А так как вокруг избы, составленной из старых бездонных корчаг и опрокинутого сверху жестяного ведра, каждое утро протаивала ямка в снегу, то некоторые собаки, убегая за деревню, падали в эту ямку, барахтаясь в снегу и слегка взвизгивая. Налаявшись вволю и мирно возвращаясь в деревню, собаки снова забегали на избушку и обнюхивали место своего приключения, поочередно кружились возле трубы, устроив, таким образом, на избушке свое обычное перепутье, что записывали на трубе желтенькими иероглифами.

Маркеловна, хотя и сердилась на эти надписи, когда поутру должна была руками снимать ведро с трубы, но была очень довольна, когда собаки, ворча и лая, оживляли кровлю ее одинокой хижины. Только когда они топтались на потолке, она всегда тревожно оглядывалась на спящего в уголке на печке Илюшу, как бы не испугался он.

Она задерживала в оттопыренных костлявых пальцах вязанье варежки и подолгу вполоборота смотрела на его бледную, грязную мордочку, посвистывающую вздернутым носиком, всегда закупоренным насморком.

Один он у ней, Илюша этот, и если она и мыкает свое вдовье горе, одинокая и нищая, и не идет никуда наниматься, так только потому, что этот грязноносый шестилетний парнишка крепко приковал ее к своей маленькой, с одним окошком, избеночке, к своей единственной корове и к той полдесятины хлеба, которую за отработку сеют ей добрые люди.

И никто не обижает ее, безобидную, такую услужливую, что когда она отрабатывает за пахоту или за покос, то есть-то досыта не смеет: все торопится угодить, побольше сделать, поменьше заслужить упреков...

Грустно глядя на спящего сынишку, лицо которого выражало теперь строгую, как у взрослого, задумчивость, Маркеловна начинала усердно сморкаться в рукав своего темного, много раз починенного платья и беззвучно вздыхала, а глаза становились все краснее и подергивались влажным туманом, в котором черная овечья варежка начинала прискакивать и расплываться в нечто огромное и уродливое...

- Совте Господь! - совсем тихо шептала она и принималась быстро-быстро вязать, беззвучно шевеля губами и считая петли...

II

арежки она вязала всем, кто попросит, и брала за это мясом, крупой, дровами и редко деньгами...

Когда куда-либо уходила, то Илюшка привязывал плохим веревочным обрывком дверь, взбирался на печку и сидел там, жутко прислушиваясь к шороху ветра, который постоянно копошился на потолке, подметая снег к похолодевшей трубе.

Странные были думы у Илюшки.

Какими-то отрывками проносились без всякой нужды разные случаи: руку серпом на пашне порезал, или углем мать засыпала... За коровой бежал как-то летом, ноготь с ноги сшибло, больно было - ничего, теперь зажило. При этом он свидетельствовал ногу, подтянув ее руками к самому носу... А то как-то у тетаньки Арины чай пил с медом: большой ломоть булки намазала ему тетанька Арина... Еще хотел съесть, да мать за него ответила, что он не хочет...

Дядя Федул осенесь во дворе у себя Семку плетью драл, а Барбоска ка-ак за штаны дядю Федула-то схватит, ну и бросил Семку-то... Семка теперь завсегда с собакой, даже санки сделал, запрягает Барбоску... И ничего - Барбоска возит... Бежит в запряжке - хвост крючком... И все домой везет. Семка в поводу его от дома уведет, а потом сядет и - пошел!.. Собаки лают, ребятишки гурьбой вдогонку бегут, Семка смеется, а Барбоска, язык высунув, хвостом виляет и везет прямо во двор, где Семку драли...

Илюшка начинает мечтать о том, что хорошо бы и ему так-то, да только вот не в чем... летом-то хорошо было, а теперь надо сапоги, да шапку, да сермяжку.

Нету, вот и сидит дома. Только иногда в маленькое окошко и посмотрит, как Семка промчится мимо на Барбоске...

И, вспомнив про окошко, Илюшка соскакивал с печки, подбегал к нему и начинал лизать языком обледенелое стекло. Долго лижет, язык замерзнет и устанет, а пока отогреется во рту, кружек опять подернется узорчатым ледком, но Илюшка одолеет-таки и смотрит на улицу одним глазом, пока не замерзнет бровь, затем другим, и видит белую, сверкающую на солнце, степь, часть уродливых избяных крыш и передний угол кладбища с набочившимися крестами, точно воткнутыми в сугробы.

