Белла ЕЗЕРСКАЯ (Нью-Йорк)

ДЕРЕВНЯ ЧУРАЕВКА В ШТАТЕ КОННЕКТИКУТ

Меня всегда влекли старые русские островки Америки. Может быть, в силу героической приверженности их обитателей русскому языку, а, может, потому, что они сохранили отголоски уже почти доисторического прошлого, о котором мы знали разве что из литературы. И, хотя посещение этих островков оставляло странное впечатление, причастность к русской культуре ощущалась всегда.

Однажды я со своей подругой-концертмейстером попала на вечер в русскую колонию в Нью-Джерси, где жили потомки ДИПИ - так назывались перемещенные лица во время Второй мировой войны. Меня поразил вид публики, одетой по моде 40-х годов в блузки бантиками и рюшиками, юбки - клеш. Прически тоже соответствовали эпохе: перманент, волосы забраны в кок надо лбом. У меня было ощущение, что я в машине времени вернулась в сороковые - пятидесятые годы. Репертуар, который моя подруга разучила к случаю, тоже был из того времени: "Огонек", "Синий платочек", "Темная ночь", "Давай закурим", "Жди меня". И танцевали они по старинке, как мы когда-то в наши школьные годы. Говорили на странной смеси русского, украинского и английского. У многих женщин натруженные рабочие руки были кокетливо украшены ярко-красным маникюром, а седые волосы выбивались из-под париков.

Эти люди так и законсервировались в своем анклаве, обустраивая вокруг себя свою Россию или Украину, передавая язык детям и внукам, построив православный храм и свято сохраняя не только душу, но и обрядовость веры предков. Словно не пронеслось с тех пор 60 лет, словно не были они давным-давно американскими гражданами, не адаптировались в американскую реальность, не работали на американских предприятиях, не получали американскую пенсию. Из далека прожитых в Америке лет мне кажется наивным неофитское желание выйти на них, русскоговорящих, дабы утолить мучавшую меня ностальгию. Они были от нас, представителей третьей волны, преимущественно еврейской, дальше, чем марсиане.

Как-то вдохновленная восторженным рассказом Мстислава Ростроповича о русском монастыре в деревне Джорданвилл я уговорила друзей поехать на поиски этого монастыря на север штата Нью-Йорк. Ехали вслепую, без карты, по неопытности уверенные, что язык до Киева доведет. Увы! Язык не помог. Ни один из встреченных нами аборигенов и понятия не имел, где находится этот самый Джорданвилл и есть ли в нем русский монастырь. Мы наткнулись на него почти случайно, проведя в дороге пять часов и порядком устав. И, конечно, первым делом озаботились о ночлеге.

Странноприимный дом - по нашему гостиница - встретил нас промозглым холодом толстых стен, аскетичной белизной солдатских коек и подозрительным взглядом пожилой монахини, обслуживающей это богоугодное заведение.

-А вы какой веры будете? - как бы между прочим осведомилась она, тяжело поднимаясь на второй этаж, где находилась предназначенная нам келья. Этот вопрос застал нас врасплох, хотя мы прекрасно понимали, что она имела в виду. В самом деле, какой мы веры? Иудейской? Православной? Никакой? Последнее, пожалуй, ближе к истине.

Потом мы поспешили в трапезную, уже почти закрывшуюся, где нас отчитали за опоздание и накормили остатками обеда: пустыми щами и вкусным, крупно нарезанным хлебом. Ощущение собственной чужеродности на этом островке православия нарастало по мере того, как мы знакомились с его обитателями. При монастыре была довольно большая русская типография, но суровый настоятель сразу отсек мои поползновения напечатать там свою книгу, сказав, что они печатают только духовную литературу. О Ростроповиче владыка говорил с плохо скрытым неудовольствием, как о богатом и знаменитом прихожанине, который не оправдал надежд монастырской братии. Однако дорогу к имению указал. Единственное светлое воспоминание оставил доброжелательный и улыбчивый "брат Филипп", сменивший две конфессии, прежде чем принять православие, и выучивший русский... Видимо, туристические тропы так далеко обходили стороной эту затерянную в лесах обитель, что любого пришельца, если он не с крестом и котомкой за плечами, там встречали, как инопланетянина.

Имение Ростроповича называлось "Рузвельт эстейт" - по имени одного из прежних владельцев, президента Теодора Рузвельта. Взглянуть на имение нам не пришлось: чугунного литья ворота были заперты, а вдоль дороги тянулся затянутый пленкой забор. Мы вернулись домой поздним вечером того же дня..

Я вспомнила об этом давнем посещении, когда друзья предложили съездить в русскую деревню Чураевку в штате Коннектикут, взглянуть на достопримечательность - церковь Сергия Радонежского, которую, говорят, расписывал сам Николай Рерих. Этого было достаточно, чтобы отложить все намеченные на уикенд мероприятия.

