Сознание было еще трезвое, но так обострено желанием пить, что начинался почти бред об озере, о большом, глубоком, синем озере в лесных горах. И только после озера обрывками мечты он цеплялся за образ Наташи. Она была уже, как отроческий сон: появлялась в виде стройной призрачной фигуры в прозрачно-белом платье на берегу озера и мгновенно исчезала… Это было острое, но непродолжительное чувство, ибо над мечтой и остротою жажды стояло нечто более серьезное и неотложное — приказание командира корпуса. Быть может, от исполнения его зависела судьба целого корпуса, почти пятидесяти тысяч человек… Надо спешить, надо скорее доскакать до расположения пятнадцатого корпуса, найти штаб и, получивши нужный ответ, немедленно, до рассвета, пробраться обратно в свой корпус. Но как извилисты тропинки и как часто приходится ехать по неведомым местам медленным и осторожным шагом!

Тьма и сырость в лесу были наполнены тревожными шорохами и нарастающим гулом где-то происходившего боя. Приходилось то и дело останавливаться, прислушиваться, проверять направление пути. В густоте леса, и в особенности на полянах, встречались группы рассыпавшихся войск. В их движении было нечто неладное: одни шли вперед, другие назад, третьи беспорядочно стояли на месте и подозрительно рассматривали проезжавших мимо всадников. Кое-где отдельные группы солдат торопливо отбегали в стороны и прятались в лесу. На одной из опушек леса в запряжке стояли три пары лошадей, а ездовых возле них не было ни одного. Воза зацепились за деревья, и лошади понуро и беспомощно ждали своей участи. Далее солдаты группами, без офицеров, даже, может быть, без взводных командиров, отделились и недвижно, молча ждали от всадников какой-то вести. Но всадники спешили и исчезали в темной чаще леса, по которому в каждом темном закоулке притаилась мрачная тревога.

Гул отдаленного боя нарастал. Всадники явно к нему приближались. Значит, этот бой грохотал именно в расположении пятнадцатого корпуса. Узкая дорога опять пошла густым лесом.

По голове корнета Гостева щелкнула сухая ветка и сбросила с него фуражку. Остановились. Сопровождавшие его охотники с трудом нашли фуражку в густом кустарнике.

— Ваше благородие! – из пересохшего горла солдата голос вырвался с хрипом. – Глядите-ка: фуражка-то прострелена!.. Прямо на ощупь – вот они, две дырки… Насквозь, через тулейку!

— Откуда? – оглядываясь по сторонам, спросил корнет.

— Неужто из наших кто? – спросил другой спутник. – Аль немцы где засели!

Геннадий медленно, украдкою перекрестился.

— Чудо… – сказал он чуть слышно.

— Да как же не чудо? Фуражку сбила, а не душвредно…

Оба охотника, сопровождавшие Геннадия, были из пограничной стражи, но этих мест не знали. Они вели поочередно, на ощупь и прямо, почти не отклоняясь в стороны. Геннадий то и дело взглядывал на светящийся компас, но еще ни разу не поправил спутников. Чутье их было поразительно.

После случая с фуражкой впереди поехал Иван Наседкин, селенгинский старовер из Забайкалья. Это был природный следопыт-охотник, ходивший вместе с отцом на медведя еще за пять лет до солдатчины.

— Теперь надо глаза да глазыньки, — чуть слышно прохрипел Иван. – И лучше не шуметь бы.

Перед ними выросла линия холмов, поросших лесом. Геннадий ехал вслед за Иваном, а за Геннадием – херсонец Артемий Гуркин, бывалый парень, уездный прасол из деревенских пастухов. Артемий после пули, сбившей офицерскую фуражку, почувствовал к корнету особое расположение. В то время как Иван хотел, чтобы все ехали молча, Артемий неожиданно разговорился.

— Надобно держать правее! – прежде всего посоветовал он, хотя дорога была одна, почти прямая, без своротков. – Я вам говорю, — прибавил он, — правее, ближе будет русская граница.

Никаких встречных больше не было. Из расположения своего корпуса, значит, выехали. Но гул орудийной канонады все нарастал. Скоро должен быть левый фланг пятнадцатого корпуса. Холмистые места были пустынны, и дорога казалась бесконечной.

Артемию захотелось поскорее высказать томившие его собственные думы и тревоги.

— Ваше благородие, дозвольте, — начал он. – Обязан я вам высказать историю одну… Это был сон. Я сам его видел в прошлом году… Месяцев тому четырнадцать.

