Г.Д.Гребенщиков
возрасте от семи до тринадцати лет особенно ярко запоминаются, иногда на всю жизнь, страницы некоторых книжек. А еще от двух до семи лет, когда ребенок не знает еще букв, книжка кажется для него чудом: не странно ли что, насыпанные на белом черные крючки, крестики и черточки, что-то говорят глазам большого? И поэтому, и глаза, и рот, и уши ребенка особенно широко раскрыты, чтобы понять все, что говорит большой по книжке.
Вот почему мне вспоминается картинка из собственного детства, когда мне было шесть-семь лет и когда я еще не знал букв.
... Суровая, метелистая, долгая зима. Убогое, забытое селение, рудник Николаевский, в предгорьях Алтая. Рудник брошен - расходы на содержание разной “присудари” и штата казнокрадов не могла покрыть даже богатая добыча серебряной руды. Поэтому отец ходил пешком за двадцать верст в шахту другого рудника, Сугатовского, где, бродя по пояс в купоросной воде, добывал медь. Мать с утра до вечера работала в людях, уходя к ним то на “супрядку”, то на шитье, то помочь родильнице... Старший брат, “в больших сапогах, в больших рукавицах, а сам с ноготок”, всегда хозяевал возле двух тощих лошадей и добывал корму, ездил за сеном или соломой “на пашню”... В нем, несмотря на его десять лет, чувствовался мужик-пахарь, которому не по душе была темная шахта... Сестренка, что родилась между мной и братом, всегда гостила у тетки в другой деревне, чтобы не обременять того убогого семейного достатка.
Братья и сестры возле меня не стояли, и потому в семье, в пору моего детства, я рос один, одиноко “домовничал” и часто подолгу слушал зимнюю вьюгу или звонкую тишину, пытался громким плачем протестовать против мертвой скуки, стужи, одиночества и голода, но ничего из этого не выходило. Я по-прежнему должен был играть на теплой печке в бабки или строгать на полу палку, пока не обрежу пальцев и лишь вечером, в сумерках, я ненадолго оживлялся, когда у порога заскрипит снег под знакомыми шагами матери, которая всегда мне приносила что-либо с чужого стола...
И это детство, эти зимы тянулись бесконечно долго, и потому я никогда не вспоминаю детства с радостью. Это был тяжелый жуткий сон, каким-то чудом перешедший в теперешнюю явь, когда я иногда и в самом деле не хочу верить, что и труд, и книга вывели меня на ту широкую и светлую дорогу, по которой я иду теперь... И я мог бы по пальцам перечесть все проблески, которые были в моем раннем детстве. И вот таким проблеском как раз и был один из зимних вечеров, когда я очень ждал с работы свою мать и очень много плакал, пока, наконец, услыхал знакомые и долгожданные шаги за дверью...
Я помню: тогда маленькая хижина стала вдруг светлее и прыгавший под порогом на веревочке теленок особенно торжественно орал. Мать вошла, зажгла огарок и сказала:
- Стыд какой: ревешь хуже теленка... Смотри-ка, что я принесла...
И я увидел в руках у матери три тоненькие книжки - в синей, розовой и зеленой обложке... На крышке были картинки, и я потянулся было к ним, но мать сказала:
- Вытри нос-то, а то книжку замараешь...
Вероятно, мать и раньше брала у сельских грамотеев книжки и читала, но я на это не обращал внимания. Мне именно теперь показалось чудесным то, что моя мать умеет видеть в книжке что-то, чего не вижу я...
И вот я вытер нос и слезы и, прежде всего, увидел в конце книжки кружок величиной в дно чашки, а в кружке был нарисован странник с сумочкой, и ходил он с костылем куда-то очень далеко, так далеко, что я никогда даже с горы, даже с пашни не видел того далекого, куда уходил странник с костылем...
Больше я ничего не помню из этого обрывка своих воспоминаний... Но теперь, тридцать лет спустя, когда я измерил матушку Россию, когда многое увидел, пережил, перестрадал, передумал и, когда сквозь мою душу процедилось много почерпнутых в книгах светлых мыслей и идей - я, как тогда, восхищаюсь той картинке, которую впервые увидал в убогой хижине родителей... И мне кажется - не увидь я той картинки, я не ушел бы от родного пепелища к неведомым далям, не потянулся бы к знанию и не рассказывал бы в своих книгах то, что вынес из темной, жуткой, но подвижнической жизни, какою и до сих пор живут мои родные...
И мне так хочется, чтобы как можно скорее и больше выводила книга на широкую и светлую дорогу моих собратьев из шахт и рудников, из курных изб и подвалов, с привольных полей и из дремучих лесов... А они сумеют сказать правду о народе, и народ им поверит, за ними он пойдет даже и тогда, когда они будут говорить ему жестокую правду, не разбавленную животным страхом и лицемерной лестью.
Чудо воскрешения народного - в книге! Дайте же широкую дорогу книге! Дайте полную свободу ее творцам!