Поехали кружным путем, через селение Валгалла, что в графстве Вестчестер, поклониться могиле Рахманинова, похороненного на кладбище Кенсиско, (которое само по себе является достопримечательностью - по количеству похороненных там знаменитостей). Мы не сразу - даже по плану - нашли большой мраморный православный крест, под которым покоился великий композитор и пианист, нескольких дней не доживший до своего семидесятилетия. Семейная могила Рахманиновых находилась в глубине, с трех сторон укрытая живой изгородью. Возложили цветы, постояли, помолчали. Сфотографировали могилу и окрестности. А вокруг всеми красками полыхала роскошная осень - лучшее время года, щедрая компенсация природы за мимолетную весну, душное лето и слякотную зиму. Сквозь резную пурпурную листву росшего неподалеку канадского дуба пробивались лучи солнца, создавая фантастический световой эффект. Вспомнилось пушкинское "В багрец и золото одетые леса".

По мере того, как мы продвигались на север, пейзаж разительно менялся: деревья, сбросив свой пышный наряд, стояли обнаженные. Их ветви графически четко прорисовывались на голубом небе. День перевалил за полдень. Наступило священное для американцев время ленча, но мы легкомысленно миновали близлежащий ресторан, решив, что пообедаем в Чураевке, которая на карте значилась как Russian Village. Наша наивная вера, что в любой русской глубинке есть некое подобие нью-йоркского "Русского самовара", потерпела фиаско: не только русского ресторана, но человеческого присутствия окрест не было заметно. Да и самого селения - тоже. Полно, да туда ли мы попали? Но надпись на табличке неопровержимо свидетельствовала, что селение называется CHURAEVKA. А названия на уличных указателях-Tolstoy Lane, Kiev Road не оставляли сомнения, что мы прибыли по месту назначения. Только что же эта за Lane, где же эта Road? Не эти ли козьи тропы, едва различимые за деревьями? Чураевка находилась на пересеченной местности. Маленькие одноэтажные домишки, свидетельствовавшие о скромном достатке их владельцев, то взбирались вверх по склону, то опускались в лощину. Было их шесть или семь, не больше. Мы все озирались вокруг: где же знаменитая церковь? Она, по идее, должна стоять на самой высокой точке, как исстари положено храму на Руси. Или, если на равнине, то открытой для обозрения на много миль вокруг, как церковь Покрова на Нерли. И тут мы заметили сверкнувший откуда-то снизу золотой лучик: церковь Сергия Радонежского находилась в лощине. Церковью это небольшое каменное квадратное строение, с покатой крышей, увенчанной маленькой золотой луковкой назвать было весьма затруднительно. Как, впрочем, и усмотреть в нем дальнее родство с церковью Покрова на Нерли, или другими шедеврами владимирско-суздальской архитектуры (на что намекалось в одном из туристических брошюр для привлечения туристов). Хотя и возведено оно было в рамках канонической схемы небольшого крестово-купольного храма. Строго говоря, это была не церковь, а часовня. Дверь была открыта, но забрана решеткой так, что войти вовнутрь и рассмотреть живопись было невозможно. Церквушка вмещала человек шесть-семь, не больше. В полумраке можно было разглядеть иконостас во всю стену, действительно расписанный Николаем Рерихом, как о том свидетельствовали листовки, сложенные стопочкой изнутри так, чтобы их можно было достать. Опустив мелочь в копилку в качестве платы за листочек мы отбыли. Был ясный, теплый погожий осенний день. Одуряюще пахла прелая листва. Вокруг - тишина. Ни экскурсантов, ни туристов. Невдалеке залаяла собака, сдерживаемая хозяином, по-видимому, смотрителем и сторожем этой святыни. Люди, где вы?

Того, что поведал нам этот скромный листочек, было, однако, достаточно, чтобы пуститься в дальнейшие поиски. Обнажился целый неведомый пласт русской литературы.

Чураевка была основана в 1925 году как приют и дом творчества для русских писателей, художников, артистов, музыкантов, бежавших из Советской России. Она была задумана как рай для художников-изгнанников, где они могли бы свободно общаться и творить на благо великой русской культуры.

"Отцами-основателями" Чураевки были два русских писателя: Илья Толстой, сын Льва Николаевича Толстого, и знаменитый сибирский писатель Георгий Дмитриевич Гребенщиков. Он и купил этот холмистый участок земли и стал ожидать благоприятного случая, чтобы претворить эту свою мечту в жизнь. К тому времени он жил в Штатах всего около года.