Он говорил негромко, полушепотом, держась как можно ближе к лошади корнета.

— Я даже написал про этот сон в Ново-Березовский монастырь, игумену, поверьте слову… Потому как сон был этот неспроста.

Геннадий слушал и не слушал. Ему было не до того. Явь была настолько беспокойная, что походила на кошмар, в котором трудно было разобраться, и по временам казалось, что этот кошмар тоже во сне… Но он молчал, а херсонец продолжал еще поспешнее, точно чуял, что еще момент — и ему никогда не доведется рассказать кому-либо свой вещий сон.

— На юго-восточной стороне бы отворяется небо… И делается бы круг, и круг тот расширяется и все светлеет бы и близится… А в кругу, посередине, как бы золотые стоят три чаши. А мне бы хочется заглянуть: что есть в них? А возле меня стоит бы дерево, высокая липа. Я думаю: залезу я на липу и посмотрю внутрь чаш тех самых. И не успел я того сделать, как одна чаша сама собою наклонилась, и из нее полилась огненная бы жидкость, как бы добела расплавленный металл какой... И сразу бы запылала от жары та липа и все кустарники и вся земля... И что самое сурьезное, что сон я видел в ту ночь три раза, и все разы точь-в-точь одинаково. Ваше благородие, а? Разве может этакое зря привидеться, да еще трижды? Это...

— Тихо!.. – угрожающе прошептал Иван, останавливая воркотню Артемия. И, остановившись, спросил у обоих спутников: — Слышите?

Справа, через узкие просветы между лесными великанами, отчетливо слышалась пулеметная дробь, а вместе с нею крики людей, не то всеобщее “ура” наступавших, не то слитые в один звук стоны и вопли раненых и умиравших… Сквозь чащу леса прорывался бесформенный поток происходившей вблизи битвы…

Еще продвинулись и выехали на откос горы. Тропинка потерялась на откосе; справа была непроходимая стена леса, слева обрыв, и за ним внизу тьма. Но в этой тьме с небольшими перерывами блестели длинные желто-синие плевки пулеметного огня — сразу в трех местах… Они прокалывали тьму длинными иглами как раз в сторону горного склона, на котором находились трое всадников. И оттуда же из тьмы, из-под горы, неслись смешанные крики.

Геннадий на минуту растерялся. В голову его вонзилось сразу несколько вопросов:

— “Кто же ближе: чужие или наши? Присоединиться к ним или поспешно отступить? А как же приказанье корпусного командира?..”

— Это наши! – крикнул Артемий.

— Это немцы! – злобно зашипел Иван на Артемия.

Геннадий уже уловил немецкие слова, и, вопреки рассудку, который повелительно толкал его назад, он крикнул:

— Вперед!

И, обнажая саблю, бросился со склона вниз, так что лошадь его, подгибая задние ноги, почти на хвосте сползала вниз все быстрее и быстрее.

— Вперед! – как эхо, повторил Иван и бросился за корнетом.

— Ура-а! – подхватил Артемий, когда уже увидел впереди оторопевших немцев, неровной цепью карабкавшихся на гору.

— Руби-и их! – заорал Иван и, повернувши лошадь вдоль склона, ударил шашкой одного, другого… Третий увернулся, а остальные бросились назад.

Увидев всадников в тылу, немцы, видимо, вообразили, что за ними целая кавалерийская часть, и начали бросать оружие, одни вздымали руки, другие падали на колени, третьи катились вниз кубарем. И слышно было, как они один другому в ужасе кричали:

— Коссакен!.. Коссакен!..

А внизу, с противоположного склона, из-под пулеметного прикрытия бежали русские и кололи и стреляли из винтовок прямо в упор, не подозревая, что три случайных русских всадника толкнули со склона горы целую роту немцев прямо на русские штыки и пули.

Вдруг лошадь под корнетом Гостевым упала на колени. Он свалился через ее голову в густой кустарник и не зрением, а слухом ощутил, как конь его перевернулся раз и два и как о камень звякнули стремена… Убитая лошадь всею тяжестью свалилась под откос. Еле высвободившись из колючего терновника, Геннадий щупал землю и не находил свою саблю. Фуражки тоже не было на голове, и все пуговицы от шинели отлетели… Казалось, прошли долгие часы, пока он вспомнил, что случилось, где он, ранен или цел… И где-то тут же рядом слышал крики, стоны, рев… Кричит ли тот, кого и он ударил шашкой, или сразу замолчал?.. Больше никого ударить не пришлось… Махал шашкой, но не попадал… На крутике рубить было совсем не то, что на учебном ровном поле.

