Георгий Гребенщиков
Горы, как черные чудовища, вздыбили, навалились друг на друга; одни запали в синие ущелья, другие - вытянули тупые плешивые, покрытые снегами головы, - и все изумленно и неподвижно замерли, прислушиваясь к раскатам грозы при безоблачном небе...
Они глухо повторяют и множат страшные железные слова грозы, передают их одна другой, и уносят в даль, как на зыбких волнах, раскатистые и ворчливые:
- Ум-м!
- ... Р-р и-и!..
- Сто-о-в-р-раз!
- Р-раз!.. Р-ра-а на-а!..
Все страшные, жестокие и беспощадные слова, и такие могучие, что замирает жизнь, и ей на смену с кровавым знаменем возвышается до неба неподвижная холодная и молчаливо-вдумчивая смерть...
Она здесь властвует и как на страже стоит на своем посту и принимает, принимает без счета покорные и навсегда покинувшие землю души...
- Жи-и-изнь! - как бы желая переспорить страшную соперницу, жужжит над горами несмолкаемое эхо и, сливаясь в зычный непрерывный гимн, посылает навстречу смерти новых и новых борцов...
- Жи-изнь!..
- Ум-м-рри!
- Сто-враз! Сто-враз!
И новые и новые слова родятся из слияния ударов звуков эха и потрясающих стонов земли:
- Страх! Страх!!!
- У-уж-жас!!!
- Сто-о-враз!
- Жи-и-изз-рра-на!..
А горы слушают и вторят, передают одна другой ужасный спор и никогда неслыханные ими слова, никогда невиданный разгул железной, огненно-кровавой грозы без туч на небе.
Я стою верхом на лошади над обрывом, под крепкою стеною скалы, и вижу, как у моей любимицы изумленно насторожены уши... Когда особенно сильно звучит удар, она слегка вздрогнет, переступит копытами, и, пряднув ушами, начинает нервно грызть удила...
Мне неприятны мои собственные мысли. Уж слишком они профессиональны: все в том, как бы лучше, приветливее, реальнее изобразить все виденное, слышанное, пережитое. В глубине сознания шевелится неудовлетворение виденным, - слишком его мало. Надо бы самому быть там в самом пекле, быть раненым, пережить агонию смерти...
От этих диких желаний проходит по спине озноб, и я обращаюсь к своим прямым обязанностям: трогаю дальше длинную цепь вьючных носилок с раненными. Впереди всех, тотчас вслед за моей лошадью, двое санитаров под уздцы ведут лошадей. У седелок концы носилок, так что между двумя идущими гуськом лошадьми висят две жерди с переплетом и брезентом посредине. А на брезенте не лежит, а сидит тяжело раненный снарядом в спину... Шапка на нем нахлобучена глубоко, шинель накинута на плечи, лицо землистое, заросшее щетиною давно небритой бороды... В глазах уже остановилась смерть. Я привык ее угадывать, и, чтобы сколько-нибудь облегчить страдание поблекшего героя, почаще останавливаюсь и велю поправить елки, из которых сделано ему “кресло”... Когда останавливается весь транспорт, я слышу стоны лежащих на других носилках, и беспечный разговор легкораненых, которые, белея повязками на руках и ногах, голове и шее, представляют пеструю и забавную кавалькаду, сидя верхами на лошадях...
Мы снова трогаемся длинной узловатой вереницей, осторожно спускаясь по бревенчатой тропе с крутой горы, потом едем по каменному руслу речки, потом по вязкой ледяной грязи, потом опять по бревнам...
И я чувствую, что никогда не в состоянии описать всего, что вижу, слышу и переживаю... Все будет не та, не истинная, не настоящая, не всеобъемлющая правда. Я не смогу схватить людские сердца так крепко, стиснуть так сильно, как мне хотелось бы это сделать.
И, стараясь ни о чем не думать, я медленно веду мой скорбный серый караван дальше, под непрерывные стоны земли.
III
Кончилось ущелье, и вместе с ним кончилась бревенчатая дорога. Мы ползем по стихийной грязи, увязая выше колен в густой коричневой и вязкой каше. Лошади шатаются всем крупом, не успевая вовремя выдергивать увязшие ноги, а люди, стараясь не отстать от лошадей, виснут на подводах, цепляются за носилки и то и дело теряют в грязи свои сапоги. А рядом с этими, ведущими лошадей и поддерживающие носилки, те, раненые, кажутся счастливцами: лежат себе, ни о чем больше не заботясь, не мучаясь в грязи, не испытывая ломоты в ногах...
Тут же, в стороне, увязнув с лошадьми, с носилками, с двуколками, с телегами, кричат осипшими голосами, в которых слышатся слезы отчаянья, конюхи и санитары, носильщики и ездовые.
