Г.Д.Гребенщиков
аступила двенадцатая весна моей жизни.
Запомнились две крупные обиды: с нашей старой хижины сорвало ветром крышу, а в школе лохмотья нищенской моей одежды слишком раздражали и смешили моих сверстников...
И когда отец отнял меня из школы, чтобы взять с собой в горы за добычей леса для новой избы, я испытал первые восторженные ожидания великих перемен в моей судьбе...
Первая из них, конечно, - новая изба, которая должна принести какую-то большую радость прежде всего матери. Ибо не было тогда ничего более желанного, как счастье и улыбка матери, которая больше всех нас страдает от нужды... А потом, - где-то гнездилась мечта - увидеть что-то новое и радостное там, за чуть видневшимися синими горами...
Добыча строевого леса в горах - тяжелая задача и длится долгие недели, даже месяцы, и на нее решаются идти только артелями.
Артель из нашего села составляла около двадцати двух колесных таратаек, нагруженных сухарями, сушеным мясом, солью, инструментами, крепкой обувью и теплой одеждой. В каждую таратайку запряжена была лошадь в седле и на каждом седле был всадник, одетый в особенно старую и отменно крепкую обувь и одежду. Кроме запряженных, было еще пять запасных лошадей. Артель направлялась почти за двести верст в глубь гор и на долгие недели отрывалась от семьи, от жен, от хозяйства. На первой же переправе через Убу артель сдружилась и стала одной веселой, дружной семьей. Самые неприветливые до тех пор, даже злые мужики нашей деревни, стали улыбаться, помогать друг другу, балагурить, а ночью у костра и при пастьбе лошадей, стали принимать участие в заунывных песнопениях или же внезапно вспыхивающих буйных и веселых плясках. Здесь взрослые и старые сравнивались с малыми детьми и даже мы, подростки, осуждали их за легкомыслие.
Начались лазурные, незабываемые дни. Все дышало смолами, цветами, чистым ветерком. И улыбались нам холмы, луга и пашни. Узкая колейная дорожка все капризнее виляла по склонам гор, все чаще забиралась на высоты, все круче падала в долины. Наконец, пошли густые перелески, и наш обоз, то приближался к берегу реки, то удалялся от нее куда-то в сторону. И с каждым выездом на берег, река Уба все опускалась ниже между крутых гор, то и дело прячась в глубокой, извилистой долине.
Бывало, день нахмурится, налетит туча, прольет дождь и по липкой, жирной грязи обоз наш тяжело одолевает целые полдня какой-либо подъем. Слабые лошади не могут вывести своей поклажи, некоторые срывали себе плечи. Где-то сломались оглобля или колесо. Тогда весь обоз на долго останавливался останавливался и нас застигал вечер на опасном склоне. Все мокрые и грязные, на скользком косогоре весело и шумно, с шутками и смехом кое-как устраиваются на ночлег...
Подседельник - постель, седло - подушка и верхняя одежда - покрывало. Спишь и чуешь, как по лицу или по телу ползут какие-то букашки, или с косогора прибежит дождевой ручей. Мокрые, в пару и в запахе от пропитанных лошадиных подседельников мы жмемся друг к другу, пока чуть свет веселый колокольчик не вспугнет:
- Эй, ребята!.. Все лошади куда-то убежали...
Все вскакивают как один, в тревоге озираются, многие бегут искать лошадей. Но кто-то от задымившегося костра кричит вдогонку:
- Ку-уда вы? Как хранцюзы из Москвы...
И все догадываются, что это была ложная тревога, что это разбудили для того, чтобы пораньше начать поход.
В долинах - густой туман, но из тумана слышится ласковый лепет шаркунцов и колокольчиков и окрики дежурных пастухов...
Медленно ползут туманы по горам, все выше и выше... Вот они мостом повисли через реку. Вот разорвались и первую расщелину на косогор врываются потоки утреннего солнца.
Всем снова делается беспричинно радостно и новый день похода, новые трудности, опасности и одолевание высот кажутся заманчивыми, как веселая игра.
Вот, вереница нашего обоза медленно сползает на дно узкого ущелья и вброд переходит бурную речку, потом поворачивает и идет вдоль этой речки, то и дело повисая над обрывами. Вот, узловатым червячком нитка лошадей и таратаек вновь вползает в густой лес и вновь выходит на головокружительный отвесный обрыв над рекой Убой, где, кажется, одно неловкое движение лошади и весь воз, вместе с седоком, загромыхает в пропасть.
Но вот передовая лошадь снова вышла на зеленый луг и на краю поляны, у опушки темно-зеленого елового леса перед нами вырисовывается маленькая, брошенная на все лето хижина зверолова и охотника. Крытая берестою и глядящая двумя неровными узенькими оконцами, она, как лесная колдунья, хитро или подозрительно смеется нашей общей радости по поводу остановки возле нее на новый, более уютный и веселый ночлег.