Ощупал сам себя, постучал ногой об ногу. Нет, не ранен…

— Револьвер здесь. А где же Артемий с Иваном?

Притих. Как будто слышит в общем реве и их крики, но не разберет, победно ли они кричат или уже от боли?..

А ноги корнета Гостева сами идут вниз, не слушаясь его и не умея остановиться.

— “Где Артемий с Иваном? Надо к ним, и вместе с ними драться, пробиваться: по ту сторону, за линией врага – свои… По эту сторону – смерть. Но это наша, русская пуля, свалила мою лошадь… А как же теперь приказание командира корпуса?.. Позор!.. Несчастье!.. Господи!.. Что делать?..”

Вот и низ, равнина, луг, а на лугу – Содом… Со всех сторон несутся крики, рев, мольба, сплошное, непрерывное рычанье тысячи зверей… Вопли, вой и стоны, выстрелы и хряск ударов прикладами по головам… И где-то тут же рядом, в темноте, безумный хохот. Как будто Артемий хохочет и отчаянно кричит:

— А-а!.. Ха-ха-ха!.. Нас – сила! Троица!.. Три чаши!.. Победа, победа Святой Троицы! Ха-ха-ха!..

Огненной стрелою этот крик ударил в сердце Геннадия. И во всем рычанье и вопле на равнине была неодолимая сила притяжения и заражающего исступления. И корнет Геннадий Гостев, дворянин и юный русский воин, с перекошенными ожесточением губами выхватывает свой револьвер и под омерзительную музыку всеобщего звериного рычанья и вопля бросается во тьму и в хаос рукопашной свалки…

Глаза его во тьме стали видеть дальше и острее. Он узнавал на расстоянии своих и чужих и бежал и целился и стрелял…

И тут же слышал нараставшее, еле внятное, нестройное, но массовое и победное:

— У-р-р-а-а-а!..

А вслед за тем, погашая все остальные звуки, вдруг разразился гром, и вместе с громом ослепительною молниею озарило всю долину, склоны холмов и дальний лес, и муравейник бьющихся, бегущих, падающих и ревущих людей. А там, немного сбоку, в конце луга упало новое грохочущее зарево; упало и подпрыгнуло на высоту красно-фиолетовым столбом-фонтаном и осветило темно-синюю гладь воды…

— “Озеро!”

Это не слово и даже не понятие, это – вся жизнь.

— “Озеро!..” Оно и обласкало и вместе с тем опять ударило по сердцу молодого офицера. Ударило потому, что его открыл громокипящий взрыв упавшего в воду снаряда.

Он выпустил из револьвера все заряды и все-таки вокруг себя увидел бледные во тьме и красные при озарении разрывов вздымавшиеся руки побежденных, стоявших неподвижно, падавших и бежавших немцев. Вокруг визжали пули и осколки снарядов, поднимались и опускались шашки и приклады ружей, но он все еще был невредим и, очутившись среди наступавших русских, вместе с ними побежал через упавшие тела убитых и раненых в ту сторону, где было озеро…

— “Пить!” – еще раз ударило его по сердцу. И защелкало, засвистало, зарычало всеми голосами в нем и вокруг него одно и то же резкое, пронзительное и безумное: “Пить, пить, пить!”

Все люди бежали к озеру под тою же магической, неотвратимой и безмолвною командой жажды. Весь батальон или полк или дивизия, весь корпус — все, должно быть, стремились к озеру, опрокидывая все преграды, побеждая, умирая и неся одну и ту же острую, ослеплявшую рассудок мысль:

Уже трое суток эти слова были болью и мечтою каждого во всех частях. Из-за отсутствия воды – все неудачи, все расстройство, все бесчестие целого корпуса. И вот теперь – все спасены, и путь к спасению открыл Геннадий… Это он с двумя охотниками внес переполох во вражескую линию, он помог победе… Трое всадников… Да, Троица… Три чаши…

А гул все разрастался, зажег весь лес вокруг и всю кишащую людьми равнину и грохотал не только здесь, в долине, меж холмов, но, казалось, и на всей земле…

Но почему так медленно он подвигается к отрадному и заветному лесному озеру?.. Как будто озеро отодвигается назад… Как будто это мираж… Ведь вот же оно, близко и в то же время недоступно далеко.

