться: ведь во дворце траур, - то она слегка вспыхнула, и глаза ее засверкали новыми огоньками, а язык произнес слова на каком-то другом языке...
Князя Кропоткина возле меня не было. У меня нет заступника от этой красоты и глаз, и речей, и я все еще стоял, не слушаясь мановения ее волшебной ручки, и это ее, видимо, поражало: почему этот медведь из Сибири не желает ни отвечать на вопросы, ни садится на место?
Это продолжалось, как мне показалось, целую вечность. Траура для меня в этом дворце сейчас не существовало: в нем жила и всем владела эта сказочная красота-царевна...
К сожалению или к счастью, но очарованию моему пришел конец: по коридорам, отовсюду, послышались шаги и сдержанный говор, а возле меня появился спаситель-князь. Появился он в тот самый момент, когда я уже погибал от собственного невежества и незнания языка, на котором волшебница привела меня в полное бесчувствие...
Вот теперь много лет спустя я, думаю, будь на моем месте более находчивый молодой человек - ведь он мог, двумя-тремя остроумными фразами, совершить чудо. Кто знает, от его успешного, а главное смелого ответа могли измениться судьбы всей России. Может быть, он смог бы даже увлечь красавицу на такие подвиги, что и революции бы не было и не пришлось бы нам жить только воспоминаниями о прошлом.
Однако мой князь шепчет мне на ухо:
- Вот это, что вошла первою, - Великая Княгиня, Мария Александровна, сестра покойного государя Александра Третьего, ну, конечно, сестра и почившего Великого Князя. А это... - говорит с министром, Великий Князь Александр Михайлович?..
В эмиграции, уже в Нью-Йорке, у меня была с ним замечательная переписка, которую я когда-нибудь опубликую, как пример тактичности и культуры, а главное, - демократичности Великих Князей из Дома Романовых.
Князь Кропоткин успел шепнуть мне еще несколько имен в группе вошедших в комнату, где центром внимания оказалась “моя картина”, на которой Великая Княгиня Мария Александровна узнала почти всех, сопровождавших Великого Князя Владимира Александровича в его путешествии по Сибири.
Говорила она и по-русски, и по-немецки, и по-французски, смотря по тому, к кому была обращена ее речь, пока в новой группе, бывших на панихиде придворных, появилась сама хозяйка, Великая Княгиня Мария Павловна Старшая.
- Вот, - Великая Княгиня - зашептал мне князь, и предупредил: - Как только кончит говорить с Великим Князем Константином Константиновичем, я вас ей представлю...
И точно угадывая его мысль, Великая Княгиня повернула свое лицо в нашу сторону, конечно, искала глазами не меня, а князя, и он толкнул меня в ее сторону. Я принял протянутую мне ее маленькую ручку сухую и бледную, но не решился поцеловать. Меня удивило, что вся она сухонькая небольшого роста была во всем черном и тоном глубокой грусти довольно четко по-русски сказала мне следующее:
- Я очень признательна ротмистру Сунгурову за эту картину. Она дорога мне потому, что в те годы я была с ним только что помолвлена и очень боялась за Великого Князя. Он был так молод и поехал в такое страшно-далекое путешествие.
Она отошла к кому-то из придворных.
Тогда Мария Александровна, простая, почти ничем не отличавшаяся от самых обыкновенных русских женщин среднего класса, снова овладела вниманием всей аудитории.
Князь, торопливо наклонившись ко мне, злобно прошептал:
- Как смели вы не поцеловать руку Великой Княгини? Когда будете уходить, непременно исправьте свою ошибку...
Я так и сделал, тем более что Великая Княгиня, видимо, устав, стала прощаться с теми, кто был с ней рядом. Князь Кропоткин, может быть, и не подвел бы меня к ней, но надо было поправить мою ошибку, за которую он в ответе.
Великая Княгиня так же устало протянула мне свою руку, и на этот раз я благоговейно приложился к ней, почуяв, уже губами, что рука эта в тонких морщинках: признак былого здоровья и полнокровия, которым теперь она не может похвалиться.
Спускаясь вниз, я все же оглянулся через двери в соседнюю комнату: волшебной царевны там уже не было. Исчезла, как дивное мимолетное сновидение.
С князем Кропоткиным мы простились в кабинете Великого Князя. Он перед тем куда-то на минутку исчез и вернулся с портретом Великой Княгини с ее автографом: “Мария”. Но что меня поразило и смутило: в другой его руке, веером, сложенные портретом Екатерины Великой лицом вперед, было пять этих портретиков. Пять Екатерин. Подавая мне портрет с автографом, он сказал:
- Это для ротмистра Сунгурова.
Подавая другой рукою веерок из портретиков Екатерины, он с хитрой улыбкой прибавил:
- А этим, Великая Княгиня, предоставляет вам право поступить по своему разумению...
Всю свою жизнь я буду помнить этот тонкий, высоко культурный жест Великой Княгини Марии Павловны Старшей. Какое чутье. Она не хотела обидеть даже меня, простолюдина прямым подарком, а в то же время она не пожелала от бедного отставного кавалергарда принять картину как подарок. Она положилась на мой такт, и я вырос в своих глазах в эту минуту. Я сказал князю Кропоткину:
- Конечно, я не посмею не передать этого дара ротмистру Сунгурову.
Но Сунгуров был действительно осчастливлен именно портретом, а не деньгами. Денежный подарок его даже немножко огорчил. Но вскоре мы с ним решили, что потратим эти пятьсот долларов на покупку пресса, потому что со старым, движимым ручным приводом, все мы порядком намучались.
Впрочем, вскоре я переехал в Томск и постарался скрыть от всех знакомых мои Петербургские успехи в Великокняжеском дворце. Но вот теперь стыжусь своего тогдашнего ложного стыда и излагаю все так, как понял и как запомнил. Одно не помню точно: в каком году скончался Великий Князь Владимир Александрович: в 1909 или в 1910 году. Пусть меня поправят историки.