Увидев кресты, Илюшка снова убегал за печку и тогда ему становилось боязно, потому что он слышал от ребятишек, да и бабушка Ненила сказывала, что покойники вылезают из могил и в белых рубахах ходят возле кладбища, а в потемки приходят даже под окошко.

Потемки хотя и не наступили, но отбежав от света, который разлит на улице, Илюшка в углу темной печки думал, что уже темнеет.

И вспугнутое воображение рисовало ему страшные картины разных букашек, которые будто притаились даже и под печкой и свои мохнатые лапы сейчас протянут украдкой к нему из-за чувала...

Становилось страшно. Без дыхания прижимался он в самый угол печки и чутко слушал, широко открыв глаза и косясь ими куда-то в темный угол избы, где старая кошма на кровати, казалось, начинала шевелиться и оживать...

Тогда он вдруг, вскакивает на ноги, начинает пронзительно кричать:

- Ма-а-ма-а!.. - и в страшном перепуге жался к стенке, точно букашка уже хватала его...

И в крике его испуг смешивался со страшным протестом против чего-то молчащего и беспощадного, равнодушно слушающего его крик...

Но в крике скоро забывал причину его и, не переставая кричать, смотрел на пляшущее в глазах окошко и слушал свой крик, постепенно заинтересовываясь его переливами и паузами.

А затем снова утихал, клича: “Мама!.. Мама!..”.

Но мама все еще не шла, и минуты ожидания тянулись долго-долго.

Хотел есть, но не смел слезть с печки, потому что все-таки букашка может быть под нею сидит и ждет...

И какова была его радость, когда вдруг за дверью избы слышались шаги.

Он быстро становился смелым и веселым и, отворяя дверь, не спрашивал, кто там пришел... А когда мать входила, то он даже начинал хвастать:

- Я ниче не боялся!..

Но мать видела по запухшим глазкам сына и еще вздрагивающему от слез голосу, как ужасно боялся и плакал он, и сердце ее сжималось и ныло, точно ущемленное...

- Ково же бояться? - тихо, сдерживая слезы, говорила она, - никово ведь нету... День...

И всегда что-нибудь приносила сыну: либо пирожок с мясом, либо остатки щей, либо кусочек мягкого калача.

Проголодавшийся Илюшка, аппетитно съедая принесенное, начинал немолчно звенеть своим тоненьким голоском, засыпая мать своими ничем между собою не связанными вопросами и фразами...

Мать, погруженная в заботу, отвечала односложно и часто невпопад, и, тем не менее, мрачная, с застланным соломою земляным полом избушка оживала, а в стенку избы из маленького дворика стучала ногами Пестряна, требуя взять от нее накопившееся молоко, такое беленькое, душистое, теплое и вкусное для Илюшки...

III

о молоко не всегда, оказывается, можно было есть.

Так в первый день Филиппова поста, когда Маркеловна пришла из дворика с дымящимся в подойнике свежим молоком, Илюшка, по обыкновению, ждал ее в кути с деревянной чашечкой и подставлял ее под цедок... Но Маркеловна отдернула подойник и, дотронувшись своей мокрой рукой до белокурых волос сына, сказала:

- Нельзя, сыночек, молочко-то теперя есть... Пост - тебе уж седьмой годок...

Илюша недовольно посмотрел на мать и заныл, влезая на печь.

- А Боженька-то?! - торопливо внушала Маркеловна и, сделав испуганное лицо, показала на темный образ!..

О Боженьке Илюшка слышал и раньше, и теперь, услышав о нем, он пугливо посмотрел на икону Николы угодника.

Никола был написан седым с вьющимися наподобие облачков волосами на бороде и сердито сложенными пальцами правой руки...

- Вот Рождество придет, тогда и шанежки и молочко можно будет... - успокаивала мать, как бы говоря с собою...

И Илюша ждал Рождество, рисуя его каким-то старичком, наподобие Николы угодника, который придет к ним в избу, помолится и скажет:

- Ну вот, теперь и молочко можно!..

А может быть, и не такое оно, Рождество-то, только все-таки Илюшка ждал его очень долго, пока, наконец, мать не сообщила как-то, что вот и Рождество недалеко.

- Недалеко, - подумал Илюшка, - может быть, уже к пашням подходит теперь...

Дальше пашни Илюшка не бывал, и поэтому его воображение рисовало именно ту даль, которая начиналась за пашнями, и даже когда говорили при нем о каком-то городе, то ему казалось, что он тоже где-то сейчас за пашнями...

И вот исподтишка он начал выпытывать у матери - какое оно - это Рождество и как оно придет?..