А голова горит и разрывается на части от нарастающего грохота восставших друг против друга и столкнувшихся между собою неба и земли…

И вся земля дрожала и гудела непрерывно, и этот гуд пронизывал все тело дрожью от ступней до темени. Грохот застрял в ушах и не выходил из них, и, чтобы освободиться от этих тупых ударов в голову, Геннадий широко открыл рот, но в рот, как бесформенная тряпка, забивался едкий дым и удушал. Перед глазами и в глазах полыхало пламя непрерывных взрывов, и тьма ночи полыхала до самого неба, но в этом ослепительном пламени до неба же вставала удушающая тьма… Чтобы заглушить отчаяние и боль, Геннадий закричал звериным криком, но крика своего не слышал… А мысль добежать до края озера все еще не покидала, ибо к озеру бежит вся масса чужих и своих солдат. Бегут все корпусы… Весь мир бежит к лесному озеру! И кажется Геннадию, что он уже добегает к озеру, но, добежав и падая в воду, он летит в бездонную, громокипящую, пламенно-кровавую, красно-белыми фонтанами взлетевшую к небу пропасть. И не словами, не языком, ни даже мыслью, но каким-то маленьким обрывком памяти он ухватился за далекое, покинувшее этот океан безумия слово, и слово это было:

— “Боже!..”

И потому, что вспомнилось и произнеслось это, до сих пор простое, но теперь такое страшное и вместе ласковое слово, к Геннадию вернулось сознание, короткое и ясное, молниеносно-быстрое, но смертельное, как взрыв снаряда:

— “Наташа!.. Наташенька!..”

И в следующую секунду красный океан всей массой крови и огня и желтыми фонтанами вскипевшего от взрывов озера опрокинулся на горы и сплошною неохватной бурей пламени, камней и дыма ринулся вместе с Геннадием куда-то в бездну и вместе в высоту, прочь от земли, в беспредельность полного забвенья…

Так был убит корнет Геннадий Гостев в том самом неравном бою, в котором небольшая часть пятнадцатого корпуса ценою страшных жертв разбила целую немецкую дивизию, овладела озером и помогла остаткам корпуса отойти на русскую границу… Это был остаток тех частей, храбростью и жертвою которых была оправдана позорная гибель всей армии генерала Самсонова и на которых была основана твердыня нового, отодвинутого в тыл русского фронта…

По всей Руси прошла и стала вдохновляющей легенда о том, как трое русских всадников внезапно появились в тылу немцев и, принятые за казачью часть, внесли в немецкую дивизию переполох и помогли в неслыханной борьбе неравных сил. Началом же легенды был простой, бесхитростный рассказ одного из трех всадников, Ивана Наседкина, который запомнил все подробности о действиях своих товарищей, вместе с которыми были оставлены на поле брани одна его рука и одна нога…

По мере удаления в тыловые лазареты Иван Наседкин в долгом, одиноком размышлении о том, как встретит его, безрукого и безногого, далекая семья в Забайкалье и для чего он будет теперь годен, — все яснее вспоминал подробности исторического боя и все охотнее рассказывал кому придется и о пуле, сбившей фуражку офицера, и о сновидениях херсонца Артемия, и особенно о славной гибели корнета Гостева, бившегося на его глазах, без преувеличений, до последней капли крови…

— Ну, ежели бы не лошадь моя – я бы там остался… Истек бы кровью и лежал бы вместе с немцами, в одной могиле… Но лошадь же моя — как человек!.. Насколько же она была – герой!..

И начиналась история о его лошади, ее повадках и причудах, ее послушности и науке, и затем подробности спасения его из огня боя, когда Каурый вынес его висевшим на поводу одной рукою и на стремени одной ногою…

— Донесла к нашим на рассвете и тут же упала… Истекла кровью, сама была смертельно ранена…

На этом месте Наседкин умолкал, ибо слезы подступали к горлу и прерывали голос… Не себя было жаль, не кого другого, но Каурого коня-героя.

В таких бесхитростных рассказах постепенно доходили в тыл различные отрывки целой непередаваемой истории о великой катастрофе наших армий на земле Восточной Пруссии. Но всех подробностей и всей трагедии ни вся Москва, ни вся Россия, ни целый мир никогда не узнают. Ведь самые непосредственные свидетели и очевидцы тысяч драм погибли там же, на полях сражений, а те, кто не погибли, всех ужасающих подробностей видеть не могли…

Все русские поля, леса и горы покрыла хмурь осенних непогод. В ропоте дождей и в завывании ветров, и в особенности в грустных всероссийских колокольных звонах, разносились по осиротелым пашням и тучами вздымались к небу неисчислимые заупокойные мольбы и жалобные вздохи.