Чем глубже проникали мы в глубь гор, тем диче и безлюднее была дорога, тем опаснее крутые косогоры и карнизы или переправы. Только на десятые сутки мы снова с большими опасностями переправились на другой берег, достигли подножья огромной горы Порожной, вокруг которой зеленел и шумел высокий, еще ни кем не тронутый строевой лес.
Это была дикая необитаемая местность, населенная медведями и гулким, раскатистым певучим эхом. Наши руки, лица и губы покрылись трещинами и царапинами. Сапоги растрепались и мы их то и дело связывали веревками. Волосы слиплись от смолы, как у дикарей. Но глаза наши, часто через слезы разных приключений, не могли налюбоваться на все то, что окружало нас в горах в течение четырех недель. Прежде всего перед нами всегда была вечно движущая и поющая большая река, которая становилась серой только после ливней, когда она вдруг прибывала и, мечась в своих берегах, бешено ревела. Но только прояснялось небо, река постепенно убывала и принимала свой сине-голубой, прозрачный цвет, такой прозрачный, что разноцветные гладкие камни на дне можно было все пересчитать. И тогда мы, четверо подростков, и еще тридцатилетний маленький и глуповатый Тютюбайка, киргиз-пастух, пользуясь каждою свободною минутой, спешили в заводи или под бучило порогов, ловить удочкой рыбу. И какое было счастье, после многих ухищрений и хлопот поймать серого хариуса (форель) или скользкого налима или красноперого, упористого окуня.
Даже самая тяжелая работа, спуск по скату ели, возка смолистых, пахучих и тяжелых бревен, была для нас непривычной радостью. Едешь верхом, а за тобой тянется и звучит бревно, хрустят камни, шуршит трава, а лошадь непрерывно кланяется, отмахивая головою комаров и мошек. Едешь и непременно весело поешь. Голос звучит переливчато, откликается на той стороне Убы и учетверенный прилетает обратно в густой зеленый и пахучий лес, уходящий сплошной армией на высокие, крутые склоны гор.
Так однажды, сидя в седле на нашем старом Игренем, я вез бревно, привязанное к особым волокам, от которых шли оглобли к гужам и дуге моей запряжки. На этот раз дорожка шла по опасному косогору, но я все же пел и прозевал один пенек, который должен охранять мое бревно от ската вниз.
Конец бревна скользнул через пенек и в один миг со мною что-то произошло непонятное. Я помню, что лошадь закричала не по лошадиному и что произошел провал всего: земли и гор и неба... Но странное чудо... Я продолжал сидеть в том же седле, вцепившись в гриву лошади, хотя на одной ноге у меня не было сапога и мое седло было на боку лошади... Кроме того, я был где-то в колючем кустарнике над косогором, в яме. Лошадь подо мной душилась в хомуте, а бревно висело в воздухе, зацепившись серединой за, росшее над обрывом, толстое дерево. Лишь после мне рассказывали спасшие меня мужики, что не будь этого дерева, мы с Игренем должны были продолжить наш полет в восхитительную Убу с высоты не менее двести футов. Я даже не помню ощущения боли или ужаса, но отчетливо помню, что почему-то, не смея слезть со стонущей лошади, кричал единственное спасительное слово "мама".
Как знать, может быть, именно эта молитва к матери и дух ее любви спасли мне жизнь тогда, как много раз спасали ее после... Во всяком случае, этот полет в пропасть и это чудесное спасение оставило в душе моей глубокий след, как знак особого ко мне благоволения гор.
Когда весь лес веселыми грудами лежал на гальках берега, началась самая горячая работа по составлению и скреплению плотов. Самые крепкие мужики, бродя по пояс в быстрой воде принимают лесины и, борясь с волнами, подводят их в стройный ряд, тогда как другие, стоя на двух бревнах, быстро скрепляют их жгутами из крепких кустов акации и, заклинивая тесанным поленцем, прочно подтягивают к следующей паре.
Помню, было яркое утро, когда в безлюдии реки, внизу, показался идущий в лодке на шесте вверх по течению высокий бородатый мужик. Я и раньше видел, как мужики ходят в лодке на шесте против течения, но на этот раз даже все наши артельщики побросали работу и залюбовались, как этот человек, точно играя шестом, скользил против быстрых, зыбких волн реки.
В белом холщовом длинном кафтане с красной оторочкой по краям и на воротнике, с красными ластовицами под рукавами, он был еще не стар, но борода и войлочная шляпа, скатившаяся на затылок, открывала его смелое, суровое, открытое лицо. Проходя мимо плотов почти по середине реки, и борясь с волнами, он зычно крикнул на берег:
- Здорово, мужики!
- Здравствуешь ты, Викул Спиридоныч... - дружно отвечали мужики.