Мать давала не совсем определенные ответы, сказав только:

- Рождество да и Рождество... Неделя вот пройдет, и Рождество будет... - и добавила, - Славить ходят в Рождество...

Это было для Илюшки уж вовсе новостью и, когда пришел вечер, он очень долго выспрашивал о подробностях, а когда мать сказала, что славильщикам дают сырчики, шаньги и даже копейки, он оживился и спросил:

- А я... буду славить?..

Мать умильно посмотрела на сына и, не ответив, подумала:

- Да соколик ты мой писаный! Ишь, помочь мне норовит...

Сердце ее радостно забилось, и мысль как-то неясно запрыгала, рисуя скорую поддержку сына...

Она представила себе, как он в десять, двенадцать лет будет приходить с улицы, красный от мороза и серьезно, по-мужски, сообщать о том, что сделал... Потом подрастать будет... “В год” в работники можно будет отдать - хлебца посеют, а потом жеребенка купить, сама будет лелеять его, вырастет в большую лошадь... Дровнишечки... хомут...

И дальше, дальше быстро бежала мысль, рисуя самое скромное и возможное счастье матери...

Как в подать попадет, так и женить можно будет собираться... Даже и скромная свадьба при помощи добрых людей рисовалась... Молодуха - помощница... Все трое работать, работать без просыпу будут...

Но Илюшка, широко открыв синие с длинными ресницами глазки, ждал ответа и повторял:

- А, мама? Буду? А?

Мать, сложив на колени, уставшие от вязания руки, поправила сальный огарок, поставленный в деревянный подсвечник на опечек, и грустно и грустно поглядела на сына.

- Да ведь не умеешь ты еще... славить-то! - улыбнулась она и добавила с вздохом: - Да и не в чем тебе, милый мой!..

Оба задумались. Свечка полизывала растопленное сало, коптя и слабо потрескивая.

Маркеловна снова торопливо начинала вязать варежку, сосредоточенно и беззвучно шевеля сморщенными губами.

И оба подумали, сидя неподвижно на теплой печке, пока Илюшка не прервал молчание короткой фразой:

- А ты научи меня!

Мать снова с тоскливой негой посмотрела на сына и тихо, глубоко вздохнув, ответила:

- Я и сама-то не умею, милый сыночек, - и вязала, торопливо.

Затем, как бы вспомнив о чем-то, она погладила сына по волосам и успокаивающим голосом сказала:

- Погоди ужо... Я Миньку Нефедова позову... Он славил донись и тебя научит...

Глазенки у Илюшки засверкали, и он, открыв рот, молча смотрел на мать, положив обе ручонки на свои сложенные калачиком худые ноги.

А мать добавила:

- Пимы свои на тебя надену... Шапку у дяди Ивана попросим...

И, уронив вязание, прислонила его головку к своей плоской, давно высохшей груди.

IV

инька Нефедов был на два года старше Илюшки, имел свои черки, сермяжку и опояску, сотканную из отрепья, а овечья шапка хотя и была отцовская, но, много раз побывав на дожде, до того ссохлась, что отцу совсем не лезла, а Миньке была как раз впору.

Голова у Миньки была стриженая и красная, точно обтянутая кожей с рыжего жеребенка, а лицо было рябое, веснушчатое, будто забрызганное смолою.

Когда он вошел в избу, то сейчас же бросил шапку, сермяжку и чирики и, прыгнув на печь к Илюшке, живо приступил к преподаванию.

Минька нигде не учился и грамоте не знал. При сельской сборне хотя и была маленькая каморка, где сельский писарь учил ребят, но писарь этот давно умер с водки, а новый учить не умел.

Молитвам выучился Минька от своей бабушки, а “славить” - от чужого дедушки Ермила, с которым он христосовался в прошлом году.

Голос у Миньки звучал пронзительно и уверенно и предмет свой он знал твердо, укрепив его новыми репетициями задолго до прихода к Илюшке.

В углу печки он устроил из покрышки божницу и, посадив рядом с собою Илюшку лицом в угол, начинал проворно креститься и откашливаться, как это делал дедушка Ермил. Затем, делая голос свой басистее, выводил: “Ра-аждество Твое Христе Бо-же наш...”.

- Тяни за мной! - приказал он Илюшке и вытягивался в струнку перед покрышкою.

И оба тянули бессвязно, но в тон и коверкая слова. Выходило это смешно, но они строго смотрели в угол и на особенно длинных нотах проворно крестились и кланялись.