В один прекрасный день в Саутбери встретились Илья Львович Толстой и Георгий Гребенщиков. Толстой с восторгом поддержал идею Гребенщикова о "русской комюнити". Поселок строился силами его обитателей. Гребенщиков назвал его "Чураевкой" - по имени мифической деревни Чураевка, где жили крестьяне-старообрядцы, герои его многотомной эпопеи "Чураевы". Это имя было узаконено и упоминается во всех документах, подтверждающих право собственности. Много позже Чураевка стала именоваться "Русской деревней". Полномочия на строительство церкви были вручены Гребенщикову. Строительство финансировал знаменитый русский авиаконструктор Игорь Сикорский. Церковь строили всем миром. Ответственные работы выполнял опытный каменщик Иван Васильев. Церковь решили освятить именем наиболее почитаемого на Руси святого Сергия Радонежского, усилиями которого сохранилось христианство на Руси во время татарского нашествия. Кроме церкви, наиболее важным строением в поселке была типография и издательство Алатас, где издавались книги самого Гребенщикова и других русских писателей. В Чураевке у Гребенщикова бывали Сикорский, Рахманинов, Михаил Чехов, Николай Рерих, писатель барон Лео фон Нолде и многие другие русские или связанные с русской культурой знаменитости.

Георгий Дмитриевич Гребенщиков увидел свет в 1883 г.* на Алтае на руднике Николаевском, где родился его отец и прожил большую часть жизни его дед. Кроме него в семье было четверо детей. Георгий должен был уйти из четвертого класса начальной школы. С 12 лет он прошел полный курс жизненных университетов: от посудомоя до лесоруба. Это не помешало ему впоследствии стать почетным доктором филологии, профессором одного из американских колледжей; почетным членом Испанской и Мексиканской академий наук и искусств и лауреатом многих литературных премий разных стран. Однако Гребенщиков с нежностью вспоминал свои детские годы.

"Никогда не приходилось мне жалеть о том, что давно минуло детство, отрочество, юность. Может быть, это потому, что я один из многих, которые считают свое настоящее самой счастливой порою, как бы ни была она омрачена действительною тяготою жизни... Да, я считаю жизнь мою действительно счастливой, и, может быть, потому мне чужд острый пессимизм, как чужда и жалость к людям, не умеющим сделать свою жизнь красивой, несмотря на то, что в их руках было больше возможностей, нежели в моих."

Публиковаться Гребенщиков начал с 1904 года, сначала в сибирских и алтайских газетах и журналах, потом в московских "Русских ведомостях" вместе с Толстым, Короленко, Брюсовым. Во время Первой мировой войны он придерживался пацифистских позиций, что отразилось в его многотомной эпопее "Чураевы", которую высоко оценил Горький. Писателей связывали дружеские отношения и постоянная переписка. Гребенщиков писал Горькому из Висбадена 23 апреля 1923 года, прося его содействия в переправке в Германию его жены и сына. В другом письме к Горькому (22 апреля 1922 года) Гребенщиков пишет: "Конечно, я охотно приму участие во всех ваших литературно-художественных делах, при одном условии - не быть вовлеченным ни в политику, ни в пропаганду. Вы не можете себе представить, как лже-коммунизм заставил меня уклониться от всего того, к чему прикасалась его растлевающая лапа."

Гребенщиков ушел из России с армией генерала Врангеля в 1917 году**. Семья его оставалась в России. Жена на Алтае ("потеряла голос, шепотом учит детей, живет в нищете и голоде, в нетопленом доме") сын в Петербурге ("живет из милости у моих друзей"). До 1924 года Гребенщиков жил в Германии и Париже, дружил с Шаляпиным, Ремизовым, Бальмонтом, Коненковым, Сикорским, Рерихом. Он к тому времени был уже знаменитым автором более ста романов, рассказов, пьес, эссе, большая часть которых переведена на европейские языки. В России же его творчество, как творчество других писателей-иммигрантов, оставалось неизвестным, а полное собрание сочинений не издавалось вообще, хотя в Литературной энциклопедии ему посвящена довольно большая статья. В 1924 году Гребенщиков переехал в Соединенные Штаты, где и прожил сорок лет, до самой смерти. Он любил Америку и считал ее своей второй родиной. Был патриотом России и пропагандистом русской культуры за рубежом, оставаясь при этом непримиримым антисоветчиком. Он всегда подчеркивал, что многострадальные русские люди не отвечают за злодеяния советской власти. Умер Георгий Дмитриевич Гребенщиков в 1964 году в Лейкленде, штат Флорида. А основанная им Чураевка неотличима от тысяч других американских поселков, где живут средние американцы. Давно выветрился из этих мест русский дух, и только любовно ухоженная и охраняемая маленькая церквушка с золотым куполом напоминает о том, что здесь когда-то кипела русская жизнь, читались стихи, издавались книги и жили люди, составляющие гордость и славу русского искусства.

На обратном пути мы завернули в уютный ресторанчик в Сотбери и воздали должное блюду, которое в меню значилось, как "пироги" (с ударением на втором слоге) и которое на поверку оказалось обыкновенными русскими варениками с картошкой...