[ ***]
- Н-но-о!.. Штобы тя волк съел... - визжит какой-то землячок в ботинках и бинтах, увязший по колено в грязи.
- Подсобите, бра-а-тцы!..
- Чо-орт, забей тя лихорадка!
- А-ле-о-о!..
- Го-го-о!.. Ну-у-у!..
- А-а-о-о-о!..
А с гор по узким тропам, по ущельям и обрывам на “широкую дорогу” сползают новые и новые вереницы, узловатые, с большими повязками на головах, руках и ногах, и через длинный час тяжелой муки, по грязи, пробираются к холму, на котором наскоро сколоченные приютились мелкие халупы, раскинуты грязные, видавшие виды палатки, кишмя кишащие сараи, над которыми высоко треплется белый флаг с ярким красным крестом.
Это - передовой перевязочный отряд. Там третий день люди не спят и не едят и не знают, что такое отдых...
[ ***]
И все грязь, грязь, грязь...
На крыльце у сараев целые кучи, снятых с тяжело раненых, шинелей, папах, шаровар, рубах...
В грязи, крови и насекомых кучи этого хлама то и дело убирают, пересчитывают, носят в гелиос и прачечную.
[ ***]
... Другие, цепляясь за шеи дюжих санитаров, едут у них на спине из перевязочной куда-нибудь в сарай, в баню, в канцелярию или в жилище персонала. Они охотно стонут и не заботятся о том, что у них сваливаются штаны или разорванные рубахи... только некоторые длинные и босые, едучи на низеньких и коренастых товарищах-солдатах, круто подгибают ноги, чтобы не волочить их по грязи. И все эти живые, серые движущиеся картины на фоне грязной холодной и разрушенной природы притупляют чувства, нервы, слух. Как будто все это естественно, просто!..
И только мысль, украдкой, из глубины души, подскажет, что будет жизнь иная и иное время, когда содрогнется сердце мира только при одном напоминании об этом страшном, скорбном и жестоком...
А теперь нет времени об этом думать... Некогда...
- Откуда?.. Почему?..
- Провожают командира второго батальона полка...
- Провожают?..
- Ну, да! Убит...
Я выезжаю навстречу и вижу, по грязи идет с оркестром впереди серая масса: целая рота в полном составе, а впереди ее, - так же как носилки между двумя сильными лошадьми - висит тяжелый, грубо сделанный деревянный гроб с оружием, папахой и орденами на крышке...
Да, я узнаю теперь глубокие, рыдающие звуки похоронного марша... Горы подхватывают их и, повторяя, мешают ритму, сбивают стройность музыки, и от этого она еще внушительнее и печальнее, будто заражает своими рыданиями все горы, всю природу и в скорбном отчаянье мечется в ущелье и сплетается с отдельными ударами несмолкающих орудий...
О, как больно, как остро вонзилась в душу тоска! Остановились слезы, все заколыхалось в глазах и стало значительным, огромным, загородившим весь Божий свет...
- Тра-та-ам-та-ра-та-ам!
Та-ра-там-там-там-там!..
Налево, на другом холме, - [ ***]
Туда везут гроб подполковника...
- Он здесь побудет только с неделю, пока привезут цинковый гроб... Приказал увезти его на родину.
- На родину... - как эхо отзывается в душе, и, наконец-то, слезы разряжают удушливый ком безысходной тоски...
“На родину”... Какое красивое и грустное слово!..
К перевязочному отряду шли молодые офицеры, легко раненные спустившиеся с позиций пешком. А вскоре из горного ущелья показался новый гроб.
- Какой-то прапорщик... Тоже захотел, чтобы его похоронили на родине... Где-то, может быть, в тихой Костромской, либо в Калужской...
- Счастливый тебе путь, мой юный неизвестный друг!..
... Я снова иду в горы, впереди пустых носилок... Мои конюхи и санитары теперь сидят верхами.
Лошади скользят по бревнам над крутыми берегами речки.
А я хочу осмыслить, охватить бессмысленное и непостижимое, но мои мысли разбиваются на части и снова по-своему читают жуткие, могучие слова все приближающейся канонады:
- Ум-м!.. Рри-и! Рри-и!
- Сто-враз!..
- Страх!.. Страх!
- Рра-на!..
- Ж-жи-и...
Я перевожу эти слова: “Да, жизнь - рана... Страшная, зияющая рана!.. Но когда-то она залечится?”
И, слушая как горы на разные лады повторяют страшные слова, я уже не думаю о них как о живых, огромных, каменных чудовищах, а в глубине души робко и болезненно встает вопрос. “Не потерял ли я рассудок?”...
И снова думы обрываются, уступая мощному, оглушающему реву: - Умм-ри!..
[ ***] - часть текста, изъятая военной цензурой. (Ред. А.Ф.).