К обеду дело стало налаживаться, а когда Маркеловна подала им на печь горячую белую кашу из пшена, и учитель с учеником ее съели, то урок продолжался еще успешнее.

Теперь уже оба голоса стали походить один на другой и друг за другом гонялись, лавируя и спрыгивая, будто кто-то над избушкой не в шаг бегал - один за другим, скрипя и взвизгивая подошвами...

Когда же Минька собрался уходить и оделся, то Маркеловна заставила их пропеть перед образами по-настоящему, и когда рядом с рослым Минькой стоял босой и худенький Илюшка и заглядывал в рот Миньке, тянул непонятные, но заученные слова, она стояла у печки в кути и, поджав руки, умильно смотрела на сына, думая про себя:

- Ишь, ведь, понятливый какой! Не отстает от Миньки-то уж!..

V

сочельник с вечера Маркеловна, покончив с уборкой избы, вымыла Илюшку горячей водой над лоханью и села на печку на обычное свое место дошивать сыну новую рубаху.

Умытый и причесанный Илюшка в одних штанах, без рубашки, прикрытый старым платком, сидел возле и терпеливо ждал, когда поспеет рубаха. От глянцевитого розового с мелкими цветочками ситца приятно пахло. Наконец, рубаха торжественно зашумела и, покалывая худое тельце, поплыла по нему, как холодная вода.

Из остатков от рубашки мать связала тесемочку и подпоясала сына. Застегивая высокий и тугой ворот, не удержалась и, радостно улыбаясь, крепко поцеловала его: так он нравился ей в новой рубахе, которую он и гладил на себе, и одергивал, и нюхал, довольный и смеющийся...

Он даже не мог спать и до рассвета дремал у чувала, чтобы не измять рубашки, а главное - не проспать...

Перед утром Маркеловна вскипятила старый помятый самовар, постлала на маленьком столе белую, сшитую из двух полотенец, скатерть с красною каймою и стала вынимать из печки горячие, вкусно пахнущие шаньги.

Продолжительно и сообща помолившись, они стали разговляться: поели творогу со сметаной, потом жареной картошки, затем стали пить чай со сливками, при этом Илюшка весело болтал, вытирая масляные руки о свою голову, и все поглядывал в застывшее окошко.

На лицах их не было и тени недовольства или жалобы на судьбу свою. Напротив, лица их сияли радостно, отражая праздничную торжественность - так немного им было надо.

Только мать часто прислушивалась к метели, которая то и дело набегала на потолок, шурша снежным подолом о трубу избушки...

В окне забелело утро. Илюшка засуетился. Мать сняла с себя пимы, свою теплую душегрейку и с кривого нашеста взяла шаль, которую ей купил покойный отец еще к свадьбе.

Илюшка, одетый в широкую, сползающую с плеч душегрейку, и перевязанный шалью, концы которой были стиснуты у него на спине, совсем утонул в порыжевших и испещренных заплатами материных пимах.

- Ну, иди с Христом!.. - сказала она и вывела его на улицу. - Да вот так, прямо по дорожке иди... В сугробы-то не ходи, а то в пимы снег насыплется... Вон новая крыша-то: там Мартын Иваныч-то живет, туда и ступай, да к тетке Дарье зайди... К дедушке Мирону... Иди с Христом!..

И босая, с раздутым метелью подолом юбки, она стояла в снежной яме, которая вела к двери избушки и, поджав руки, смотрела, как Илюшка, похожий на девочку, потащил огромные пимы, через силу выдергивая их из снегу, как из жидкой и тяжелой тины.

Мечты Илюшки сбылись: он шел славить... Вернувшись в избу, Маркеловна стала греть озябшие ноги и плечи и беспокойно думать о своем Илюшке, единственной утехе и опоре в ее одинокой вдовьей доле.

Мартын Иваныч считался самым богатым человеком и торговал медом, маслом и сальными свечами. Дом его, в две избы, недавно перестроенный, покрыт был желтым тесом и весело смотрел на кривые и старые соседние избы своими раскрашенными окнами.

Вся семья Мартына Ивановича, состоящая из четверых малолетков и жены, сидела в переднем углу вокруг крепкого тяжелого стола и разговлялась. Мартын Иванович, нестарый мужик с черной благообразной бородой и длинными волосами, сидел в переднем углу, а жена его, веселая и толстая Герасимовна, в новом сарафане и сапогах с подковками, то и дело вставала с места и ходила в кут за новыми и более сытными блюдами.