Это был богатый старовер, имевший выше горы Порожной пасеку и заимку, и в одно из Воскресений некоторые наши мужики приносили с его заимки свежие калачи, туеса с простоквашей и мед*.
В то время, пока плотились плоты, все лошади отдыхали и паслись на лугах. От изнурительной работы все они были худы, с выступающими ребрами, многие хромали, у многих были раны на плечах и спинах. Вид у них был жалкий и унылый. Но вот прошло три дня, плоты были почти готовы и лошади поправились и повеселели. Для нас, подростков, настало самое торжественное утро.
Под командой Тютюбая мы должны были гнать всех лошадей домой, за двести верст, через дикие леса и горы.
Весь тяжелый груз, двухколески и сбруя поплывут домой на плотах, а на лошадях остались только узды да колокольцы или шаркунцы и болота на шеях.
* Вспоминая теперь этот мимолетный эпизод, я могу с уверенностью сказать, что именно этот момент был первым зерном моей эпопеи Чураевы
Мы, пять всадников, с мешками за спиной, с небольшими тючками позади седел, уже простились с нашими отцами, и весь табун лошадей под крики, гиканье и свист всех мужиков стали силой гнать через реку. Но лошади, боясь быстрины и глубины, не шли, некоторые выбегали на берег. Только когда наш старый Игрений отважился первым поплыть на противоположный берег, за ним пошли другие лошади, а после всех должны были плыть на наших лошадях и мы, юные всадники. Трудно передать эти минуты страха и отваги, когда на берегу остались кричащие и хохочущие мужики, и когда на другой берег уже выходили первые лошади нашего табуна, а мы, богатыри, отважно погружались в ледяную, пенившуюся реку.
Я плыл в седле, весь отдаваясь воле Божьей, благословляя и безмерно любя в эту минуту свою лошадь, за гриву которой я держался. И никогда после я не переживал большего восторга и упоения своей отвагою.
Наконец, копыта лошади стукнули о гальки и я, сброшенный течением, повис около стремени, цепляясь и карабкаясь в седло. Не слышно было, что кричал с оставленного берега отец. Но помню, что солнце так ослепительно играло в воде, и так изумительна, торжественна была минута.
С меня и с лошади текла вода. Стараясь быть настоящим всадником, я быстро поскакал по каменистому берегу вслед за товарищами и за повисшей на первом обрыве вереницей блестящих от воды лошадей.
Еще минута и первое ущелье скрыло от нас длинную ленту восковых плотов и мужиков и реку...
Мы были предоставлены самим себе или судьбе, вернее, - передовому лошадиному вожаку, старому Игреньке, который много раз бывал в лесу и хорошо знал тропинку, ведущие домой.
Невозможно описать всей красочности и лазурности тех радостных дней и ночей, выдавшихся без единого дождя...
На двадцати пяти лошадях звенела музыка из двадцати пяти различных шаркунцов, колокольчиков и ботал. Мы пели непрерывно и каждый свою песню. Мы любовались всем, что нам встречалось. Мы любили всех и все на свете, а главное - друг друга и в особенности самого малого из нас ростом, но самого доброго и самого заботливого киргиза-Тютюбая... Он так забавно лепетал по-русски, так смешно пел по-киргизски и так самоотверженно пас лошадей и седлал для каждого из нас утром новых.
Много было разных приключений. Много было и слез, когда однажды Игрений, спутавши тропинку, завел нас куда-то в дикое ужасное ущелье, где должны были нас съесть медведи... Но еще больше было радости, когда одолев все дикие перевалы и опасные переправы мы, не потеряв и не изуродовав ни одной лошади (в чем и заключалась вся наша задача) на четвертые сутки увидели широкие просторы наших родимых предгорий.
Пригон из лесу лошадей в деревню - целое событие. В последние минуты мы держались, как испытанные победители, и гнали лошадей галопом.
Звон двадцати пяти звонков всполошил и поднял на дыбы всех деревенских собак.
Десятки женщин и детей выбежали нам навстречу... Ведь мы же привезли с собою весть о том, чтобы послезавтра все жены и дети со свежими шанежками и калачами, с чистыми праздничными рубахами для мужей выезжали на берег Убы...
Ровно через два дня там, вдали на плесе, у скалы Целиковой сопки должны показаться первые плоты трудно доставшегося строевого леса.
На плотах будут развеваться особые флаги из старых, порванных в лесах рубах. По этим флагам каждая жена узнает своего мужа. И событие встречи вырастает в большой весенний праздник...
Так совершилась самая большая радость моих отроческих дней. Не будь ее, быть может, весь Алтай прошел бы мимо моей души. Захваченного на прозаических равнинах тяжелою борьбой за жизнь, меня, наверное, не поманило бы с такой силой в родные горы.
Именно эта радость детства напитала дух мой и преобразила всю мою дальнейшую судьбу.
