Г.Д.Гребенщиков
Угасал сентябрь. Все в природе полиняло, поблекло.
В тылу я не нашел отрадных впечатлений и ехал на позиции с охотой, с удовольствием, “домой”. Но было что-то на душе, как тонкая, туго натянутая, грустно звенящая струна. Это от того, должно быть, что с прекрасных киевских садов слишком густо осыпалось на землю легкое золотое платье канувшего в вечность лета.
Все напоминало мне о многих тысячах прекрасных юных жизней, так же покорно и безропотно сыплющихся в землю, быть может, для того чтобы новая весна была еще пышнее, а лето - плодороднее...
... Как только вошел я в бесплацкартное купе второго класса, в него вошли и три блестящих молодых офицера, с “иголочки”. Как будто ехали они не на позиции, а на парад. И, должно быть, их всех чрезвычайно радовало, что они едут воевать. Офицеры смеялись, каламбурили и веселились “напропалую”. В купе уже сидела молоденькая, в черном платье дама, прижавшаяся в уголок и чувствовавшая себя неловко в обществе четырех неведомых мужчин. Должно быть, ее присутствие прибавило кровообращения офицерам. Перебивая друг друга, они рассказывали замечательно смешные вещи. Потом один из них обратился ко мне с предложением:
- Знаете что: нас здесь на четыре места - пятеро, а полагается, шесть человек. Не пустим больше никого? Скажем, что все занято.
Я легкомысленно согласился и в ту же минуту попался...
Только отворил я дверь, чтобы на минуту выйти, как передо мною очутился с чемоданом в руках седовласый, - очевидно, боевой, - полковник.
- Вас шесть? - спросил он.
Я замялся, но солгать не мог:
- Нет, пятеро... - сказал я, и оглянулся на примолкших спутников.
- Пожалуйте! - прибавил я гостеприимно. - Для вас немножко потеснимся.
Подпоручики начали сдвигать свои вещи и очищать полковнику место. Веселья как не бывало. Спутница уткнулась в книжку, полковник сел и нахмурил брови; подпоручики закурили...
Поезд тронулся... Я стал глядеть в окно вагона на мелькавшие остатки города.
Так продолжалось долго, пока полковник не задремал в своем углу.
Офицеры стали потихоньку шептаться, а я поглядывал на них украдкой, наблюдал, как они, поочередно и украдкой косились на хорошенькую спутницу.
Один из офицеров был высок, сутул, с серьезным взглядом серых глаз. Другой - тяжеловат, упитан, с добродушной усмешкой на горбоносом наполеоновском лице. А третий - черняв, вертляв, мал ростом и разговорчив до чрезвычайности.
Молодым, с веселою, открытою для жизни душою, людям скоро наскучило молчание. Вертлявый начал шепотом что-то рассказывать товарищам. Но вскоре шепот его перешел в отчетливую и довольно интересную речь. Из этой речи я узнал, что все они - товарищи-студенты одного из лицеев.
Вертлявый вспоминал, как во главе депутации он ходил как-то просить о чем-то одного столичного сановника.
- ... Осанистый швейцар в цветистом, шутовском каком-то сарафане... Парадный вестибюль... Лифт и все такое... Принял нас приветливо... Усадил, понимаете, и хорошо так улыбнулся... Кабинет обставлен замечательно!.. Признаться, я боялся, что, пока буду излагать свое ходатайство, мои товарищи заснут в удобных креслах... Но генерал стал задавать вопросы о лицее, о переменах в нем... Ведь он был воспитанником нашего лицея. На этом-то я и хотел подцепить его... “Ваше превосходительство!” - начал было я, но генерал мне опять: “А как у вас теперь суд чести?.. Как кутежи?”. И тут-то Василий Петрович, - вертлявый указал на “Наполеона”, - и ввернул словечко: “Запретили!”. Сказал он так, что в голосе его послышалось большое сокрушение... То есть Чичиков, да и только!..
Подпоручики громко рассмеялись.
Полковник проснулся и неожиданно заметил:
- Ведь этот сенатор теперь в архиве... Едва ли он что-нибудь мог для вас сделать?..
Подпоручикам весьма понравилась эта фраза про сенатора в архиве. Они поспешно принялись за разъяснения, и разговор внезапно принял общий характер. Полковник оказался очень осведомленным и обнаружил склонность к остроумию.
После оживленных мнений о том, в каком училище режим суровее или гуманнее, полковник с картинной грустью отдался воспоминаниям о Николаевском кавалерийском училище, в котором протекла его юность... Потом осведомил нас о жарких днях под Рожище, где он получил ранение в ногу и золотое оружие. Потом перешел к дружеским советам молодым офицерам насчет условий современного похода... Наша спутница, задумавшись, смотрела в одну точку, и, казалось, ей не было никакого дела до того, о чем говорят возле нее... Впрочем, может быть, она сильнее всех чувствовала то, что мельком пробегало в наших мыслях.
... Незаметно стемнело.
На станции мы вышли, закусили. Полковнику прислали стакан кофе. Хотя он и возвращался на фронт, но его больная нога все еще мешала делать лишние движения.
Спутница при огне опять открыла книжку.
Поезд тронулся и спутники снова разговорились.
Разговор зашел о судьбах родины. Говорили о неведомом конце войны, о том, чего никто не знает, о будущих плюсах или минусах нашей культуры и государственности. И, как всегда, нашлись большие пессимисты и большие оптимисты, и во всем этом, в конце концов, звучало грустное сожаление о том, что без жестокого урока мы не умеем двигаться вперед...
Но странное обстоятельство: в споре о судьбах родины полковник и подпоручики говорили так искренно и непринужденно, как будто говорили где-нибудь на вечеринке сверстники-студенты.
Вскоре мы заметили, что уже первый час ночи, что надо бы прилечь уснуть. Старому полковнику и молодой спутнице предложили по целому месту. Но как на остальные два места лягут спать четверо?
Начали придумывать различные планы, вносить предложения. Устроили целый диспут, на котором больше и забавнее всех говорил вертлявый. Причем все, что он ни предлагал, - сводилось в его пользу и в ущерб остальным, которые на время должны быть “несчастными”.
Наконец, было предложено: двое будут спать, а двое до половины четвертого вести между собою “тихую беседу”... В половине четвертого произойдет смена. Решили кинуть жребий узелками. Когда совершалось это торжественное действо, вертлявый на губах смешно играл тот самый марш, который играют в провинциальных цирках при выходе борцов и гладиаторов. Играя марш, он первый вынул жребий “быть несчастным”... И сделал вдруг такую кислую гримасу, что засверкали огоньки даже в кротких глазках молчаливой спутницы.
По окончании диспута взглянули на часы, - было три.
Через полчаса срок моего “несчастья” кончается, и я лягу к стенке! - объявил вертлявый.
Конечно, все опять захохотали и никто не хотел ложиться спать. Полковник привык не спать в походах, спутница стеснялась, а подпоручикам было весело...
Так почти всю ночь и “проколобродили”... И только в шесть часов, когда кондуктор объявил, что через час будет N-ск, всем адски захотелось спать.
Полковник же, зевнув, спросил у спутницы:
- А вас куда Бог несет?..
Она ответила не сразу, но, отвечая, отвернулась от полковника и еле слышно процедила:
- Мужа моего убили... - И не кончила.
Все надолго замолчали и не спрашивали у нее, зачем же она едет?
Мне подумалось: она не верит, что убили ее мужа, и будет отыскивать его могилу, как будто в ней найдет его живым и увезет домой, на родину, в уютный, безопасный уголок.