Дети сидели в ряд на большой лавке, все в красном, болтали ногами и проворно ели жирные щи. Они начали было спорить из-за косточки с мозгом, но отец строго покосился на них и негромко произнес:

- Эй, вы.

- Что вы, Христос с вами! - добродушно поддержала его жена, - нявжо вам не хватает... Ешьте на здоровье... Все сыты будете!..

В это время послышался за дверью какой-то шорох и затих. Затем опять.

- Кто там?.. Отвори-ка! - крикнул Мартын Иванович жене.

Та пошла и, пнув дверь, чуть было не столкнула с ног Илюшку.

- Ну, иди скорее! - крикнула она.

Илюшка еле перетащил через порог пимы и прижался у порога к кровати. Ребятишки засмеялись над его пимами и кофтой, а Мартын важно спросил:

- Ну, чё скажешь?

Илюшка молчал, жуя свой язык и неловко улыбался, пряча озябшие руки под шаль.

- Ты чья будешь? - спросила Герасимовна, но Илюшка все молчал, постепенно продвигаясь вперед.

- Да это парнишка, надо быть!

- Ты славить, видно, пришел? - спросил снисходительно Мартын Иваныч.

Илюшка молча болтнул головой и устремил свое благоговейно смеющееся, разрумянившееся личико на иконы.

- Ну, славь, славь! - сказал Мартын и встал из переднего угла. Ребятишки прыснули, но суровый взгляд Мартына укротил их, и они встали с мест, приостановив еду. Герасимовна наблюдала из кути...

Илюшка встал в передний угол и начал тоненьким дрожащим голоском, картавя:

- Ло-озество... - и замолчал, припоминая дальше.

- Ну? - ждал Мартын.

- Ло-озество... - и опять нету дальше слов, точно провалились они.

- Ну, дак ты не умеешь, видно, а пошел славить тоже... Ну, пой дальше: “Твое Христе Боже наш”, = подсказал хозяин.

Но Илюшка затих совсем, правую ручонку протянул к перекошенному личику и отвернулся от образов, а затем громко заплакав, пошел обратно к порогу.

- Вот добро!.. - растянул Мартын, улыбаясь... Дак ты чё... Кто виноват-то?..

Илюшка плакал и прятал свое лицо в материну шаль...

- Дай ему, Герасимовна, копейку! - велел хозяин и снова сел за уставленный кушаньями стол.

Ребятишки, разинув рты, уже не смеялись, смотрели на всхлипывающего Илюшку, на рыжую кофту, на пимы, подпирающие его маленькое туловище, и следили, как мать достала с полки тряпичный мешочек, звякнув медяками, достала копейку, какая поплоше, и понесла Илюшке.

- На-тко!.. Не заробил ведь, не следует и давать-то...

Илюшка, не взглянув на копейку, как-то лениво повернулся к двери лицом и стал стучать пимом в тугую дверь, все больше всхлипывая...

- Еще не берет!.. - недовольно сказала Герасимовна. - Ступай, ступай, милый сын, - помогая отворить дверь, добавила она. - Ишь, ведь, какой спесивый!.. - и положила копейку обратно.

VI

утаясь в шаль, Илюшка остановился среди сугробов снега. Ветер осыпал его снежным песком, насовывая целые горсти за пазуху, в рукава и за голенища пимов, а он стоял и, обливаясь слезами, однотонно тянул единственное слово:

- Ма-ама!..

Затем, начиная зябнуть и не переставая плакать, побрел мимо сугробов по безлюдной улице между наполовину погребенных в снег изб.

Но, вспомнив, что если вернется домой безо всего, то мать скажет, что он не ходил славить, что напрасно звала учителя... И ему будет стыдно...

Сдерживая плач и чувствуя, как начинают коченеть руки, он сквозь слезы стал твердить то, что так хорошо выходило с Минькой...

И пока твердил - помнил, а когда отыскал еще новый дом, чтобы “выславить” что-нибудь, то сразу почувствовал, как хитрые и непонятные слова отступали куда-то, точно их вырывала у него буря...

Но все-таки шел, бредя по белому снегу темной лохматой точкой, широко размахивая руками и с трудом таща по глубокому снегу огромные пимы...

Вот уж и новый дом с темными стеклами окон, тепло в нем, потому что где холодно - стекла белые, в инее...

Вот и желтое крыльцо с витым из железа колечком на двери... Зашел на него, сделав большие, почти мужские следы на тонком снежном слое.

Взялся за кольцо, но когда оно брякнуло - испугался. Только в груди что-то метнулось сильно и замерло.

- Лозество... Лозество... - начал было твердить, но слова опять куда-то ускальзывали.

Отнял руку от колечка и прислушался. Все молчит вокруг, только ветер шипит снежной пылью по крыше.

Может, выйдет кто и увидит... Может быть, скажет жалостливо, чтобы он зашел погреться...

Но никто не выходил, и Илюшке стало так себя жаль, что он прижался в уголок крыльца, притянул к мокрому от слез лицу свои озябшие руки и, сдерживая крик, стал вздрагивать всем телом и захлебываться накопившимся горем.

Когда крик все-таки стал вырываться из груди, он медленно потащил опять свои пимы прочь от нового дома.

Его плач все больше и больше разрастался, оглашая сугробы, но буря подхватывала его и, завывая, бросала в белую мглу.

Илюшка шел медленно, еле тащил пимы по снегу и часто запинался, падая голыми руками в снег. Вот он упал против подворотни какого-то двора и силился встать, пурхаясь в снегу, а на него с оглушительным лаем наскочила большая собака и, схватив за кофточку, стала рвать ее зубами, тряся обезумевшего и вдруг смолкшего Илюшку...

Когда же страшный вопль вырвался из его груди, собака бросила его и, лая и рыча, металась возле него, как бешеная, хватая его за пимы, за кофточку, за шаль, пока, выбежавшая из избы девка, не ударила собаку сковородником...

В растрепанной, разорванной кофточке, в одном пиме, наполовину нагруженном снегом, побелевшими и окоченевшими руками Илюшка шарил в снегу спавший с него другой пим и ничего не мог ответить спрашивающей его о чем-то девке. Он только через силу выдыхал какие-то отдельные звуки:

- Сы-а... бы-а... к-ка...

И все шарил в снегу, отыскивая материн пим и неудачно поджимая босую ногу...

- Да беги ты скорее в избу... Замерз ведь до смерти! - кричала девка, но Илюшка шарил и все больше коченел, захлебываясь и выдыхая непонятные звуки, пока девка силой не поволокла его в избу.

Маркеловна долго сидела на печке, раздумывая и вспоминая свою, как-то незаметно увядшую, не виденную, но тяжелую и мутную жизнь.

Беспорядочно чередовались в ее думах обрывки от недавнего, то детского, то девичьего времени, чередовались, не задерживаясь в памяти...

И все прошлое было горько и печально, политое слезами и потом, такое безотрадное и унылое, как сжатая полоса поздней осенью. Вспомнилось и такое, что она не хотела вспоминать, и гнала его, стараясь не думать о нем, оно все-таки вторгалось в ее душу, впивалось в мозг, упрямо развертывая подробности и шепча на ухо под злое гудение бури над потолком избушки:

- А помнишь, как вожжами-то он тебя?..

- А как о печку головой стукал?.. Еще косы-то твои у него в руках остались...

- Да не надо, не надо! - отмахивалась Маркеловна. - Умер он... Прости его, Господи!..

Но шепот еще более зловещий, еще более властный настаивал:

- А босиком-то в одной рубашке на мороз - вытолкнул?.. А ночью-то... Помнишь, ночью-то, пьяный... волосы-то выдергивал... Исщипал-то всю, раздевши...

И что-то черное, тяжелым свинцом сдавливало грудь, горячим железом жгло сердце, и ныло все истерзанное, поруганное и изношенное тело...

- Господь с ним! - сказала Маркеловна вслух и, зашмурыгав носом, стала сморкаться в рукав и крючковатой рукой вытирать покрасневшие глаза. - Теперь некому так-то изгаляться... Умер, - упокой, Господи, душу его грешную... Илюшенька подрастет вот, дак, може, полегше будет...

И вздрогнула вдруг, насторожилась, двинулась с места и оглядела избу...

Вспомнила...

Вспомнила о нем и затрепетала вся... Соскочила с печки, поискала пимы... но ведь они на нем...

- Где же он долго так? Ведь уже вечереет! - суетилась по темной, сырой и маленькой избенке...

А буря на потолке выла все злее и постукивала в старое ведро, точно просилась в избу через трубу, как ведьма.

Кофтенки тоже нет. Накинула старую шаленку и прямо босиком вышла на улицу.

Посмотрела - буря метет, крутя снежной пылью до самого неба, и не видно изб...

Постояла чуточку. Кинулась было в избу... Опять постояла и, как была, босая и раздетая так и пустилась во всю прыть через рыхлые сугробы искать по избам Илюшку...

1909 г.